После ухода милиционеров я некоторое время пребывала в унынии. Даже бодрый коридорный скандал между Кирой, Русланой и вступившейся за сестру Машкой не сумел по-настоящему отвлечь меня. Вышагнув из комнаты, я, не теряя угрюмой флегматичности, растащила визжащих старших девчонок, отвесила оплеуху ушедшей в истерику Машке, погрозила кулаком Руслане и сунула Кире сохлый пряник, завалявшийся в кармане домашней секонд-хэндовской куртки. Девочка тут же позабыла обо всех обидах и принялась мусолить неожиданное угощение. Ничьих объяснений я слушать не стала, так как они были мне совершенно не интересны. Психологией тут и не пахло, а зоология меня в данный момент не слишком занимала. Очистив коридор от дарвиновской борьбы за существование, я отправилась в магазин, так как ничего съестного у меня дома попросту не осталось. «Анджа, ты в какой магазин идешь?» – спросил высунувшийся из своей комнаты Семен, увидев у меня в руках продуктовую кошелку. «Не знаю, – равнодушно откликнулась я. – А что вам надо?» – «Нет, но что ты собираешься покупать?» – настаивал Семен, отличавшийся своеобычной тактичностью. «Еду,» – честно ответила я. Семен что-то прошипел себе под нос.
Я прекрасно понимаю, что на фоне нынешнего этапа развития нашего общества смотрюсь почти уродом. Я действительно ем «еду», а ношу «одежду». Так меня воспитали в детстве, и с тех пор ничего для меня не изменилось. Обычно я храню это как тайну по двум причинам. Во-первых, никакому нормальному человеку не хочется выглядеть уродом в глазах окружающих, а во-вторых, я искренне рада тому, что большинство людей даже не подозревает, что разнообразные и лишние вещи настолько не имеют никакого значения. Нельзя не признать, что это незнание здорово украшает их жизнь, а иногда даже как бы наполняет ее смыслом. Но с собой-то ничего поделать нельзя, а притворяться – не вижу смысла.
Итак, я никому об этом не говорю, но про себя искренне считаю, что у каждого человека должно быть: два повседневных костюма и один выходной, пальто зимнее и пальто осеннее, сапоги, туфли, босоножки и несколько смен белья. Из мебели в квартире обязательно должны иметься кровати или диваны по числу живущих, стол рабочий, стол кухонный, шкаф для одежды и для посуды, и достаточное количество стульев и табуреток. Всё. Наверное, я как раз и есть тот идеальный «советский человек», которого хотели вывести на предыдущем этапе нашей государственной эволюции. Все значительные и действительно занимавшие меня события моей жизни в общем-то происходили у меня в голове. Мне так безразлична мода во всех ее проявлениях и ухищрениях, что иногда это пугает даже меня саму. Случается, что я кажусь себе роботом из фантастики шестидесятых годов (меня можно хоть сейчас сажать в космический корабль, погружать в летаргический сон и отправлять к Альфе Центавра), и тогда я быстро напоминаю сама себе, что и у меня есть пристрастия – я люблю макароны с сыром, музыку композитора Альбинони, дешевую докторскую колбасу, песни «Темная ночь» и «Под небом голубым есть город золотой…», пирожные с жирным кремом и живопись передвижников. Обычно мне легко удается себя успокоить.
– Я не буду покупать вам пиво и сигареты, Семен, но могу купить что-то из продуктов, если вы четко сформулируете заказ, – сказала я.
Семен, не отвечая, прикрыл дверь.
Купив в ближайшем магазине две банки рыбных консервов, кусок сыра, помидоры, какие-то котлеты и батон, я, подходя обратно к дому, зачем-то подняла голову и взглянула на окна нашей квартиры. На весь обширный фасад имелся только один балкон – просторный, потемневший, с наполовину обвалившимся ограждением. