Безоружным как лес и как облака он приходит, неотразимым: он вчера перемещал материк и море сдвигал.
Он прочерчивает изнанку дня. Из-под его шагов вылетает день, а он надевает сандалии ночи, ожидая того, что никогда не придет. Он – это физика вещей, он знает их все и дает им имена, и никогда их не раскроет. Он – это реальность и ее противоположность, жизнь и все, что не жизнь.
Когда камень станет озером, а тень – городом, он будет жить, жить и обманет отчаяние, стирая простор надежды, танцуя, чтобы пыль задремала, чтобы деревья заснули.
Он вырезает на лбу нашего века магический знак, и исчезают границы.
Он наполняет жизнь, хотя его никто не видит. Он превращает жизнь в пену и ныряет в нее. Он превращает завтра в добычу и отчаянно гонится за ней. Его слова вырезаны на маршруте утраты, утраты.
Изумление – его родина, хотя он усеян глазами.
Он устрашает и возрождает.
Он сочится мучением и разливается смехом.
Он шелушит человека, как луковицу.
Он – это ветер, что никогда не отступит, и вода, что никогда не вернется к истоку. Он сам творит свой народ, происходящий от него же. У него нет предков, он ни на что не ступает.
Он пересекает бездну, он ростом с ветер.
Ни звезд, ни дара пророчества,
ни лица́ покорного луне —
вот он ушел как языческое копье,
завоевав землю букв,
пролитую кровь посвятивший солнцу —
вот он облачился в наготу камня
и молится у пещер,
вот он обнимает легкую землю.
Царь Михьяр —
царь, а сон его о дворце и садах огня;
сегодня умерший голос
пожаловался на него словам —
царь Михьяр
живет в царстве ветра,
царствуя над землей тайн.
Михьяр – лицо, преданное любовником,
Михьяр – колокольчики, что не звенят,
Михьяр – то, что пишут на лицах,
песня, что тихо нас посещает
на ссыльных белых дорогах,
Михьяр – набат, что бродит
по этой земле галилейской.
Он истратил нити вещей, и погасла
звезда его чувств, он не оступится,
пока шаг его не окаменеет
и щеки не выскоблит скука —
он медленно собрал свои члены,
собрал их, чтобы жить, и распался.
В безумной кружащейся скале
они ищут Сизифа —
его глаза родились,
его глаза родились
в глазах растерянных пожарных
и спрашивали об Ариадне,
его глаза родились
в пути, пролившемся словно кровь
из тела этого места,
в мире, облаченном в лицо смерти:
ни язык не минует его, ни голос —
его глаза родились.
Во имя своей истории на родине тины
его рот, когда голоден, пожирает
и умирает, а ты не знаешь, как умирают вёсны
за этим длинным покрывалом
из песен.
Вот зерно его поверенного,
насельника долин жизни.
Встреть его, Медина,
иглами или встреть камнями
и сложи свои руки
в арку, чтобы укрыться под ней,
минуя могилу, коронуй его виски
клеймом или углем —
да возгорится Михьяр.
Больше реки́ и оливы,
и ве́тра, что здесь или там,
больше ле́са и о́строва,
больше тучи,
что идет за ним тихим путем,
и перед сном читает его книгу.
Клонится пальма,
клонится день и небо —
он грядет, такой же как мы,
совсем не похожий на небо,
что во имя его приподняло
свою дождливую крышу,
и оно гудит словно лицо,
зеленым колоколом
возвышаясь над нами.
Простерся его покой
к родине мертвых, к немым улицам,
и когда смерть прилипла к его глазам,
он оделся в кожу земли и вещей
и теперь спит в ее ладонях.
Он достает из глаз
жемчужину; из дней и ветров —
искру; из своих ладоней,
из дождливых островов —
гору, и творит утро.
Я его знаю: в его глазах —
пророчество морей,
он назвал меня историей и поэзией,
омывающими это место,
я знаю его – он назвал меня потопом.
Он знал иных,
он бросил скалой в них и вернулся
с лучшею частью дня,
и зубами, что уже чуют зародыш,
его лицо нависает над далекими склонами,
он сгибается над ними и светит;
но если он встретит только себя, то уйдет,
но если он никого не увидит, то вернется
с лучшею частью дня,
стирая поверхность близкого неба.
Этот Михьяр – твой святой варвар,
страна моя, страна видений и тоски,
он несет мое лицо, надевает мою губу —
это маленькое время одолело заблудших.
Этот Михьяр – твой святой варвар,
под ногтями у него кровь и бог;
он – несчастный творец, он влюблен
в своих поэтов, и он сам заблудился.
Я иду, моя бездна со мной. Я запутываю дороги, достигшие предела; я прокладываю дороги, долгие как воздух и пыль, созидая врагов из своих же шагов, врагов мне по росту. И проста моя пропасть, и руины – мои заступницы.
Я – это смерть.
Я – свое надгробное слово: я истребляю, ожидая того, кто истребит меня. Все как задумал я в дыме и волшебстве. Так живу я в памяти воздуха.
Я выясняю тон нашего века и его надлом – век крошится песком, слипается цинком; век туч, прозванных ордами, и пластинок, прозванных мозгами. Век покорности и иллюзий, век кукол и пугал, век ненасытного мига, век бездонного упадка.
Мои жилы не срослись с этим веком: я рассеян, и ничто меня не соберет. Я созидаю страсть, словно это дыханье дракона.
Я переживаю тайну на груди восходящего солнца. Я укрываюсь детством ночи, пока моя голова лежит на коленях утра. Я ухожу, сочиняя книги исхода, и встретить меня невозможно.
Ведь я – пророк и скептик.
Я замешиваю тесто упадка: пусть мое прошлое пребывает в упадке – я выбираю себя. Я раскатываю век и истончаю его; я зову его: – о чудовище-оборотень, о оборотень-чудовище, – я смеюсь и плачу.
Ведь я – паломник, одолевший эпоху.
Я заметаю следы, вывожу внутри себя пятна. Я отмываю себя изнутри, чтобы остаться пустым и чистым. Так в глубине себя я живу.
Пролитой кровью питаются мои корни, и среди собственной смерти не нахожу я места. Жизнь – это жертва, и мне неизвестна смерть: мое время сокрыто, хотя и видимо взглядом, а вечером волны служат мессу, и пугает меня вода.
Ведь я тороплюсь, и смерть между моими глазами множеством ветров следует за мной. Я смеюсь вместе с ней и плачу среди нежных ресниц: о смерть-затейница, смерть-плакальщица.
Я знаю, моя смерть в расцвете, я проникаю в могилу и гнусавлю свои слова, но все же я жив: кроме меня все это знают,
я нападаю и искореняю, преодолеваю и презираю. Когда я все преодолею, из другого мира обрушится водопад; когда я преодолею смерть и дальше не будет хода,
я остановлюсь, я укроюсь самим собой.
Я открываю дверь в земле,
я развожу огонь присутствия
среди облаков, что сталкиваются или длятся,
среди океана и возлюбленных волн,
среди гор и лесов, среди скал,
я создаю ночи, беременные
родиной, из пепла корней,
из полей моих песен, из грома и его раскатов,
я поджигаю мумию эпох.
Он не знает, как говорить эти слова,
он не знает го́лоса пустоши,
он – дремлющий каменный жрец,
согбенный под дальними языками.
Вот он движется под осыпью
в климате новых букв,
отдавая поэмы грустным ветрам,
грубо волшебно как медь —
он язык на волнах между мачт,
он всадник чужих слов.
Он видит во сне, как бросает глаза
в глубину приходящего города,
видит, как танцует посреди бездны,
видит, как забывает дни, что пожирают всё,
дни, что всё создают;
видит, как он возрождается, как разрушается
словно море – что торопит тайны,
зачинает новое небо на пределе неба.
Я вижу между подлыми книгами
под куполом желтым,
как летит ветхий город,
вижу стены из шелка
и казненную звезду,
что плывет в зеленой бутыли,
я вижу статую из слез,
из горшков и кувшинов,
и как падают ниц
перед правителем.
