– Что узнал? – Штатгальтер Голландии Мориц Оранский лежал на кровати в мундире и в пыльной обуви, будто только вернулся с учений и сразу лег. Это поразило Жербье: Оранский прежде был болезненно аккуратен.
– Записей о рождении Рубенса, ваша светлость, нет ни в Зигене, ни в Кельне. Проверил все церковные книги и городские реестры, – доложил Жербье.
– Еще что?
– В Саксонии я пытался найти людей, которые были рядом с ее высочеством Анной Саксонской в ее последние годы.
– Месяцы! Моя мать жила в Дрездене последние пять месяцев. – Мориц с трудом поднялся и встал у окна так, чтобы Жербье не видел его лица. – Кто-то еще помнит ее, а? Говори же, чтоб тебя сожрали бесы, – застонал Оранский.
Его мучили боли в боку.
– Живых не нашел, – вздохнул Жербье. И добавил: – Но ведь больше сорока лет прошло, ваша светлость.
– Без тебя знаю, болван, сколько времени прошло, – пробормотал Мориц.
Он тихо барабанил пальцами по витражу, цветные отблески освещали его лицо, очень бледное.
Жербье ждал.
– В доме, кроме самого Рубенса, есть люди, которые могут помнить?
– Скоро узнаем, ваша светлость. Мне удалось подкупить молодую кухарку Рубенсов.
– Пусть выяснит, вспоминают ли в его семье о той истории. Что вообще говорят об этом в Антверпене?
– Ничего не говорят и не интересуются, а я расспрашивал у многих.
– Ладно, слушай внимательно.
Мориц отошел от окна, взял со стола кошелек и, не глядя, бросил его Жербье. Тот подпрыгнул и проворно поймал мошну.
– Не твои! И не бери оттуда! – заорал штатгальтер. – Тебе заплачу отдельно. В Эйндховене на постоялом дворе в пятницу вечером тебя будет ждать аббат Скалья. Деньги отдашь ему. Он много знает уже сейчас о том, что нас интересует, но мы платим ему, чтобы он узнал все, что возможно, а потом забыл об этом. Сам я встретиться с ним не смогу, слишком опасно, иезуиты способны выследить его… или подкупить… или давно подкупили. Аббат работает на всех, на кого только можно. Мне надо, чтобы он собрал все, что говорят и думают об этом деле в Германии и в испанской Фландрии. Скажешь ему про графиню Лалэнг, о том, что Рубенс служил у нее пажом в детстве. Напомнишь: графиня Лалэнг – родственница моего отца. Мне нужно точно знать, чей сын этот художник, почему он такой… такой наглый. Кто его настоящая мать?!
– Считается, что мать Рубенса из торговой семьи, ее звали Мария Пейпелинкс, в Антверпене успехи художника объясняют ее воспитанием. Она была боевая и неглупая женщина, о ней отзываются с уважением.
– Письма при тебе не будет, скажешь аббату одно имя: «Анна». Встретишься с этим священнослужителем столько раз, сколько надо будет. Пусть все, о чем узнает, расскажет тебе, если будут бумаги – пусть отдаст. Еще одно, Жербье. За разглашение государственной тайны уровня первого реестра полагается что?
– Смертная казнь. – Жербье вытянулся по-военному.
– На костре, – сухо уточнил штатгальтер.
– Мне это не грозит, ваша светлость, я – самый верный из ваших слуг и самый сообразительный, – осмелился улыбнуться Жербье.
Но улыбка получилась жалкой.
– Пошел вон, дурак. – Оранский поморщился от боли. – Жербье, стой! Что ты увидел в Мейсенском соборе?
– Вы про место упокоения вашей матери… про могилу ее высочества Анны Саксонской? Плита лежит, но на ней нет никакой надписи, гладкая такая плита, а рядом – саркофаг ее отца. Ну, вашего деда – курфюрста.
Когда Жербье вышел, Мориц обхватил руками живот: боли стали нестерпимыми. Не переставая громко стонать, он схватился за колокольчик, затряс им яростно, потом швырнул в стену. За колокольчиком полетел пустой кувшин.
– Вина! Вина скорее! Полынной настойки еще! И лекаря, быстро, да где вы все?!
И штатгальтер принялся бешено сбрасывать со стола на пол все, что там находилось.
Тоби Мэтью с веселым любопытством наблюдал за пассажирами лодки, которые вытянули шеи, словно вознамерились спрыгнуть в воду, больше не в силах терпеть столь медленного приближения к пристани. Гребцы переговаривались и смеялись. Пахло стоячей водой большого порта, рыбой, восточными специями. От вида незнакомого Антверпена, его шпилей и крыш, освещенных солнцем, Тоби охватило приятное чувство: «Что-то роднит Антверпен с Венецией, здесь тоже воздух будто искрится…»
Оказавшись на причале, молодой англичанин пошел в сторону центральной площади, к собору с высокой ажурной башней. Заулыбался, увидев нарядных смешливых девушек, по-видимому, купеческих дочек, – и они помахали ему в ответ. Чувствуя свежий солоноватый ветер, пропахший цветами городских садов, англичанин двигался бодро и чуть не налетел на согбенного старика, идущего ему навстречу.
– Синьор Мэтью, синьор Тоби Мэтью! – позвал старик. Голос у него неожиданно оказался звонким.
– Это я, – удивился англичанин. – Ты кто? – спросил он по-итальянски.
– Слуга синьора Рубенса, Бетс, но дома все зовут меня Птибодэ, так синьор Пьетро Паоло и его брат меня прозвали…
Отвечая, старик не разгибался, а только быстро крутил шеей, подобно птице. Когда он стоял на месте, его седая голова находилась на уровне колен, когда же слуга пошел рядом с Тоби, англичанину показалось, что старик стучит носом по камням мостовой, а видеть он способен только свои башмаки.
Между тем Птибодэ не умолкал:
– Синьор Рубенс послал меня проводить вас в его палаццо. Сам он после мессы отправился к нашему бургомистру, ну, а я сюда… И синьора Изабелла тоже вас ждет, скучно не будет! Но сначала отдохнете с дороги. Дайте сюда, синьор. – Слуга протянул руку и цепко ухватился за небольшой дорожный сундук англичанина.
Тоби Мэтью от неожиданности отдал поклажу, хотя ему трудно было представить, что у старика хватит сил тащить ее.
– А далеко палаццо Рубенса?
– Эту улицу пройти, потом еще одну, свернем направо – и сразу канал Ваппер, а там и наш дом. – Слуга волок сундук, ловко обхватив его одной рукой.
– Тогда я зайду в собор? Снаружи он необычно выглядит. Такой величественный!
– Желаете, чтобы я показал вам работы хозяина, которые внутри? – предложил слуга.
– Тебе не надо отдохнуть?
Тоби Мэтью оглядел старика с сомнением.
– Я не устал, – ответил слуга, снова удивив собеседника звонкостью голоса.
– Скажи, ты итальянец?
– Фламандец, как и синьор Рубенс. Но я учился в Падуе, в университете, да давно это было. Я доктор права. Могу говорить по-немецки, если будет на то ваше желание.
– Нет уж, итальянский привычнее.
Тоби неплохо говорил и по-фламандски благодаря своей кормилице, в свое время сбежавшей в Англию от испанской инквизиции, но решил, что лучше об этом пока промолчать.
С трудом отворяя тяжелую дверь собора, Мэтью вспомнил предупреждение своего патрона: вокруг Рубенса много необычного.
Вот и слуга у Рубенса – вроде на ходу разваливается, страшно даже предположить, сколько ему лет, а разговаривает как молодой, да еще и законник к тому же…
В соборе было безлюдно. Горящие свечи, множество статуй и картин в богатых рамах – это снова напомнило англичанину Италию.
– Вот, посмотрите, синьор. – Бетс оставил сундук у входа и двинулся вдоль пышно украшенных боковых нефов. – Алтарь святого Христофора, который синьор Рубенс создал по заказу гильдии аркебузиров…
«Тот самый», – догадался Тоби.
Старик прошел в глубь собора, а англичанин задержался, оглядывая триптих в приделе святого Христофора.
Карлтон, патрон Тоби, два дня назад рассказывал про выходку Рубенса, связанную с этим алтарем. Карлтон и Тоби Мэтью тогда ужинали вдвоем в таверне и весьма повеселились. Патрон поведал ему, что Рубенс два года мурыжил могущественную гильдию аркебузиров Антверпена, запросил огромную сумму за этот заказ и наконец отдал им три готовые большие картины, но ни на одной из них не было даже маленького изображения святого Христофора – «святого, несущего Христа», покровителя оружейников, ради которого гильдия и заказывала алтарь. Рубенс якобы ответил делегации аркебузиров, явившейся принимать его работу в парадном обмундировании: «Мне нетрудно было бы изобразить то, что вы ожидали, но я решил по-новому подойти к композиции алтаря: все персонажи, которых вы видите, несут в себе Христа». Оружейники изумились, но не посмели спорить с придворным художником эрцгерцогини, наместницы испанского короля. Им пришлось полностью расплатиться. Однако то ли кто-то из них пожаловался бургомистру, то ли Рубенс сам похвастался, как ловко ему удалось провести аркебузиров («у которых вместо головы – шлем»), всучив им работы, отвергнутые другим заказчиком, но над оружейниками в Антверпене смеялись все.
– Таков этот человек, – напутствовал Карлтон своего секретаря перед поездкой, – и ты должен помнить, Тоби, как о связях Рубенса с могущественными персонами, так и о его иногда весьма дерзких поступках. Мне рассказывали, что когда он был деканом гильдии романистов, любителей античности, то по уставу обязан был отчитаться после того, как срок его деканства закончился… А он, а он… – Карлтон закашлялся, давясь дымом трубки. – А Рубенс сказал, что я, мол, отчитываться не буду, и так слишком много времени и денег потратил на ваши пирушки! А ведь знаешь, малец Тоби, у фламандцев, как и у голландцев, на каждый чих должна быть составлена бумага, они еще хуже немцев в этом. В гильдии романистов состоят самые уважаемые люди Антверпена, банкиры и купцы! Они не могли успокоиться целый год: как это так – он не представил отчет, положенный по уставу?! Ему плевать на всех, вот как!
Сплетни о Рубенсе распространялись и гильдией художников Антверпена. Простые художники, члены гильдии святого Луки, обязаны выполнять много правил: регистрировать каждого ученика, отчитываться о доходах, подавать в гильдию копии контрактов с заказчиками. А Рубенс высочайшим указом эрцгерцогини, наместницы испанского короля в Брюсселе, был освобожден от всех этих тягот, он даже не должен был платить налоги! Это и порождало завистливые пересуды. В Гааге о Рубенсе постоянно болтал портретист Балтазар Жербье – развязный тип, в последнее время приблизившийся к Морицу Оранскому, правителю Голландии. Жербье писал портреты Оранского и во время сеансов смешил старого вояку разными байками.
На корабле по пути в Антверпен Тоби Мэтью размышлял о своем задании.
Сэр Дэдли Карлтон, посланник его величества короля Англии в Гааге, намекнул, что в случае удачной поездки попробует выхлопотать для Тоби отпуск. До Гааги они пять лет вместе провели в Риме, Карлтон там тоже служил посланником, а молодой Тоби Мэтью трудился его личным секретарем. Служба была приятной: Карлтон большую часть времени посвящал своей страсти: разыскивал и покупал, а иногда просто выменивал на безделицы античные статуи, геммы, бюсты. Тоби составлял и отправлял отчеты и письма в Лондон, остальное время прохлаждался. Перед тем как Тоби поехал в Италию, отец поучал его: «Это хорошо, сын, что удалось пристроить тебя именно к сэру Дэдли Карлтону, поскольку он на хорошем счету у трех главных людей Англии: короля Якова, Бэкингема и лорда Фрэнсиса Бэкона. Ты будешь заниматься перепиской, и внимательнее всего следи за тем, чтобы ни один из этих троих не охладел к твоему патрону. Если это произойдет, придется искать тебе другое место. А пока Карлтон в фаворе, старайся изо всех сил и помни, что тебе повезло».
«Ну да, повезло, – хмыкнул про себя Тоби. – Не так проста моя служба! Вот если бы тебе, отец, сказали: плыви один в незнакомый Антверпен, иди в дом Рубенса и постарайся разузнать там – правда ли, что лучшие картины мастерской Рубенса пишет его молодой ученик ван Дейк? Попытайся познакомиться с этим ван Дейком и выясни: вдруг его можно переманить в Англию? Еще узнай, можно ли не слишком дорого купить картины мастерской Рубенса для личной коллекции посланника Карлтона? Чтобы потом их перепродать, конечно. Ничего себе задание! Я никогда не был в домах художников, а тут сразу – сам Рубенс…»
Аккорды органа антверпенского собора, раскатившиеся громом небесным, заставили Тоби нервно вздрогнуть. Птибодэ что-то кричал и размахивал руками, показывая на хоры, но орган звучал с такой мощью, что Тоби Мэтью не мог разобрать слов слуги.
Они выбежали из собора на солнечную площадь.
– Я говорил вам про самое интересное, синьор Мэтью…
– Что это, ради всего святого?
– Органист нашего собора Антверпенской Богоматери – синьор Булл, он тоже англичанин! У него в Лондоне были неприятности с законом, пришлось бежать, и теперь он работает здесь. Джон Булл сочиняет музыкальные пьесы, и мой хозяин дружит с ним, да. Это я попросил его сыграть для вас!
– Напугал ты меня до полусмерти, старик, своей музыкой, – усмехнулся Тоби.
– Картины, перед тем как передать заказчику, я сам подправляю и прописываю. Все знают об этом, иезуиты тоже знают. – Рубенс недовольно скривил рот. – Чего им еще надо?
– Вы поймите, договор сочинял не я, просто отца Террина нет сейчас в городе, и вполне естественно, что он попросил меня быть посредником. Сумма заказа предполагается немалая, даже для такого известного художника… – Бургомистр чувствовал, что оправдывается, и его это раздражало.
– Лучшего.
– Для такого художника, как вы.
Бургомистру Антверпена Роккоксу не хотелось ссориться с Рубенсом, даже спорить не было желания. Но глава ордена иезуитов Антверпена – человек важный, ему тоже надо идти навстречу…
Недовольство Рубенса вызвали две фразы договора:
«В-третьих, вышеупомянутый Рубенс собственноручно исполнит еще одну картину для одного из боковых алтарей оной церкви…
В-седьмых, Отец Настоятель в удобное время закажет господину ван Дейку картину для одного из боковых алтарей оной церкви…»
Это означало, по мнению художника, что иезуиты ставят его, Рубенса, на одну доску с двадцатилетним ван Дейком! Мало того, отец Террин хочет, чтобы их картины висели недалеко друг от друга: каждый прихожанин будет иметь возможность их сравнить.
Рубенс настаивал, чтобы в договоре написали иначе, хотя бы так:
«Упомянутый господин Рубенс обязуется собственноручно исполнить эскизы малого размера для всех 39 картин, затем дать ван Дейку и всем другим своим ученикам исполнить их в большом размере и завершить, затем господин Рубенс обязуется, действуя по чести и совести, закончить их собственной рукой и восполнить все, чего в них будет недоставать…»
Однако отец настоятель специально предупредил бургомистра: либо две из тридцати девяти картин будут выполнены лично Рубенсом и лично ван Дейком, от эскиза до завершения, либо заказа вообще не будет.
Даже для успешного Рубенса, который скупает участки вокруг своего дома и продолжает расширять и благоустраивать свои угодья, десять тысяч гульденов – огромная сумма, и она нужна ему прямо сейчас. Но он не желает подавать дурной пример другим заказчикам: одному уступишь, и другие начнут пытаться диктовать свои условия.
– Нет, я не подпишу договор! Дождемся отца Террина, пусть все переписывает, – уперся Рубенс.
«Какое высокомерие! Вечная его самонадеянность! – сердился Роккокс, но молчал. – Будто живет по собственным законам. Иезуиты ведь собираются заплатить больше, чем платят персоны королевской крови! Рубенс многое может устроить в свою пользу, но даже он не может справиться с растущей славой молодого ван Дейка. Смешно даже – это как пытаться сдержать морской прилив…»
– Я откланиваюсь. – Рубенс взялся за шляпу. – Сегодня ко мне прибыл высокопоставленный англичанин по распоряжению короля Англии. Вы все же поговорите с отцом настоятелем, господин Роккокс, прошу вас… как друга.
Тоби Мэтью знал, что дом на канале Ваппер – особенный, об этом ему говорили знающие люди далеко за пределами Фландрии. Но то, что он увидел, превосходило любые ожидания. «Как Дворец дожей в Венеции!» – Мэтью не приходило на ум другое сравнение. Колонны, портики, лепнина, витражи и мрамор! Как такую роскошь мог воплотить один человек?! Словно Рубенс – восточный маг, притворившийся художником. Сколько выдумки, труда, сколько средств вложено! И это при том, что в Гааге об Антверпене говорят как об умирающем городе, которому, после того как голландцы перекрыли Шельду, «придушив» его, никогда не вернуть былого величия. Да такой дворец мог бы возвести сам царь Мидас со своими богатствами! Что это – храм искусства нашего времени? Воплощенные успех и богатство, на зависть всему миру?..
У Тоби Мэтью от изумления вытянулось лицо: он увидел на стене парадного зала большую картину Тициана, затем еще одну, знаменитую – «Возвращение блудного сына». Рядом висела солнечная картина в драгоценной раме, похоже, кисти Рафаэля.
Карлтон в Италии много приложил усилий, чтобы его секретарь научился разбираться в живописи, и Тоби с одного взгляда определил, что все картины в зале превосходные и очень ценные.
Полы палаццо были отделаны узором из редкого мрамора, черные и розово-белые плиты выложены не в шахматном порядке, как принято в других дворцах, а витиеватыми меандрами и лабиринтами, блистающими в лучах солнца. Прозрачные двери, украшенные витражами, вели из парадного зала во внутренний двор, а чуть поодаль виднелись три арки наподобие античных. Если бы Тоби не надо было сохранять невозмутимость, как секретарю посланника Англии, он бы от восторга застыл на пороге патио в итальянском стиле и помечтал бы, полюбовался, а затем стал бы смеяться, прыгать, веселиться! В архитектуре и оформлении этого дома словно были зашифрованы знаки гармонии: радость и восторг переполняли Тоби Мэтью. Никогда раньше, даже в главном соборе Ватикана, у него не возникало такого ощущения явного присутствия мощной и разумной силы.
– Левое крыло дома – это комнаты хозяев, – объяснял Птибодэ. Он крутил шеей и широко улыбался, ему было приятно изумление гостя. – А теперь я вам покажу нашу мастерскую, да!
Слуга повел англичанина в правое крыло, с трудом стал подниматься по лестнице на второй этаж, а затем еще выше. Тоби Мэтью не мог понять, как устроен этот удивительный дом, да не просто дом – дворец-лабиринт с переходами и галереями, где можно потеряться! Где хочется затеряться! И рассматривать диковинные предметы, и чтобы никто тебя не торопил…
Тоби машинально следовал за слугой, не сдерживая восхищенных восклицаний. Витые колонны расписаны золотом! На уровне третьего этажа старик вывел англичанина на балкон-галерею. Над ними сиял прозрачный купол, а внизу красовался зал мастерской, где трудились совсем молодые люди, по виду подмастерья, и рядом с ними – зрелые художники, все в заляпанных краской фартуках, некоторые – в шляпах или беретах наподобие испанских. В зале были установлены мольберты и станки, на них стояли картины, большие и поменьше. Были там и длинные столы, за которыми работали резцами и рисовали.
Птибодэ с галереи громко поздоровался с кем-то из художников и сказал несколько фраз по-фламандски.
– Я им сказал, что вы – гость из Лондона, – вежливо перевел слуга.
Некоторые художники взглянули вверх и помахали в знак приветствия, кто кисточкой, кто муштабелем, другие не стали отрываться от работы – похоже, здесь привыкли к посетителям.
«Что за поразительная идея: создать вот такую галерею, чтобы гости могли посмотреть на работу мастерской, не мешая художникам? Устроить представление для зрителей, как в античном цирке или театре! – мысленно поражался Тоби. – Какой во всем прослеживается сложный, объемный замысел! Такое могло прийти в голову только гению…»
– Оставлю вас здесь ненадолго, а потом спустимся в сад, где вы познакомитесь с синьорой Рубенс, и вас накормят. – Птибодэ стал спускаться по лестнице, что для него было явно нелегко.
Тоби Мэтью ничего не оставалось, как стоять, опираясь на резные перила, и улыбаться, глядя вниз. Чувствовал он себя при этом немного неловко.
От нечего делать Тоби стал разглядывать каждого из работников мастерской, чтобы описать их потом Карлтону. Он попытался угадать, кто среди молодых ван Дейк, но не успел никого особенно выделить: с первого этажа его позвал Птибодэ.
Спустя некоторое время умытый и причесанный Тоби Мэтью шагнул во внутренний двор, выложенный отесанными камнями. Там в нишах были установлены бюсты античных мыслителей. Тоби покосился на них, но даже не попытался угадать их имена: в античной философии он не был силен.
Вслед за согнутым в дугу Птибодэ он проследовал через портик из трех арок, за которым раскинулся сад.
На портике, на фоне чистого майского неба, возвышались две скульптуры античных богов. У Тоби возникло ощущение, что он больше не способен воспринимать и по достоинству оценивать чудеса владений Рубенса. Он рассеянно оглядел статуи, шагнул сквозь арку – и будто попал в другой мир: из пространства драгоценного искусства переместился в живое, переменчивое пространство свежего сада, где цветущие кусты и клумбы создавали нарядный праздничный пейзаж. Здесь звучала особая музыка, музыка природы – журчали вазоны с фонтанчиками, свистели птицы, жужжали насекомые. Сад был небольшим, но искусно и с любовью спланированным: кусты, миниатюрная заводь и мост над ней, скульптуры и горшки с цветами и растениями, расставленные не слишком густо, – все это дополняло живое пространство дома.
В большой беседке вокруг стола сидели люди, дети играли на траве рядом. В другой беседке на мольберте стоял неоконченный портрет, возле него были разложены материалы, кисти и мешочки с красками.
Если бы Тоби попросили кратко рассказать о жене Рубенса, он бы определил так: «Милая женщина с добрыми глазами». Это первое, что пришло ему на ум при взгляде на крупную, застенчивую хозяйку дома – Изабеллу Брант.
Тоби усадили за стол, предложили фрукты, печенье и вино. Ему объяснили, что хозяина пока нет, но он должен скоро прийти, и тогда они все вместе будут обедать. Птибодэ скромно сел за креслом гостя, чтобы переводить.
Рядом с Изабеллой сидела черноглазая девушка с мелкими чертами лица, ее рыжие волосы выбивались из-под шляпы. Девушка без церемоний принялась поправлять итальянские фразы Птибодэ.
– Позвольте представить: господин Антонис ван Дейк, – обратился к Тоби слуга, указывая на красивого юношу. – А это синьорина…
– Моя родственница Сусанна, – пояснила жена Рубенса с улыбкой. – А вот наши дети, господин Мэтью.
Она повернулась:
– Клара, Альберт, идите сюда! Самый младший, Николас, с кормилицей… А вы ешьте, не стесняйтесь. – Изабелла придвинула гостю блюда. Она обращалась к нему по-фламандски, Тоби все отлично понимал, он чувствовал себя очень уютно рядом с этой женщиной.
– Синьор англичанин приплыл из Лондона? – поинтересовалась Сусанна по-итальянски.
– Из Гааги.
– Как вы там оказались?
– По службе: я секретарь посланника его величества короля Англии, – важно начал было Мэтью.
– Скажите, у вас в Англии все такие? – перебила его Сусанна.
– Какие?
– Серьезные! Светлоглазые…
«Да девица заигрывает со мной», – удивился Тоби.
Он старался незаметно разглядеть ван Дейка. Молодой художник держался с достоинством, улыбался – казалось, юноша доволен всем на свете. Одет он был в шелк и бархат, судя по всему, это был его повседневный костюм. Антонис ван Дейк, как уже знал Тоби, был сыном успешного торговца тканями. Дом его семьи, одной из самых уважаемых в Антверпене и, возможно, самой богатой, стоит на главной площади, недалеко от собора. Еще ван Дейкам принадлежит загородный замок Стеен. Недавно Антонис, получив наследство после смерти матери, купил особняк под собственную мастерскую, но пока по-прежнему трудится в мастерской Рубенса.
«Кудри золотые – на зависть любой красавице, – отметил Тоби. – А рот и вовсе не мужской… и почему он с такой внешностью родился юношей?»
– Может быть, вы до обеда еще успеете мне попозировать? – ласково спросил Антонис Изабеллу Рубенс, отщипывая кусочек пирога.
– Боже, я увижу, как пишут твой портрет! – обрадовалась Сусанна. – Можно мне взглянуть, что у вас получилось?
Не дожидаясь ответа, она встала и направилась в соседнюю беседку.
– И мы, мы тоже хотим и еще хотим надеть фартук Антониса!
Дети кинулись за ней следом.
– Испачкаетесь! – крикнула им вслед мать.
– Антонис нам разрешает надевать волшебный фартук! Мы осторожно! И кисточки можно брать, правда, Антонис?
– Да, но помните, что вы мне обещали?
– Не трогать палии-итруууу…
Сусанна вернулась к столу:
– Изабелла, это очень достойный портрет! Ты смотришь так, словно знаешь что-то важное, смотришь прямо сюда. – Она приложила ладонь к вырезу платья.
Дочка Рубенсов, девочка лет десяти, устроилась у Сусанны на коленях и ласково обняла ее.
– Мне кажется, я там слишком старая… нет? – Изабелла, улыбаясь, накручивала прядь темных волос на палец.
– Нет, красивая! Правда, Клара, мама красивая? – спросила Сусанна девочку. – Антонис, а когда вы сможете начать мой портрет?
– Сначала закончу этот, – улыбнулся Антонис.
Он неотрывно смотрел на Изабеллу.
– Мой жених и я – мы хотим, чтобы портрет был готов к свадьбе. Пусть даже он будет не очень большой, отец обещал заплатить за него, – тараторила Сусанна, похоже, она привыкла быть в центре внимания. – Это возможно?
Антонис наконец отвел взгляд от хозяйки дома:
– Наверное…
– Ой, как будет хорошо! – Сусанна вскочила и стала носиться с детьми по траве.
– Брат Сусанны женат на моей сестре Кларе. Малышка Сусанна выходит замуж в ноябре, – объяснила Изабелла.
Птибодэ переводил для Тоби: англичанин так и не признался, что не нуждается в переводчике.
– Ее отец заказал портрет, ее будущий муж тоже хочет начать собирать картины, – продолжила Изабелла. – Они, конечно, хотели бы, чтобы Сусанну написал Петер Пауль, но муж слишком занят, он редко имеет возможность поработать для своего удовольствия.
И в этот момент из аллеи появился хозяин дома.
Тоби Мэтью и Антонис встали, чтобы приветствовать Петера Пауля Рубенса. Тоби ожидал увидеть мощную фигуру – и был разочарован: Рубенс оказался невысоким, с худым лицом, лоб с большими залысинами. Костюм испанского дворянина подчеркивал тонкие ноги. Ну, конечно: пожилой человек уже этот Рубенс, ему за сорок. Взгляд настороженно зоркий, будто пронизывающий насквозь, это заметно даже издали.
Клара и Альберт бросились навстречу отцу, он ласково их обнял. Как только он появился, все стали смотреть только на Рубенса и слушать только его. Люди рядом с ним вдруг становились маленькими и слабыми, как эти нарядные дети, и охотно подчинялись его воле.
Изабелла переваливающейся походкой удалилась на кухню – распорядиться, чтобы несли обед.
Рубенс заговорил с англичанином столь любезно и ласково, что Тоби мгновенно забыл о своем задании; теперь ему хотелось только внимать, ловить каждое слово этого человека. И да – восхищаться Рубенсом!
– Я просто не нахожу слов, чтобы выразить свой восторг вашим палаццо, – произнес Тоби искренне.
– Благодарю, молодой человек. – Итальянский Рубенса был безупречен. – Птибодэ успел вам все показать?
– Да, я любовался работой художников сверху, с галереи. Удивительно, мэтр Рубенс, как вы это придумали, что с галереи можно видеть чудо создания картин!
– В саму мастерскую спускались? Работы видели?
– Пока нет.
– Займемся этим после обеда. Антонис, как портрет? – Рубенс вошел в соседнюю беседку, внимательно осмотрел картину, взял в руки мастихин и что-то поправил на полотне. Все молча ждали, дети тоже притихли.
Рубенс вернулся к столу.
– А ты – та Сусанна, которую я помню совсем маленькой на нашей свадьбе с Изабеллой? Теперь ты сама стала невестой.
Сусанна покраснела, щеки, шея и грудь в глубоком декольте покрылись пятнами, это ее портило. Но глаз она не опустила, только нервно заморгала.
– И твой отец хочет заказать портрет. К свадьбе.
– Ага, – кивнула Сусанна по-детски. – Но если вы не можете, нам хотелось бы, чтобы господин ван Дейк… смог.
– Кто сказал, что не могу? Неужели ты, Антонис? – Рубенс взглянул на ван Дейка.
Тот рассмеялся и отрицательно помотал головой.
Вернулась Изабелла с двумя кухарками, стали накрывать на стол.
– Вот вам письмо, господин Рубенс, от сэра Дэдли Карлтона, посланника его величества короля Якова в Гааге, – опомнился Тоби Мэтью.
– Давайте. Я ценю, господин…
– Мэтью.
– Очень признателен, господин Мэтью, что вы претерпели тяготы путешествия ради того, чтобы письмо господина Карлтона попало мне в руки так быстро. Как море, не штормило?
Рубенс стал читать письмо. На столе тем временем появились яства, засверкали венецианское стекло и серебро.
Ван Дейк встал с кресла:
– Пожалуй, пойду работать, я не голоден…
– Антонис, посиди с нами! – попросил Рубенс.
– Очень жаль, но у меня палитра сохнет.
– За время обеда ничего не пересохнет, портрет Изабеллы продвигается быстро, молодец! Хоть ты и взял слишком большой холст. Мы с господином Мэтью поговорим о делах, а ты развлеки дам.
А ты почему помалкиваешь? – поинтересовался Рубенс у родственницы жены. – Твой отец рассказывал, что, мол, его Сусанна – самая умная девица во всех семнадцати провинциях.
– Так и есть! – рассмеялась Изабелла. – Малышка помогает отцу на антверпенской бирже тканей. Спросите ее, на скольких языках она может говорить? А считает лучше, чем многие торговцы в нашем городе.
Сусанна cмущенно опустила голову, ее лицо скрылось под полями шляпы.
– Это ведь все правда, дорогая. – Изабелла нежно прикоснулась к руке девушки. – Она с детства путешествовала с отцом по делам семейной фирмы. Теперь Сусанна выходит замуж за дворянина, Петер Пауль, да вы знаете его, это Раймонд дель Монте.
– Мне очень нравится портрет Изабеллы. – Сусанна повернулась к Антонису, не поднимая головы; сверкнул крупный драгоценный камень ее серьги.
– Да, Антонис у нас молодец, – похвалил Рубенс и обернулся туда, где в беседке среди первых распустившихся пятилистников шиповника на холсте мерцало лицо Изабеллы.
«Вот причина того, что все вокруг заговорили о способностях ван Дейка. Давно уже, три года, наверное, я не пишу заказные портреты, поручаю ему, а он талантлив, это бесспорно. А для людей самое важное – увидеть на полотне себя! Заказчик привязывается всем сердцем к художнику, который часами сидит напротив него, занят разгадыванием черт его лица, выражения его глаз. Они часами разговаривают и смотрят друг на друга. Может быть, иной заказчик – это человек, за всю жизнь не получивший так много внимания, как в те дни, когда он позирует, и, в сущности, художник пытается беседовать с его душой. Поэтому люди и твердят: «Ван Дейк! Ван Дейк!» Мои заказчики уже привыкли именно к нему, он стал им ближе, чем я», – размышлял Рубенс.
– А тебе не будет обидно, Сусанна, если я сам напишу твой портрет?
– Ох, вы шутите, мэтр?! Как можно говорить, что мне будет обидно?..
– Ради твоего отца я могу взяться за эту работу.
Изабелла подошла, мягко обняла мужа за плечи:
– Петер, не надо смеяться над нами, бедными женщинами, у вас же нет времени.
– Почему все принялись решать за меня, на что у меня есть время?!
Рубенс раздраженно дернул плечом, будто ему было неприятно прикосновение жены.
Тоби Мэтью заметил, как изменилось выражение лица Изабеллы, когда она быстро отстранилась от мужа. «Очевидно, у мэтра бывают приступы гнева, о которых жена знает лучше всех», – понял Тоби и быстро взглянул на ван Дейка. Однако его красивое лицо оставалось безмятежным.
За обедом Рубенс сосредоточился на разговоре с Тоби Мэтью. Манера беседовать у Рубенса была столь приятная, что англичанин почувствовал себя чрезвычайно умным молодым человеком, принятым в круг избранных счастливых людей.
– Ваш патрон пишет, что хочет приобрести мои полотна… – Рубенс заговорил о деле. – Это лестно, но вы наверняка знаете, что правители почти всех стран Европы – мои заказчики, иногда им приходится подолгу ждать своей очереди. Бывает, конечно, что картина вдруг по размеру не подошла для храма, или храм пока не достроен, или заказчик не может расплатиться из-за войны или эпидемии, тогда только полотно может остаться в мастерской. Но цена от этого не снижается, мои работы стоят дорого, даже те, где я занимался только окончательной отделкой. А уж про работы tutto di Rubens и говорить нечего…
«Ясно, у Карлтона ничего не выйдет, надо осторожно попытаться поговорить с ван Дейком, узнать о его отношении к работе в Лондоне, и можно возвращаться в Гаагу», – приуныл Тоби Мэтью. Он снова покосился на ван Дейка, тот безмятежно запивал жаркое прохладным пивом, переговариваясь с Изабеллой и Сусанной.
– Всей душой хотел бы угодить синьору Карлтону! – заключил Рубенс неожиданно. – Он ведь собрал в Италии большую коллекцию античных редкостей?
– Да, его коллекцию сравнивают с собранием графа Арунделя, а оно самое крупное в Европе.
– Наслышан. Если синьор Карлтон пришлет мне перечень предметов, которые есть у него, и назовет истинную цену своих древностей, я могу подумать: сколько моих картин можно обменять на его антики.
После этих слов Рубенс оглянулся на Птибодэ: старик дремал, примостившись на скамейке за стулом, на котором сидел англичанин.
– Эй, Птибодэ, радость моя, не пора ли тебе прилечь в своем чулане? – добродушно окликнул его Рубенс.
– Иду, иду, – забормотал старик, с кряхтеньем поднялся и побрел по дорожке сада, кажется, так до конца и не проснувшись.
Тоби Мэтью подумал: Рубенс считает, что отослал единственного человека, который говорит по-итальянски, но не знает о том, что Сусанна тоже понимает их беседу. Англичанин покосился на Сусанну: она болтала с Изабеллой и Антонисом, обсуждали французскую моду для дам.
– Позировать для портрета тебе лучше будет в свадебном наряде, – советовала Изабелла родственнице. – А после свадьбы можно подумать о парном портрете – вместе с мужем, уже в другом платье. У нас с Петером вон какой портрет получился, память на всю жизнь!
– Антонис, как вы считаете: лучше позировать в шляпе или без шляпы? – Сусанна сняла головной убор и поворачивала голову то вправо, то влево.
– Мне нравится, когда видно лоб, также важна форма головы. Без шляпы, по-моему, человек больше похож на себя.
– Ты не думаешь, что мое платье на этом портрете выглядит слишком скромно? – забеспокоилась Изабелла.
– Наряд и драгоценности я добавлю потом. Вы сможете надеть любое платье, и я его напишу. Пока я занимаюсь лицом и фоном, руки предстоит прописать позже, – объяснял ван Дейк, направляясь с дамами к соседней беседке.
Рубенс проводил их взглядом.
– Когда я в Мантуе, совсем молодым, служил при дворе Гонзага… я был беден и не мог покупать античные статуи и бюсты, как это мудро сделал ваш патрон. Но я преклоняюсь перед древним искусством и охотно приобрел бы сейчас эти предметы для украшения своего дома. В обмен могу отдать полотна своей кисти на сумму, равную цене античной коллекции господина Карлтона. Если его заинтересует мое предложение, пусть ответит сразу, я люблю быстрые сделки, когда каждый немедленно получает то, что хочет, и остается доволен.
– Если господин Карлтон согласится, – кивнул Тоби, – он тотчас пришлет вам опись и оценку.
«Как неожиданно он повернул разговор! А впрочем, может так случиться, Карлтон будет и рад расстаться с древними черепками в обмен на самые дорогие картины в Европе. Но! Самое главное для нас, государственных людей, – вспомнил Тоби наставления отца, – ничего не обещать заранее, особенно иностранцам».
– А почему вам интересны антики? – вырвалось у англичанина. Сам он интерес Карлтона к осколкам прошлого считал странным чудачеством.
Рубенс отвернулся, он будто не услышал вопроса:
– Изабелла, мы с господином Мэтью идем в мастерскую. Антонис, подтягивайся позже, я хочу поговорить с тобой и Ворстерманом, – громко добавил Рубенс по-фламандски и повел англичанина за собой.
«Я плохо соображаю. Говорю что-то не то. Слишком много необычного увидел сегодня», – волновался Тоби, в то время как они с Рубенсом вступили в общую мастерскую.
Полотна, висящие на стенах, делали зал похожим на галерею. В центре и по углам, на подставках и просто на полу стояли статуи, рыцарские доспехи, пустые клетки для птиц, необычные предметы вроде астролябий, часов и громоздких приборов непонятного назначения. Отрезы тканей разных цветов и фактур были навалены рулонами и свешивались вдоль спинок кресел, у окна на полу был расстелен огромный гобелен.
Мэтр подводил Тоби к каждому станку, говорил о картине, называл имя художника или ученика, вел дальше. Пахло скипидаром. На одном огромном полотне было изображено Святое семейство, благодать и спокойствие исходили от этой картины, внутри ее будто горел светильник – так явственно она излучала свет! На другом полотне львы, написанные почти в натуральную величину, боролись со всадниками-сарацинами; на третьей картине лошади, собаки, дикие звери сбились в пылящий шар, страх и ярость вырывались за пространство полотна. За следующим мольбертом ученик переносил на холст изображение обнаженной женщины с небольшого эскиза, выполненного на доске. Дама, судя по эскизу, должна была стать дебелой античной богиней, расслабленно отдыхающей в саду среди сатиров и пухлых амуров.