Я живу между чумой и преисподней,
у меня есть язык, есть немые миры,
я живу в яблоневом саду и на небе,
в первом счастье, в отчаянье,
в ладонях у Евы —
хозяином про́клятых деревьев,
хозяином их плодов;
я живу между искрами и облаками,
внутри растущего камня, в книге,
что знает тайны и как нужно упасть.
– Где же ты был?
Что за свет плачет под твоими ресницами?
Где ты был?
Покажи, что ты написал? —
Я не ответил ей. Я не знал ни слова
и сейчас я порвал все бумаги,
я не смог найти звезду под тучами чернил.
– Что за свет плачет под твоими ресницами?
Где же ты был? —
Я не ответил ей. Ночь была бедуинским
шатром, а свечи – племенем,
а я изможденным солнцем,
под которым земля продолжает свой рост
и блуждает праведник в долгом пути.
Я играю со своей страной;
Я вижу, как ее грядущее проступает за страусиными ресницами. Я соблазняю ее историю, ее повседневность, обрушиваюсь на них как скала или гром. На изнанке полдня я запускаю ее историю.
Я чужой вам, я на другой стороне. Я собой заселяю страну – и во сне, и наяву, я раскрываю бутон, и живу в нем.
Нужно, чтобы нечто рождалось, и я молниям открываю пещеры под собственной кожей, я строю гнезда. Нужно, чтобы я громом прошел сквозь соломенно-грустные губы, между камнем и осенью, между плотью и порами, между одним бедром и другим.
И поэтому я пою: – Приди ко мне, образ, наша агония тебе к лицу.
И поэтому я кричу и пою: – Кто принял нас здесь по-матерински, кто кормит нас смертью?
Я приближаюсь к себе, приближаюсь к развалинам. Меня охватывает губительное молчание – мал, чтобы канатом обернуться вокруг земли, и вовсе не настолько остер, чтобы пронзить лик истории.
Вы хотите, чтобы я был как вы. Вы ва́рите меня в котелке ваших молитв, вы меня разбавляете солдатской похлебкой, добавляете перец тирана, и разбиваете меня как царский шатер, воздвигая мой череп как флаг.
– О, смерть моя,
приходи вместе со всем этим ко мне, я бегу, бегу, бегу к тебе.
Даль отделяет вас от меня огромностью грезы.
Я дразню в вас гиен и дразню богов. Я высаживаю в вас смуту и вскармливаю вас лихорадкой, я учу вас странствовать без проводников. Я – полюс ваших экваторов, я – проходящая весна. Я – дрожь в ваших глотках, и ваши слова пропитаны моей кровью.
Ты подползаешь ко мне как ящерица, я привязан к твоей пыли. Но нас ничто не связывает, а разделяет всё. Пусть один я сгорю, пусть пройду сквозь вас световым копьем.
Я не могу жить с вами, не могу жить ни с кем, кроме вас. Вы – волны моих чувств, и мне нигде не скрыться от вас. Но закричите же: «Море! Море!» Но поймите, что на вашем пороге солнечные бусы.
Откройте мою память, обнаружьте мое лицо под ее словами, мои буквы. Когда вы увидите пену, ткущую мою плоть, и камень, растворенный в моей крови, вы увидите и меня.
Запертый словно ствол дерева, сущий и несжимаемый как воздух – я не смогу вам подчиниться.
Я родился на каменоломне лилий, вырос на оси молний, и теперь живу между светом и травой. Я бушую и пробуждаюсь, я сверкаю и омрачаюсь, я проливаюсь дождем и выпадаю снегом. Часы – мой язык, а страна моя – день.
(Люди спят и лишь умерев просыпаются) или как сказано было: «Вы спящие, и, если проснетесь, умрете», как-то так это скажут.
Вы – грязь на моем оконном стекле, я должен стереть вас, я – грядущее утро, и карта, что чертит себя сама.
Но внутри у меня лихорадка,
что мучит вас по ночам,
и я жду вас
в морской раковине ночи,
в рокоте пучины,
в прорехах небесного сада,
в липах и акациях,
в соснах и кедрах
в подбрюшье волны, в соли
я жду вас.