– Ты когда-нибудь видел живую нагую женщину? – неожиданно набросился Рубенс на мальчугана-ученика, и тот вжался в мольберт, будто хотел спрятаться. – Как можно брать такой цвет для подмалевка, ведь ты собираешься на нем изобразить тело? Или прошлогодний труп?
Рубенс выхватил кисть у ученика и стал орудовать ею, то быстро нанося мазки, то просто ударяя кистью так, что на полотне оставались всполохи краски. Мальчишка испуганно съежился, от смущения он явно не слышал слов учителя. Другие художники поглядывали на него сочувственно, но каждый делал вид, что погружен в свою работу.
– Смотри: появилось движение, вспышки света, которые потом оттенят и фигуру, и тон кожи… – продолжал наседать на ученика Рубенс. – Женское тело – самое прекрасное, что есть в природе, но я не могу тебе это объяснить, если ты сам не чувствуешь!
Рубенс оторвался от холста и посмотрел, склонив голову к плечу:
– Пока оставь эту картину в покое, займись грунтовкой вон того холста. И не торопись, как в прошлый раз, пусть каждый слой просохнет до конца, понял?
– А вот Ян Брейгель-младший, знаменитый художник из знаменитой семьи… – Рубенс снова обратился к Тоби. – Слышали вы о славной семье Брейгелей?
Тоби Мэтью кивнул, хотя кроме Рубенса и ван Дейка знал лишь имена итальянских живописцев. Брейгель оказался нарядным господином с тихой улыбкой, он прописывал пейзаж на заднем плане картины, изображающей мытарства Христа.
– С облаками что-то не то, – посетовал Ян Брейгель, – третий раз переписываю, но уже до меня кто-то постарался и оставил грязь…
– Попроси Антониса помочь, – посоветовал Рубенс. – Пусть придумает, как исправить.
– А вот наш дорогой Франс Снайдерс. – Рубенс перешел к следующему мольберту.
Снайдерс трудился над натюрмортом, составленным из крупных морских гадов и диковинных плодов.
– Мой друг, вы всегда выручаете меня, – похвалил его Рубенс. – Это как раз то, что хотел курфюрст для обеденного зала.
Из-за картины, над которой корпел Снайдерс, внезапно раздался крик:
– Сколько раз можно повторять, я же просил!
В глубине мастерской, в углу, стоял стол, заваленный железными пластинами и досками. Рядом громоздился станок.
– Я просил! Не трогать! Мои инструменты! Где мой резец?!
Мэтью увидел здоровенного детину со всклокоченной рыжей шевелюрой и такой же буйной бородой. Детина был похож на разъяренного великана, он словно нависал над другим работником, человеком лет сорока.
– Лукас, успокойся, – подоспел к ним Рубенс. – Найдется резец, наверное, упал на пол…
– Я его сам наточил вчера вечером. Это уже не первый раз, когда у меня пропадает инструмент! – не унимался детина.
– Никто здесь не хочет тебя обидеть, Лукас, – негромко, по-отечески терпеливо увещевал великана Рубенс.
Рыжий перестал кричать, но громко гремел металлическими пластинами. Тоби заметил, что Снайдерс и Брейгель переглянулись.
«Не все гладко в мастерской, – понял Тоби, – это и неудивительно, когда много столь разных художников работают под одной крышей».
Мэтр подошел к столу граверов и взял в руки оттиск.
– Отличная работа, Соупман! – похвалил Рубенс робкого гравера, на которого нападал великан.
Тот робко улыбнулся.
– Господин Мэтью, – окликнул англичанина Рубенс. – Взгляните-ка на этот оттиск. А лучше – знаете что, пойдемте в мою студию, там и побеседуем.
Покидая мастерскую вслед за Рубенсом, Тоби слышал, что рыжий снова принялся ругаться.
– Это шумел мой новый гравер, Лукас Ворстерман, – объяснил Рубенс. – Не привык работать вместе с другими, на это нужно время. Вы не можете представить, как трудно иногда направлять всех этих людей, не говоря о том, что их надо как-то прокормить…
Личная мастерская хозяина дома представляла собой большую квадратную комнату, окна которой выходили в сад. Здесь стоял старинный стол с витиеватой резьбой, несколько тяжелых кресел, два мольберта. Стены мастерской украшали рисунки – копии работ Микеланджело и картины, которые мэтр скопировал у Тициана. В нишах и у окна притаилось несколько античных бюстов, по углам – бронзовые подсвечники.
Тоби Мэтью устроился в кресле. Рубенс перебирал и раскладывал листы на столе.
– Я распорядился принести пиво, а вы взгляните пока…
В руках у мэтра оказалась гравюра с картины «Охота со львами».
– Вот здесь, где дикари борются с этими чудовищами, – показал Тоби, – веришь, что это происходит перед тобой наяву! Чувствуешь запах крови, слышится рычание, ты будто становишься охотником, который может в любой момент погибнуть. А вот глядя на этот лист, сразу понимаешь, что перед тобой только картинка.
– Это всего лишь пробный оттиск. – Рубенс задумчиво рассматривал лист, приблизив его к глазам. – В картине объем дают краски, а здесь другая техника. И цена поэтому другая! Так работает Соупман, хоть я умоляю его придать большую объемность изображению. А вот взгляните на работу Ворстермана – первую из тех, что он сделал для меня.
– Как она называется?
Сюжет гравюры удивил Тоби: там была изображена обнаженная женщина в саду, а неподалеку – трое мужчин.
– «Сусанна и старцы», разумеется.
– Я плохо знаю античные истории, простите, мэтр.
– Это не античный миф, а книга пророка Даниила, – мягко улыбнулся Рубенс, подумав: «Англичане и голландцы! Отринули истинную веру, им только и остается разводить руками да приговаривать: «Мы ничего не знаем»!»
Нагота Сусанны на гравюре трепетала и соблазняла. Шелка спадающей одежды скользили и струились, коварно обнажая тело, хотя Сусанна вроде бы стремилась спрятаться и прикрыться. Листья кустов шевелились от ветра, а вода в пруду солнечно блестела. Тоби передалось беспомощное смятение женщины, ее ужас напугал и его…
– Очень похоже на настоящую картину, – восхитился Тоби. – Как он сумел это сделать без красок?!
– А я вам и говорю: Ворстерман способный парень! Таких гравюр можно напечатать много, несколько десятков с одной доски, я буду продавать их в разных странах. – Рубенс то подносил лист к глазам, то вглядывался в него на расстоянии вытянутой руки. – Они распространятся по всей Европе! Даже простой человек сможет иметь мою гравюру в доме.
Но Тоби Мэтью так и не понял, каким образом можно изготовить много рисунков и что значат слова «с одной доски».
Служанка принесла кувшин с напитком и бокалы.
– Итак, молодой человек, сначала поговорим об антиках синьора Карлтона. – Рубенс собственноручно разлил пиво по бокалам. – Нужны перечень и оценка предметов искусства, все как можно более подробно. Ваш патрон ведь заинтересован в том, чтобы у него появились мои картины?
– Да, конечно, – обрадованно подтвердил Тоби.
– Хорошо. И еще одно: я продаю свои гравюры во Фландрии и во Франции. Я получил там привилегии, которые позволяют только мне получать законный доход от продажи гравюр с моих картин. Если ваш патрон соблаговолит помочь получить подобные привилегии в Голландии, буду признателен…
«Ага, просьба неожиданная, и как правильно на нее отреагировать? Главное – не отвечать сразу ничего определенного, – напомнил себе Тоби Мэтью. – Надо быть повнимательнее, мэтр-то хитер!»
– Не обещайте пока ничего, – словно услышал его мысли Рубенс. – А для вашего патрона в подарок возьмите этот оттиск «Сусанны», сейчас подпишу его. И ознакомьтесь с вот этим документом, его мне выдал его величество король Франции. По-латыни читаете?
Рубенс протянул Тоби пергамент с королевскими знаками и печатью.
«3 июля 1619 года. Людовик, милостью Божией король Франции и Наварры… Наш любезный Пьер Поль Рубенс, один из самых искусных художников нашего века, сообщил нам и доказал, что он в течение многих лет занимается созданием живописных произведений, которые столь хорошо замыслены и сделаны, что весьма высоко ценятся знающими людьми… Мы даем ему право выбрать и отдать на гравировку и печать тем граверам и печатникам, коих он сам возьмет по его усмотрению… разрешаем продавать и распространять во всем нашем Королевстве и подвластных нам землях сборник его рисунков и картин в любых видах и форматах в течение десяти лет… объявляя отныне все иные экземпляры гравюр, каковы бы они ни были, конфискованными в пользу названного Рубенса…»
«Я бы и сам повесил у себя дома такую «Сусанну»… – подумал Тоби. – Но переговоры с въедливыми голландскими юристами у мэтра явно не получаются, раз он просит помощи Карлтона. Хотя это логично: именно Карлтон способен уломать голландцев, англичане сейчас – единственные союзники Голландии в Европе».
Тоби снова растерялся: допустимо ли принимать поручения от художника, даже если это сам Рубенс?
– Скопируйте, пожалуйста, этот документ. Я прошу господина Карлтона помочь мне получить такой же или подобный от Морица Оранского, – сказал Рубенс. – Завтра утром я вручу вам письмо для вашего патрона.
Тоби успокоился, уверив себя, что берется всего лишь передать письмо.
Сусанне было неудобно и душно: корсаж платья туго затянут, тяжелое ожерелье сдавливает горло. Рубенс быстро наносил рисунок на доску, часто взглядывая на девушку. Чтобы успокоиться, Сусанна представляла, что перед ней не мэтр Рубенс, а просто знакомый, хотя бы ее учитель танцев – итальянец синьор Галетта. Итальянец тоже пожилой, смешно дрыгает ногами, когда подпрыгивает, показывая танцевальное движение. Они и правда чем-то похожи… А смешно будет, если Рубенс сейчас подскочит к ней и скажет: «Синьорина, дайте-ка мне вашу прелестную ручку!»
Девушка нечаянно хихикнула.
– Попробуй-ка надеть шляпу, Сусанна.
– Мне жарко.
– Хочу взглянуть на тебя в шляпе, надень.
– А вы не будете работать над моим портретом в саду?
– Нет.
– Почему?
– А почему ты спрашиваешь? Из-за ван Дейка?
«Лето наступило, а я должна в тяжелой шляпе, да еще и в праздничной накидке сидеть в его кабинете, как затянутый в корсет истукан… Когда ван Дейк пишет портрет Изабеллы в беседке, вокруг них щебечут птицы и пахнет цветами. А если я вспотею?» – Сусанна нахлобучила шляпу на глаза.
– Поправь шляпу. Дай сам поправлю. Думай о приятном. Что ты любишь?
– Танцевать. – Она снова вспомнила итальянца.
– А кто тебе нравится, ну, кто самое дорогое существо для тебя? Кроме жениха и родителей?
– Кобыла Мармотт, – улыбнулась Сусанна нежно. – Моя Мармотка.
– Думай про нее хотя бы…
– Что про нее думать? Я катаюсь каждый день, разговариваю с ней.
«Капризная девица. Почему Иза решила, что она умна? Сделаю эскиз, раз уж взялся, утро все равно пропало. Пусть Антонис потом дописывает ее портрет».
– Можно мне все-таки снять шляпу, мэтр Рубенс? – жалобно попросила Сусанна. – Лучше я буду ею обмахиваться!
«Почему она думает, что может со мной спорить? То она хмурится, то хихикает, моргает часто, похожа на молоденькую сову. Не могу же я ей сказать, что шляпа мне нужна, чтобы ее глаза не казались выпученными», – сердился Рубенс.
Он обратился к ней ласково, как к ребенку:
– Когда я писал портреты инфанты, эрцгерцогини и даже ее величества королевы-матери, они слушались меня, между прочим. И не вертелись.
– Понятно.
Сусанна старательно замерла, голова ее опустилась, будто шляпа и в самом деле была слишком тяжела: «Говорит со мной, как с дурой, так у меня глаз начнет дергаться…»
Рубенс разглядывал девушку. «Волосы у нее цвета темного меда, при этом кожа прозрачная, а глаза как у породистой лошадки – чуткие, переменчивые. Умные глаза, надо признать, и сейчас они вдруг стали грустными».
– Что ты думаешь о моих картинах? – спросил не потому, что было интересно, а чтобы отвлечь. Все, что люди думают и говорят обычно о живописи, он давно знал.
– В Италии я видела много чудесных полотен, – оживилась Сусанна. – Мы с отцом старались попасть в те палаццо, где хранятся лучшие образцы живописи… Нас всегда приглашали, а если нет – мы сами напрашивались. Я больше всего полюбила картины и фрески Венеции.
Рубенс заметил, как преобразился ее облик, глаза стали глубокими.
– Надо, чтобы из-под шляпы выбивались пряди! От них на коже золотые блики, – прервал он девушку. – Сейчас я возьму кисть и намечу цвета на эскизе.
– Волосы выпустить справа или слева?
– С этой стороны. Нет, лучше с другой.
– Так?
– Дай-ка я сам…
Рубенс быстро подошел, осторожно высвободил из-под шляпы прядь цвета золота, другую стал заправлять Сусанне за ухо. Завитки ее волос оказались жесткими на ощупь. Отчего-то вспомнились слова брата: «Ловушка! Рыжие венецианские куртизанки – смертельная ловушка для мужчин», – говорил Филипп и смеялся. Бедный Филипп, вскоре из-за одной такой рыжей ему стало не до смеха. Рубенс почувствовал странно знакомый аромат, и вдруг возникло ощущение сладкой опасности, как много лет назад в Риме, но та римлянка была роскошной женщиной, а эта – девчонка. Некрасивая, пожалуй. Маленькая и вертлявая. И зачем такой глубокий вырез платья? Груди почти нет. Хочется провести пальцами по прозрачной коже, светящейся, с голубоватым отливом прожилок…
Он чуть склонился к ее шее.
– Ох. – В дверях кабинета стояла Изабелла с подносом и глубоко дышала, как будто она запыхалась, поднимаясь по лестнице.
Рубенс отпрянул и тотчас отошел к станку. Глупейшая, бессмысленная случайность!
– Теперь волосы смотрятся хорошо. Над ушами, – произнес Рубенс, чувствуя, что краснеет, и от этого начиная злиться. – Мне очень трудно работать сегодня! – сказал он недовольно, глядя на Изабеллу.
Грудь и лицо Сусанны покрылись пятнами, она привстала в кресле и тут же села. «Надо было сразу сказать, чтобы ее портрет писал Антонис», – досадовал про себя Рубенс.
– Спасибо за печенье, Иза, – обратился он к жене, стараясь, чтобы голос звучал бесстрастно, на самом деле он был готов сорваться. – Посидишь с нами? Сусанна говорит, что ей жарко в шляпе, и вообще она желает, чтобы я писал ее портрет в саду, и он был бы как твой, представляешь?
– У меня много дел на кухне, – произнесла Изабелла тихо.
Рубенс понял, что это тот редкий случай, когда его жена волнуется, возможно, даже сердится.
– Детей пора кормить.
– Не можешь пять минут посидеть здесь, когда я пишу портрет твоей родственницы? – Он с нажимом произнес «твоей». – Пожалуйста, останься, – добавил он ласково.
Изабелла молча села, глядя в окно.
– Здесь очень душно. Правда, дорогая? – робко спросила Сусанна.
– Не знаю, – сухо ответила Изабелла, резко встала и вышла, переваливаясь и шурша юбками.
– Ты не принесешь мне веер? – крикнула вдогонку Сусанна. – А почему… Ну, ладно, в другой раз возьму свой.
«Ох уж эти бабьи перепады настроения», – подосадовал Рубенс про себя, но тотчас увлекся рисунком.
– Так что ты говорила о живописи, Сусанна? – Ему хотелось вновь вызвать недавнее необычайное выражение на ее лице.
– Я любила приходить и смотреть на картины Тициана. Каждый день садилась и мечтала. Беллини тоже очень хорош, в нем есть возвышенная ясность… но больше всего мне тогда нравился Джорджоне – он нежный, на его полотнах много света. И лица красивые. Странно, я никогда не встречала таких лиц ни в Италии, ни дома! Картины Джорджоне такие, ну… будто их ангел писал: ты смотришь на них и мечтаешь…
– Могу согласиться, – кивнул Рубенс. – А мое?
– О вашем мне сложно говорить… для меня ведь та живопись, итальянская – это виолы и скрипки. Особенно у венецианцев, во Флоренции иначе, более нарядно и не так искренне, что ли. Искусство венецианцев – это танец золотых песчинок на фоне витража, как в соборе июньским утром. И так хорошо мечтать перед ними! Другой свет, насыщенная солнцем страна… В Италии много тепла, цветов и света! Да вы и сами знаете… и поэтому местные жители такие веселые. Вот хотя бы мой учитель танцев, синьор Галетта, он всегда смеется! Он, он… ухлестывает за всеми нашими служанками! Хотя частенько его болтовня утомляет. А наши Брейгели, например, как шарманка, которая плачет и жалуется – она трогательная и душещипательная. Иногда забавная, но чаще – угловатая. Красота у нас грустная-грустная…
– А теперь про мое, наконец?
– Ваши работы… громкие. Как звук военного барабана, – задумчиво выговорила Сусанна. – Или трубы. Да, они яркие, ваши картины, и при этом удивительно большие, украшают высокие стены новых дворцов, таких огромных, тоже светлых по-своему. Но на меня ваши картины давят. Я бы сказала, что вы взяли у итальянских мастеров яркие краски… и преуспели в мастерстве рисунка, пожалуй, даже превзошли многих. Удивительный у вас рисунок, очень смелый, необычный. Что же касается другого… простите, мэтр, я не чувствую ваши картины.
Эти слова о рисунке – жалкое, нелепое поощрение – задели его больше всего. Да кто она такая?! Я ее как не видел много лет, так и не желаю больше видеть! В одно утро умудрилась обидеть и его, и Изабеллу, ненормальная!
– Таких глупых слов я не слышал давно, – медленно, веско проговорил Рубенс. – И не собираюсь впредь выслушивать чушь. Ни от тебя, ни от кого бы то ни было.
– Вы сами меня спросили. – Сусанна с вызовом задрала подбородок и посмела слабо улыбнуться.
«Ишь ты, как она умеет защищаться, дерзкая!»
Рубенс только приступил к проработке овала лица, почти закончил рисунок глаз. В таком виде, решил он, эскиз и перейдет к Антонису, пусть возится с ней.
– Хватит. До свидания, – сказал он сдержанно, хотя был взбешен.
Три художника сидели в саду. Облако, быстро меняющее оттенки – в эту минуту розовое и золотое от лучей майского солнца, – висело над ними.
– Небеса благословляют наше сотрудничество, посмотрите вон туда! Это знак от Зевса. – Старший указал на небесные россыпи, молодые художники закивали, заулыбались.
Разве они не в Элизиуме? Меркурий и Юпитер, по замыслу хозяина, всегда здесь, их скульптуры на арках хранят чудесный сад.
Все было правильно и легко в эти часы…
– А кто из нас Даная? – басом загоготал Лукас Ворстерман. Он старался не показывать, что стесняется. Руки у него были грубые и крупные, с обкусанными ногтями, а у ван Дейка, например, как и у Рубенса, – ладони узкие, пальцы длинные, ногти красивые, как у женщин.
– Выпьем за общую работу! – Антонис, казалось, был доволен не меньше Лукаса.
Изабелла принесла бокалы и тоже села за стол. Прошлогоднее вино мерцало в стекле бледным золотом.
«Неужели из-за чужого успеха можно так лучезарно сиять?» – думал Ворстерман о своем друге. Он хоть и прятал руки под стол, но был горд: это его «Сусанна» утягивала в себя, соблазняла не хуже, чем картина в цвете. Это о его труде Рубенс и ван Дейк говорят целый час, утверждая, что никто прежде не делал так хорошо. Только он смог, Лукас Ворстерман, он лучший! Он пробует работать на медных досках; медь дорогой материал, но надо научиться использовать все его возможности – и Лукас добивается небывало тонких полутонов. Антонис пообещал Рубенсу быстро выполнить новый рисунок для гравюры с картины «Чудо со статиром», и тогда Ворстерман сразу примется переводить рисунок на медную пластину. Это будет его вторая работа для мастерской Рубенса, но впервые – на меди.
– Я видел, ты опять пишешь свой портрет? Так нравится свое лицо? – поддел Рубенс ван Дейка.
Для любого другого художника это был бы упрек: работы в мастерской полно, отвлекаться на «личные» работы непростительно, это дозволено только самому мэтру. Но Антонис всегда делает то, что желает; он пишет так быстро, что может позволить себе спокойно провести несколько дней, смотрясь в зеркало и изображая на холсте свою красивую физиономию.
– Для меня это единственная послушная модель. Кстати, редко утомляет болтовней.
– А как же Изабелла? Когда закончишь ее портрет? Или жалко расставаться? Вы прямо с ней спелись, я чувствую, – рассмеялся Рубенс.
– Разумеется… я готов хоть целый год любоваться на вашу жену, мэтр, и переносить свои нежные чувства на холст, – ван Дейк шутливо поклонился Изабелле. – Вообще-то я бы с радостью занимался только этим. – Антонис состроил физиономию влюбленного рыцаря, подняв брови и закатив глаза в небу.
– Пожалуйста, не смейтесь надо мной! – Изабелла закрыла лицо руками.
– Спасибо, Антонис, снимаешь камень с моей души, мне некогда писать домочадцев, – искренне поблагодарил Рубенс.
– На заднем плане я изображу арку и вид на сад сквозь нее, вот отсюда примерно, как вы думаете? – Тон ван Дейка, как только он заговорил о своей работе, стал серьезным.
– У меня много дел, я пойду, – метнулась Изабелла к двери в кухню.
Рубенс с ван Дейком принялись обсуждать, какой цвет необходимо добавить в фон портрета.
Ворстерман заскучал: о его гравюрах больше не говорили.
«Чужой, все равно я здесь чужой, никогда не стану своим. Мне с ними скучно!»
Лукас Ворстерман обедал с людьми, которых в городе уважали. И все же гравер чувствовал себя одиноким.
«Они живописцы и гордятся этим, все какие-то… надутые, что ли. Хотя ни один из них не смог бы сделать, чтобы в гравюре все было живое, чтобы ветки деревьев шевелились… Пусть попробуют, оставив свои краски, при помощи простого резца изобразить солнечный свет! Или седые волосы на портрете. Ян Вилденс вчера прямо сказал: ему жалко, что Соупману пришлось уйти из мастерской – мол, неплохой он человек и умелый мастер. А между тем Соупман даже не способен понять, над чем я бьюсь, чего добиваюсь!»
Лукас знал, что, если бы он сказал Рубенсу или попросил ван Дейка передать патрону, чтобы Соупмана оставили в мастерской: дескать, по-прежнему будем работать вместе, делиться секретами, – Рубенс бы согласился. Но почему, собственно, он, выдающийся гравер, должен лукавить?! Это же нечестно! Ведь Лукас точно знает, что Рубенсу нужен только он один, и никто больше. Скоро понадобится много гравюр, они будут продаваться во многих городах и странах, принося славу ему, своему автору! А сейчас, за обедом, снова говорят не об этом – о каких-то бумагах, которые ему, Лукасу, совершенно не интересны…
Рубенс жевал, улыбаясь мечтательно, Ян Вилденс во время обеда читал документ вслух.
«Жалкий шут при хозяине!» – злился Лукас на Вилденса.
«…гравюры Питера Рубенса, проживающего в Антверпене и рекомендованного господином Карлтоном, посланником короля Британии… запрещается всем и каждому из жителей вышеозначенных объединенных Нидерландов, занимающимся гравюрой, резцом и травлением, в течение семи лет под страхом конфискации подобных скопированных резцом и травлением картин и, кроме того, под страхом штрафа в 100 каролигульденов… копировать резцом или травлением те композиции Питера Рубенса, живописца, проживающего в Антверпене, резанные на меди…»
– Важная победа, – поднял бокал Рубенс. – Голландцы сдались! Выпьем за тебя, Лукас, ведь наши работы теперь будут продаваться и на севере.
«Я нужен Рубенсу позарез, и всем нужен, – гордился собой Лукас. – Оттисков понадобится много, все они будут сделаны превосходно и будут выполнены мной! Картины ведь тяжелые, огромные, их можно помещать только в соборах или во дворцах. А в домах обычных горожан, которых больше на свете, гораздо больше, будут висеть работы, которые напечатаю я! Уже сейчас я правая рука мэтра, а в будущем обязательно стану более известным, чем он. Потому что мне все равно, с чьих картин, с чьих рисунков делать доски и оттиски. Все они, вот эти живописцы, такие важные, в конце концов придут ко мне и поклонятся!»
Карлтон шутил, как обычно, но Тоби заметил, что его патрон растерян:
– Удивительно, Тоби, что нам с тобой приходится заниматься художниками. Будто мастерская Рубенса в Антверпене – это отдельное государство, с которым надо наладить особые отношения. Голландцы постоянно интересуются Рубенсом, открыто или тайно, ты заметил? При этом мне не очень ясно, в чем причина ажиотажа…
– Но вы ведь тоже хотите приобрести его картины? И другие хотят, это хороший товар.
– Мои антики уже упакованы?
– Да.
– А Рубенс картины и шпалеры нам уже отправил?
– Пока письма от него не было.
– Подождем.
Карлтон со своей новой трубкой устраивался в кресле то так, то эдак, и было заметно, что процесс курения ему очень нравится. А Тоби голландская мода пускать дым казалась нелепой.
– А как ты думаешь, Тоби, по какой причине Балтазар Жербье ходит ко мне и что-то вынюхивает, пытается выспросить про Рубенса?
– Не знаю, патрон. Жербье со мной не разговаривает. Я для него слишком незначителен.
– Жербье, между прочим, помог получить привилегии на печать гравюр и не постеснялся попросить меня дать Рубенсу понять, что именно благодаря Жербье документ был подписан у Оранского. Понимаешь? Он не только разнюхивает что-то, но явно жаждет познакомиться с мэтром. Ты должен постараться вспомнить еще раз все важное, что видел в Антверпене, – в чем выгода голландцев? Я тут придумал хитрость: давай пригласим Жербье, нальем элю покрепче и добьемся, чтобы он сам задавал вопросы о Рубенсе. Так узнаем, что именно интересно Оранскому.
– Вам не кажется, сэр, что в итоге мы сами выболтаем все, что знаем? Да еще и даром накормим прожорливую рожу, – возмутился Тоби. Он и сам любил поесть.
– Начинаешь соображать, малец. – Карлтон задумчиво затянулся и выпустил большое облако дыма, хотя комната и так уже напоминала поле битвы после взрыва пороховой бочки. Карлтон внимательно вглядывался в дым, будто видел в его кольцах важные знаки.
– Может, нагородить ему ерунды? – предложил Карлтон глубокомысленно.
– Наврать с три короба, сэр? И чего мы этим добьемся, по-вашему?
«Увлекся заразой здесь, в Голландии, – глаза Тоби слезились, – дым ему плохо на голову действует. Недаром наш король написал целый трактат о вреде табака, будто специально для Карлтона! Там так и сказано: американский табак затормаживает сознание и заставляет человека предаваться праздности».
– Я все же полагаю, – Тоби нарочно надрывно закашлялся, – что интерес голландцев денежный. У них ведь всегда есть торговый интерес…
– Не умничай, малец. У меня есть для тебя две новости. Первая: секретарь Арунделя, Верчеллини, сейчас в Антверпене, он написал мне оттуда. Так вот, Верчеллини удалось убедить ван Дейка поступить на службу к нашему королю и переехать в Лондон. Представляешь, ван Дейк согласился!
– Ничего себе! Так быстро. – Тоби стало обидно, что не он устроил столь важное для Британии дело.
– Он правильно решил, молодец, – прокряхтел Карлтон, давясь дымом трубки. – Рубенс всегда будет зажимать ван Дейка, если тот останется в Антверпене. Для нашего короля нанять ван Дейка вместо того, чтобы покупать картины Рубенса, – все равно что получить пару рук вместо пары перчаток. С Рубенсом тяжело иметь дело. Да и дорого. Ведь как он мне написал?
Карлтон взял со стола бумагу и стал читать:
«…Согласно моему обыкновению очень искусный мастер помог мне закончить пейзажи, чтобы картины больше понравились Вашей Милости; даю честное слово, что до остального никто не дотронулся…»
– Нет, не здесь, другое. Вот оно:
«…В итоге нашего обмена Вы доставляете мне древности, чтобы убрать одну комнату, и получаете картины для убранства целого дворца и, сверх того, шпалеры».
– Нахал! Ну и нахал же твой Рубенс, Тоби! – повторил Карлтон. – Это я-то ему отдаю антиков на одну комнату?!
– Почему он вдруг «мой», сэр?
– Ящики для антиков вытребовал, освобождение от пошлины выпросил. Вот делец настоящий, а ты говоришь – голландцы торгаши! Давай сюда список моей коллекции. На, читай вслух!
Тоби зачитал:
«21 большая мраморная фигура, 8 детских фигур, 4 торса, 57 голов средних и 12 маленьких, 17 постаментов, 1 большая и 4 маленькие урны, 4 рельефа, 6 ног, одна рука, один камень с надписями и одна статуэтка св. Себастьяна. Кроме того, 12 бюстов римских императоров».
– Какая у меня была коллекция! Я сам себя ограбил! – стенал Карлтон. – Перепиши список и пошли Рубенсу еще раз, в назидание, чтобы не смел впредь упрекать меня. А теперь вторая новость, специально для тебя, Тоби. Не знаю, как будешь со мной расплачиваться, малец. Я обещал тебе отпуск? Так вот, в Лондоне хотят, чтобы ты сопровождал ван Дейка в Англию и стал там его переводчиком на какое-то время.
Рубенс по утрам ездил верхом – не только по городскому валу, он носился по окрестностям города, под стенами замка Стеен, по холмам, которые местные крестьяне почему-то называли «лунными».
«Сейчас, когда королевский заказ из Парижа у меня в руках и работы столько, что я не знаю, как смогу ее выполнить, Антонис покидает мастерскую, – удрученно раздумывал Рубенс. – Почему англичане так вцепились в него? Это похоже на похищение. Мне обидно? Да, немного, я ведь многому научил его. Антонис, разумеется, не совершает ничего плохого, он молод, ищет свою судьбу, я понимаю его. Вот сейчас, наверное, он уже плывет в Гаагу, где к нему присоединится скучнейший Тоби Мэтью, и оба направятся в Лондон. Но как же это не вовремя, как много работы навалилось, от которой зависит и мое будущее! Если все будет сделано как надо, моя слава в Париже возрастет многократно. Англичане еще будут меня упрашивать приехать в Лондон! Они пожалеют, что предложили это ван Дейку, а не мне. Хотя я бы отказался, наверное».
Кроме отъезда ван Дейка в мастерской происходили другие неприятности.
«Наверное, я совершил ошибку, выгнав Соупмана в тот день, когда они с Ворстерманом подрались, словно простые подмастерья, – думал Рубенс. – Крики и брань звучали отвратительно, все художники растерялись, стояли и смотрели, пришлось самому разнимать граверов. Впервые за много лет в моей мастерской случилась такая драка! Я тоже растерялся, честно говоря, и, выпроводив Соупмана, не только сделал выбор между ними, но и дал понять Ворстерману, что он мне нужен и может позволить себе многое. А как иначе? Он и правда делает свою работу превосходно. Если бы в тот момент Антонис был в мастерской, возможно, драки не случилось бы, ван Дейку всегда каким-то чудом удавалось утихомиривать Ворстермана. Соупман перед уходом рыдал, как ребенок, молил о прощении, говорил, что ему некуда идти. Он трудился у меня шесть лет. Но я простился с Соупманом ради Ворстермана, понимая, что рядом они работать никогда не смогут. Ворстерман принял это как должное, работал себе – он вообще работал очень много, и даже по ночам, и жег уйму свечей… Но мне это нравилось, он делал прекрасные вещи! И что же я узнаю?! Ворстерман позволяет себе говорить, что плачу я ему ничтожно мало, что его бесит, когда я подписываю его эстампы своим именем. Ему, разумеется, напоминали, под чьей крышей он трудится, кто оплачивает материалы, получает заказы и так далее… Ворстерман как раз работал над очень сложной гравюрой «Чудо со статиром». Да, дорого мне обошлось это «чудо». Терпение мое лопнуло, когда мне рассказали, что он любит разглагольствовать о разнице в оплате моей работы и трудов других художников, да еще и подбивает на бунт всю мастерскую. Сволочь!»
Кровь прилила к голове от бешенства, Рубенс поскакал еще быстрее. Он заставил себя думать о французском заказе, представлял сюжеты, в которых можно изобразить Марию Медичи, неугомонную мать Людовика Тринадцатого. Королева-мать заказала в его мастерской серию картин для Люксембургского дворца, работы предполагались огромного размера и призваны были прославлять подвиги ее покойного мужа Генриха IV и ее собственные деяния. Генрих Четвертый, предыдущий король Франции, и его супруга будут изображены в виде Юпитера и Минервы рядом с Аполлоном и Меркурием, окруженные облаками. Напыщенно, красиво, безопасно! Цена заказа – 20 тысяч экю. Рубенс думал о том, что надо обязательно просить часть суммы заранее, а то вдруг потом Мария Медичи опять рассорится с сыном-королем…
Мысли о Ворстермане вернулись, ему снова ударила кровь в виски, и он снова пришпорил коня, разговаривая вслух на ходу:
– Объяснил ведь, что расплачусь с ним, когда будут проданы хотя бы десять экземпляров! Да за одну ночь только свечи и материалы чего стоят! И медь дорогая! Дикарь стал кричать и грозить, что разобьет станок, уничтожит доски, я попросил художников успокоить буяна, пригрозил, что позову стражу… Потом решил, что должен все же попытаться поговорить с ним. Ну, возможно, дать часть денег. Вышел зачем-то к общему столу в тот день, во время обеда. Какие бесы меня притянули туда?! За обедом я для начала решил его укоротить, напомнив судьбу Соупмана, и сказал, что если он будет продолжать так себя вести, то я распрощаюсь и с ним, и очень быстро. Когда я это сказал, то почувствовал, что художники, сидевшие с нами за столом, испугались, а он, выждав миг, прыгнул на меня, стащил с кресла, повалил на пол и начал душить! Огромный медведь! Мы боролись на полу, со стола на нас падала еда и посуда, лилось вино. Я отбивался, потом Птибодэ ударил его по голове – кажется, кубком. Гравера оттащили…
– Он хотел меня убить, представляешь? Меня, который радушно принял его в мастерскую!
Рубенс вдруг понял, что жестикулирует, бросив поводья, и разговаривает не с кем-нибудь, а с Сусанной Фоурмент. До какой же степени он взвинчен, если на прогулке жалуется воображаемой девице, которую видел два раза в жизни!
А ведь он думает о ней слишком часто в эти тревожные дни…
– Мэтр Рубенс! Мэтр, остановитесь, пожалуйста!
Сусанна догоняла его на светлой кобыле. Рубенс осознал вдруг, что каждый день, носясь по Лунным холмам близ города, на самом деле хотел встретить ее.
И вот Сусанна весело гарцевала перед ним.
– Я заметила вас – и припустила изо всех сил! Прямо пустилась вскачь! Но догнать не могла! – Она была разгоряченная, растрепанная, в шелковом зеленом плаще и шляпе под цвет плаща, в легком платье, которое ей очень шло. – Так хотела видеть вас… мне кажется, я сказала что-то не то, когда позировала… и отец мой тоже думает, что я опозорилась.
Рубенс молчал. Как ей объяснишь? Сусанна так молода!
– Вы не хотите со мной разговаривать? Простите меня! Очень прошу.
Он пожал плечами и почувствовал, что улыбается. Было приятно, что она обращается к нему не как к «художнику королей и королю художников», владельцу огромного хозяйства, а как к равному… и по возрасту тоже.
– Я знала, что вы не обиделись, хотя мой отец говорит, что я своей болтовней всегда все порчу! Когда он берет меня на важные встречи, то велит молчать. «Сусанна, – протянула она басом, подражая голосу родителя, – если ты хоть слово скажешь, я тебя побью…» Он так шутит! Придушу, говорит, тебя! – Она весело смеялась. – И с вами я вела себя глупо, потому что сердилась, что корсет давит. Вам не понять, как это странно – лицезреть перед собой человека, который умеет создавать картины. Великие Тициан, Джорджоне – их ведь нет давно, а вы есть! Прямо при мне вы создавали что-то такое, чего раньше в природе не было! Я потом думала об этом… Ведь картины – это просто краски и холст, больше ничего, но под кистью художника рождаются настоящие живые люди и существа, которых мы не видим в обычной жизни. Вы создаете их, оживляете, и это потом остается… Вы не думали об этом?
Рубенс снова улыбнулся и пожал плечами.
– Наверное, я плохо объясняю, но то, что я могу с вами вот так запросто разговаривать – это уже чудо… Простите меня, – опомнилась Сусанна и смутилась.
«Странная. И забавная. Так подскакивает в седле, будто хочет прыгнуть ко мне на руки…»
Гадкая история с Ворстерманом и отъезд ван Дейка – не только это его угнетало, вдруг сообразил Рубенс. Он жалел, что не будет больше вглядываться в черты Сусанны, в ее очаровательное личико маленькой совы…
«Всю жизнь я избегал сильных чувств, потому что знал, что это нерационально…»
Ее запах, что ударил ему в голову в прошлый раз, сейчас смешался с жаром разгоряченного бока кобылы, с запахом земли и прелой травы; набирая силу, аромат становился все более манящим. Рубенс хотел прикоснуться к Сусанне, почувствовать ее тело, маленькое, слабое, с нежнейшей кожей. Это проснувшееся желание делало его счастливым, и он закрыл глаза. А когда он их открыл – мир улыбался, вместе с желанием вернулось ощущение собственной силы, радостное настроение.
– Я должен ехать, Сусанна, – взмахнул рукой Рубенс, резко повернул коня и поскакал. Он хотел сказать ей что-то особенное, но его несло прочь.
Еще можно избежать сладкой ловушки. Еще можно подавить желание, которое, оказывается, ему по-прежнему доступно…
А зачем, собственно, бежать?! Страсть – это проявление Божественной воли! Он никогда не боялся жизни! Ее нельзя бояться, ей надо идти навстречу, иначе она может отомстить.
Рубенс резко остановил коня и оглянулся: Сусанна исчезла.
Лукас понял: нужно спасать свои работы, спрятать их в надежном месте!
«Никто из трусливых поденщиков мэтра, и тем более он сам, не посмеют обвинить меня в воровстве! Это мои труды, которые жадный Рубенс мне не оплатил. Он даже не дает мне ее подписать! Почему мое имя не может стоять на моей работе? Почему я, Лукас Ворстерман, не имею права подписать свой труд? Кто мне ответит на такой простой и честный вопрос? Получается, я один должен сражаться против несправедливости, которая здесь творится. Понимаю, грешно портить дар, данный мне Богом, ненавистью к человеку. Я не хотел его ненавидеть, не хочу и сейчас. Но я остался совсем один после отъезда Антониса, и я не в силах дольше терпеть унижение. Гравюры мои – рожденные в муках дети! Они вопиют о спасении. Хорошо, я их спрячу. Потом сделаю так, чтобы у людей в Антверпене раскрылись глаза на несправедливость, творимую в доме Рубенса. Чтобы все узнали, что он – обычный человек, который отбирает чужое время, деньги, работу. Славу! Присваивает чужую жизнь. В Гильдии сказали, что не станут вмешиваться в дела мастерской Рубенса. Жалкие трусы! В мэрии и городском совете Антверпена все, ну просто все до одного – или родственники, или друзья моего врага. Он будто вне человеческих законов! Юпитер, тоже мне… вообразил себя всемогущим, а сам… Нет, я совсем не жалею о том, что Антонис привел меня в мастерскую на канале Ваппер. Во-первых, все увидели, что я более талантлив, чем Рубенс, его величество Ничто. Во-вторых, теперь я могу рассказать антверпенцам, как в этом доме обстоят дела на самом деле».
Ему еще предстояло перелезть через забор в саду Рубенса, не выронив листы и формы, прокрасться с неудобной ношей по улице, избегая стражи.
Слава богу, нет дождя!
Накануне Лукас зашел в мастерскую ван Дейка и специально оставил дверь в сад незапертой.
«Антонис больше сюда не придет никогда, поэтому его дом заложат или продадут, и придется мне тогда для своих сокровищ найти новое убежище. Завтра ночью принесу сюда оставшиеся листы, – решил он, бережно раскладывая гравюры на полу в сухом чулане. – Может, Рубенс утром не заметит пропажу в своей мастерской, ведь у меня там осталось одно важное дело, и если все получится, он крепко запомнит меня. Все запомнят! А моя слава расцветет еще больше».
Лукас зажег свечу. На эстампе портрета полководца Лонгваля, уже подписанном Рубенсом, в углу, он нацарапал резцом:
«Это стоило мне забот и лишений, многих ночей бодрствования и великой обиды».
Затем он вышел в сад, поднял лицо к звездам, раскинул руки и стал кружиться, выкрикивая что-то.
«Брат мой Бортоломеус, приветствую тебя и надеюсь скоро обнять. Все здесь, в Антверпене, стало постылым и мрачным. Одному Господу известно, что будет теперь с моей работой у Рубенса, но оставлять его мастерскую, навсегда или на время, не жаль… Мне кажется, Лукас и правда болен, потому что, совершив эту кражу, – а Рубенс кричит на всех углах, что это кража, хотя гравер считает иначе, – на следующий день Лукас явился в мастерскую и снова встал к станку как ни в чем не бывало. Мы надеялись, что таким образом ссора разрешится, они помирятся, как уже случалось прежде. Рубенс тоже пришел и стал наносить рисунок на эскизную доску. Он велел Дель Бо читать вслух по-латыни, кажется, тот читал Аристотеля. Впрочем, никто не успел вникнуть, потому что вдруг кресло под патроном подломилось, и он опрокинулся на спину, упав назад, а согнутые ноги в домашних туфлях оказались вверху. Стыдно признаться, все засмеялись, я тоже. Ворстерман вышел из своего угла и смеялся громче всех, гоготал, как пьяный крестьянин, и приседал, и бил себя по бокам. Конечно, мы кинулись поднимать мэтра, и через какое-то время он встал, но был весь красный и трясся от гнева. Я боялся, честное слово, что его хватит удар. Рубенс решил, что гравер подпилил ножки его любимого кресла. Прав он или нет – судить трудно, потому что затем все произошло быстро, и уже исправить ничего нельзя. Рубенс схватил какой-то нож, шпаги при нем не было, а у Ворстермана в руках оказалась ножка стула. Драки не случилось, потому что мы держали Лукаса вчетвером. Рубенс кричал на весь дом, что его хотят убить, Дель Бо кричал почему-то, что Рубенса уже убили. Прислуга побежала за городской стражей. Вышла какая-то дикая ярмарочная комедия, но никто не смеялся. Это случилось три дня назад, а на следующий день Лукаса Ворстермана посадили в городской карцер. Суд постановил, что он сумасшедший».
Рубенс вошел в просторный зал магистрата по-хозяйски, и стоявшие у дверей молодые солдаты, увидев красный плащ, небрежно накинутый на плечо, и кончик шпаги, торчащий из-под него, спешно отдали честь, уверенные, что прибыл вельможа из Брюсселя.
– Вы не смогли явиться ко мне, господин Роккокс. И не ответили на письмо. Что ж, вот я, оставив важные дела, пришел сам, – произнес Рубенс недовольно, снял шляпу и сдержанно поклонился.
Бургомистр привстал со стула:
– Слишком много дел, слишком много, – виновато забормотал он.
– Вот, это послание от эрцгерцогини. – Рубенс бросил на стол бумагу. – Вы тоже получили письмо от нее? О моем деле?
«Я же знаю, ты получил». – Рубенс смотрел бургомистру в глаза с вызовом. Роккокс выглядел уставшим, более бледным, чем обычно.
– Получал… где оно… ага. – Роккоксу было скучно вникать в ссоры художников. «Один из учеников Рубенса взбунтовался… даже странно, что это произошло только сейчас. Мэтр хочет раздуть из этой ссоры дело государственной важности, смотрит на меня, как Вильгельм Молчаливый на испанского солдата. Разве он имеет на это право? Разве не приносил я ему хорошие заказы, большие деньги? Как не ко времени вся эта суета», – с тоской думал Роккокс.
– Что будем делать? – продолжал напирать Рубенс, плотно усевшись в кресло перед необъятным столом бургомистра.
«Он действительно лишен всякого такта, наш великий художник». – Роккокс был настроен мрачно.
– Что. Вы. Собираетесь предпринять? – раздельно произнес Рубенс и помахал шляпой в воздухе.
Роккокс постарался ответить спокойно:
– Буйный гравер в карцере для дураков. Его лечат и читают над ним молитвы. Разве не достаточно? Вы теперь в безопасности.
– А если сбежит? Устроит еще одно покушение на мою жизнь? В Брюсселе правильно все поняли, спасибо небесам за мудрых правителей! Вы же прочли, ее высочество эрцгерцогиня дает поручение городскому совету Антверпена и вам: немедленно предоставить для меня стражу! За счет городской казны!
Но Роккокс оставался преступно, по мнению Рубенса, безразличным.
– Он уже две недели на цепи и под охраной, ваш гравер, – повторил бургомистр.
Ему хотелось выпроводить художника и заняться действительно важными делами, он начал терять терпение:
– Чего вы добиваетесь? Чтобы я его выгнал из города? Это невозможно… и несправедливо – суд признал расстройство его ума… мы живем по законам, а не как кому хочется.
Рубенс задумался, потом встрепенулся и встал.
– Я до сих пор передвигаюсь по городу один! По городу, где за порядок отвечаете вы, а этот ужасный человек уже дважды покушался на мою жизнь! – выкрикнул он. – Даже в Париже встревожены, даже ее величество королева-мать обеспокоена!
«Господи, – взмолился Роккокс мысленно, – городская казна нищает, порт бездействует. За три года почти двести богатых семей покинуло Антверпен. Скоро не с кого будет собирать подати! А в это время эрцгерцогиня, старая брюссельская курица, не находит себе других дел, как вникать в капризы и обиды придворного художника. Рубенс снова кричит про своих почитателей королевских кровей, и как же мне надоело его хвастовство! Все мои люди заняты, без устали проверяют грузы и счета, каждый день крики, ссоры, суды из-за конфискации товаров – вот оно, настоящее испытание!»
– Послушайте, господин Рубенс. Этот ваш, э-э-э…
– Злодей Ворстерман! Он собирался убить меня. Это не шутки! И в Париже и Брюсселе правители обеспокоены…
– Ворстерман болен. Мне сказали, он плачет в карцере день и ночь. Его лечат, обливают холодной водой три раза в день, кровопускание делают. Так мне доложили. И я спрошу про… э-э-э… как дела там, да, буду спрашивать каждый день.
Рубенс вплотную подошел к столу Роккокса:
– Дадите охрану для меня или нет? – Он помахал письмом эрцгерцогини перед носом бургомистра.
– Нет, – вздохнул Роккокс, опустив глаза.
«Тоска с художниками, вечно считают, что их дела самые важные на свете», – бургомистр простуженно кашлянул и повторил:
– Не дам, господин Рубенс. Во всяком случае, не сейчас. Вы хорошо знаете, что я вас ценю чрезвычайно, но сейчас нет людей, у меня совсем нет свободных людей для этого.
Рубенс сунул письмо за пазуху, прикоснулся к шляпе, сверкнув перстнями, и вышел не попрощавшись.
Изабелла попросила, чтобы муж вернулся к работе над портретом Сусанны. Даниэль Фоурмент, сказала она, спрашивал: будет ли портрет готов к свадьбе? Надо быть внимательнее к родственникам…
– Так ведь у меня французский заказ, огромный, и, сама знаешь, какие сложные дела в мастерской, – проворчал Рубенс.
Но все же назначил время: Сусанна может прийти завтра, прямо с утра, сказал он Изабелле.
Рубенс решил, что возьмет небольшой холст.
Изобразит крупно лицо Сусанны, а фоном пусть будет небо, он напишет его бурным и переменчивым. Не солнечным – и на контрасте тем ярче будет сиять ее лицо под темной бархатной шляпой…
Сусанна на сеансе молчала, опустив глаза.
Рубенса это не волновало: он рисовал нос и губы, обнаружил, что у Сусанны умный и чувственный рот. Очерк рта на редкость красив: губы изогнутые, изящные, верхняя губа призывно приподнята. Рубенс подумал: «Неужели она все еще невинна?» Созерцая эту девушку, он думал только о плотской любви. Яркий румянец, немного слишком яркий, и золото вьющихся волос… краски, играющие на ее лице, увлекли его.
– Как вам Мармотка? – Сусанна вдруг моргнула.
«Поразительные зрачки у нее, огромные, у моей матери были подобные…»
– Кто это?..
– Моя кобыла, вы же ее видели, – протянула Сусанна.
– А!
«Как я мог, – спохватился Рубенс, – знаменитый и успешный человек, усмотреть в ней какие-то достоинства?! Все это нервы из-за отъезда Антониса и выходок Ворстермана. Что только не примерещится от переутомления! Ничего особенного в этой Сусанне нет – глуповатая, избалованная девица, разве что более развязная, чем другие, оттого что выросла в роскоши. Говорят, отец обожает ее».
– Рисунок сегодня закончу, ты иди сейчас. Завтра начну работать маслом, снова приходи в это же время, попозируешь. Думаю, двух раз, ну трех – будет достаточно.
– Можно мне посмотреть?
Сусанна подошла к мольберту. Почему он не уклонился, не отошел, когда она приблизилась? Чем объяснить, что ее близость так его волнует?
В кабинет, хитро улыбаясь, заглянула Клара, любимица, его истинная радость. Диковатая и застенчивая, лицом очень похожая на мать, девочка бросилась не к нему, а к гостье – обняла Сусанну за талию, прильнула.
– Ты моя, моя дорогая, люблю тебя, – повторяла Клара.
Рубенс был поражен: сколько доверчивости в этом ребенке! Какая красивая душа у его дочери! Но когда Сусанна успела подружиться с нею? Клара мечтательно пропела, закрыв глаза:
– Как приятно пахнет от тебя!
– Так мы уже можем пойти играть? – спросила Сусанна у Рубенса, тоже обняв девочку и нежно поглаживая ее тонкие локоны.
– А что ты скажешь про портрет?
– Он лучше, чем я! Честно. Вы даже не можете представить себе, что я чувствую, когда смотрю на него. – Вдруг Сусанна потянулась поверх головы Клары и погладила его по руке.
Рубенсу показалось, будто ему двадцать и впервые привлекательная девушка прикоснулась к нему – так нервно отреагировала его кожа, да нет, не только кожа, все тело!
Когда Клара и Сусанна вышли, он еще поработал с портретом: рассматривал, что-то подправлял, добавил цвет…
Из сада слышались голоса и смех. Ему страстно, неистово хотелось жить.
На следующее утро Изабелла собралась к мессе. Было праздничное воскресенье, он тоже должен был пойти, но внезапно решил, что вместо мессы отправится прокатиться верхом. Оставив Изабеллу в недоумении, он поручил Птибодэ сопровождать ее и детей, а сам понесся за город. А там вдруг стал гадать: из каких ворот может выехать из города Сусанна на своей кобыле… как ее там? Кобыле Мармотке… Решил, что скорее всего из южных, – и опомнился, когда поймал себя на том, что уже три раза подъезжал к этим воротам.
Он встретил на пути многих знакомых, которые тоже почему-то не пошли на мессу, а устремились по разным делам или, как и он, скакали в свое удовольствие верхом. Пришлось объяснять кое-кому, почему он здесь, хотя это было совершенно не их дело. В конце концов он заставил себя поехать в дальнюю рощу у реки, за замком Стеен. В голову лезли цитаты из древних о том, что стареет тот, у кого нет смысла в жизни и дела своего нет; что человек, который всегда идет вперед и пребывает в бодром расположении духа, будет молодым долго, может прожить сто лет или дольше…
Но потом вспомнилось другое: «В старости любовь – это порок», – изрек какой-то дурак. Или вот еще Плавт заметил, не слишком мудро: «Плохая штука старость». Но ему далеко до старости… Просто его словно молния поразила вчера, когда Сусанна оказалась рядом с Кларой. Его дочь – ребенок, ему все еще кажется, что она недавно начала разговаривать. Сусанна тоже почти дитя, но в ней он уже видит молодую женщину; да она и правда вот-вот станет супругой, вспомнил он, ее свадьба скоро…
А когда?
Он остановил коня: когда это должно случиться? Через несколько недель? Или дней? Рубенс точно не помнил. Это и не важно – правильно было бы отвлечься и перестать думать о Сусанне, потому что это слишком глупо. Кстати, надо сказать Изабелле, чтобы купила у аптекаря душистой воды, говорят, ароматические составы полезны для здоровья, защищают от эпидемий. Еще они хороши для освежения супружеских чувств, не только ведь куртизанки могут ими обливаться…
Глупости, он вовсе не хотел снова встретить на Лунных холмах Сусанну! Просто придумывал, как лучше привести рассудок в норму, и верное решение таково: он поедет в Париж как можно скорее, надо завтра же попросить паспорт у бургомистра, нет, лучше сегодня!
Рубенс не привык откладывать дела.
В Париже он встретится и с казначеем Марии Медичи, надо поторопиться: Фабри де Пейреск написал, что король уже выделил матери деньги на украшение Люксембургского дворца, надо суметь получить свою долю, пока они снова не рассорились. Заодно показать королеве-матери несколько готовых эскизов, чтобы не рисковать, не работать напрасно. Кстати, к Пейреску есть важный разговор – о коллекции Карлтона. Надо продолжить распечатывать и систематизировать коллекцию, полученную из Гааги, а Пейреск может посоветовать: как лучше расставить их, в каком порядке расставить, чтобы эти чудесные вещи привнесли еще большую гармонию в его жизнь.
Когда он вернулся с прогулки в город, на улицах было многолюдно, одни возвращались с мессы, другие шли с рынка. Неподалеку от дома Рубенс встретил Изабеллу с детьми и семейство Фоурмент: отец Даниэль, сын Даниэль-младший, свояк Изабеллы с семьей, младшие дети, трое или четверо. И Сусанна под руку с женихом. Румяная, в богатом платье, она первая заметила Рубенса и даже побежала ему навстречу. За ней бросилась его дочка Клара. Сусанна споткнулась на бегу, чуть не упала и, смеясь, протянула девочке руку – они вместе встретили его. Взрослые, в том числе жених, Дель Монте, стояли и улыбались, любуясь девочками. Рубенс посадил дочь перед собой в седло, а Сусанна пошла рядом, будто вела его коня за стремя. Жених следил за ней влюбленными глазами – Рубенс заметил это и вдруг подумал, что жизнь проходит, он все же постарел…
– Скоро и ваша Клара станет невестой, – радушно приветствовал его Фоурмент-старший. – Будете ждать внуков, дорогой мэтр, и радоваться им, как лучшему дару жизни.
«Говорил бы только о себе!» – подумал Рубенс раздраженно, кисло улыбнулся в ответ и ускакал с дочерью домой, сославшись на неотложные дела.
На следующее утро Сусанна пришла раньше назначенного времени, вела себя скромно и выглядела притихшей. Рубенс чувствовал, что его мнимая лихорадка влюбленности полностью прошла. Наверное, думал он уже спокойно, вспышки страсти в организме накапливаются и время от времени беспокоят мужчину, здорового и слишком давно женатого. В Париже, решил он, можно будет позволить себе общение со свежей, но проверенной девушкой. От такого решения Рубенс пришел в хорошее расположение духа, работал быстро, не задумываясь о модели, и ему удалось за утро сделать подмалевок на холсте: набросать композицию портрета и наметить, уже красками, овал лица, расставить цветовые акценты.
– Позировать больше не надо, Сусанна, – сказал он. – Закончу моделло без тебя, и, возможно, к свадьбе… Когда она, кстати?
– Через две недели, разве Изабелла вам не напоминала? Вы будете самыми почетными гостями.
Рубенс не любил свадьбы, впрочем, как и другие семейные праздники. А эта свадьба почти не имеет отношения к его семье! Так что он не собирается тратить свое время. Как бы он мог достичь столь многого, если бы ходил везде, куда приглашают?..
– В это время я буду в Париже. Мария Медичи просит приехать, да и молодой король Луи собрался заказать мне эскизы гобеленов.
– О… – расстроилась Сусанна, но тут же протянула восхищенно: – Конечно, вас ждет королева и даже король Франции, а тут мы, обычные люди. Я понимаю. Вы – Мэтр.
– Разумеется, – подтвердил он с холодной улыбкой, – монархи нуждаются во мне. Прощай, неизвестно, когда теперь увидимся… может, и никогда. Желаю тебе и твоему жениху… как его?
– Раймонд дель Монте, – прошелестела Сусанна еле слышно.
– Всего наилучшего.
Рубенс встал, показывая, что сеанс окончен, а его время дорого.
На лице Сусанны ничего не отразилось, она смотрела расширенными зрачками куда-то в сторону. Вдруг глаза ее закатились, голова запрокинулась, и она начала медленно оседать, неестественно задрав плечо.
Рубенс бросился к ней.
– Изабелла! Изабелла! – кричал он, как ему казалось, на весь дом, но получалось почти шепотом. – Скорее сюда! Уксус дай, что ли!
Он приложил пальцы к шее девушки, не смог найти пульс, обхватил безвольную шею, ухо приложил к груди, но от волнения ничего не слышал. Тогда Рубенс рывком ослабил ей корсет, поднял Сусанну на руки:
– Да кто-нибудь, помогите же мне!
Шляпа Сусанны оказалась на полу, Рубенс наступил на нее, постоял в растерянности и стал очень медленно, осторожно спускаться по лестнице. Шпильки падали по одной с глухим звуком, волосы девушки свешивались до пола, оказалось, что они очень длинные…
Куртизанка в Риме, рожденная в Венеции, в которую был влюблен Филипп, благоухала, как цветок тюльпанового дерева, она была женщиной жадной и, пожалуй, неумной, да нет же – она была глупа и вульгарна до крайности! Но искусство любви почитала, была одарена в нем безмерно. Куртизанка из двух братьев предпочла младшего – его, Пьетро Паоло, она выбрала его, и он был счастлив какое-то время. Если сейчас, спустя двадцать с лишним лет, римские любовные страсти кажутся трогательными и смешными, то тогда история поссорила их, брат страшно страдал, даром что философ-стоик. А я, вспомнил Рубенс, носил при себе ее платок и ночью засыпал с ним, поэтому помню запах, однако не помню имени куртизанки. Она любила музыку, в ее палаццо часто играли музыканты, мы веселились невероятно, много пили вина по молодости… Сусанна тоже говорила мне о музыке… только – что она говорила?
– Иза, взгляни! – Он шагнул в кухню с Сусанной на руках, жена изумленно подняла голову от стола и вскочила, табурет громко заскрежетал по каменному полу и с грохотом опрокинулся.
– Ей стало плохо, да, прямо у меня в кабинете, я не знал, что делать, звал тебя! Ты что, не слышала?! Птибодэ, сюда!
Жена, кухонная прислуга, Птибодэ – никто не сказал ни слова и не приблизился к нему. Рубенсу происходящее казалось бессмысленным, увиденным во сне, в котором он стоял посреди городской площади с бездыханной женщиной на руках и никто не хотел иметь с ним дело, даже близкие стыдились подойти…
С ноги Сусанны на пол со стуком упал нарядный башмак; все молча смотрели на ее необутую ногу, на расшнурованный корсет и рассыпавшиеся волосы.
– Лорд-канцлер Британского королевства, барон Веруламский, виконт Сент-Олбанский, сэр Фрэнсис Бэкон! – объявил слуга, изобразив сложный пируэт: он готовился к участию в королевском балете-маске.
– Молодец, получается у тебя, хорошо подпрыгиваешь! Можешь идти, – похвалил его хозяин.
Маркиз Бэкингем, лорд-адмирал Англии, ел грушу и как раз читал «Новый органон», недавно присланный ему Бэконом.
– Пытаюсь вникать, но трудно, – пожаловался маркиз вместо приветствия.
– Главное, ты стараешься, дорогой мальчик. Здорова ли леди Кэтрин?
– Толстеет, слава провидению.
– Король Яков ждет появления ваших детей, как собственных внуков. – Сэр Фрэнсис уселся в кресло, с видимым удовольствием вытянул ноги. – Кто бы ни родился, девочка или мальчик, его величество будет счастлив.
– Да, так он говорит. – Ясная улыбка осветила лицо «Стини» – так называл Бэкингема старый король Яков. Король-поэт и покровитель поэтов, Яков Стюарт сравнивал красоту своего любимца с обликом святого Стефана, чье лицо в Писании называли ликом ангела небесного.
– Мой Джордж, давай вернемся к тому, о чем начали разговор утром. То, что будет случаться хорошего в государстве, все наши успехи…
– Припишут королю. Или вам, как его мудрому советнику, – легко рассмеялся Бэкингем, – вы уже это говорили.
– Да, вот мне, например. А за все неудачи отвечать будешь ты, мой Джордж.
– Я ведь безродный выскочка, незаслуженно любимый фортуной. – Бэкингем состроил злодейскую физиономию. – У меня с ней страстный роман, который всех бесит. Что поделаешь: влюблена она в меня!
– Безмерно фортуна в тебя влюблена, верно. Никто, кроме нас с тобой, не может объяснить твое чудесное восхождение. И никто не узнает.
– Конечно, сэр Фрэнсис. Хотите грушу? Из Сицилии, там лучшие груши. На обед их подадут в вине, с медом и корицей. – Бэкингем знал, что его наставник с утра прошел долгий путь пешком для поддержания здоровья и обретения ясности мысли и наверняка голоден.
– Спасибо. – Бэкон взял с блюда крупную грушу. – Мы много раз говорили: одобрение или ненависть парламента, а тем более народа – это преходяще, очень неустойчиво и мимолетно. Совершенно не имеет значения, в сущности, любят они тебя или ненавидят. Разумеется, их гнев в случае неудач или лишений падет на тебя, Джордж, ты самая видная фигура. Но в таком случае, как мы тоже не раз обсуждали с тобой и его величеством, чтобы не допустить больших волнений, я сам выйду к ним и подставлю свою седую голову. Ее не отрубят, полагаю…
– Этого еще не хватало, сэр Фрэнсис. Ваша голова – сокровище Англии, надеюсь, это понимают даже ослы в парламенте.
– Ну, до конца уверенным быть нельзя – из-за той же фортуны, но тоже надеюсь, что в моем случае дело ограничится тюрьмой или заключением в замке. Знаешь, мой Джордж, я мечтаю иногда отойти от государственных дел, чтобы все оставили меня в покое! Чтобы мне дали чистую комнату, приносили еду два раза в день и сразу удалялись. Еще мне нужно где-то гулять, обдумывая новые страницы своего труда, а в остальном я готов к заключению и даже желал бы его…
– Не нравится мне, когда вы так говорите, – посерьезнел Бэкингем.
– Тоже не имеет значения, что тебе нравится или что хотел бы я, а тем более наш парламент. Важно одно: чтобы мы с тобой заложили такой фундамент здания, вернее, укрепили этот фундамент, заложенный нашей матерью и повелительницей Елизаветой, чтобы здание нашего государства стояло века и становилось все сильнее… Древо Великой Британии! Оно уже растет и прирастает территориями… хотя территории – не только сила, но и большая забота и опасность. На нас обоих… или на нас троих – вместе с королем, возложена высокая ответственность за то, чтобы древо Британии стало наисильнейшим на ближайшие пять сотен лет.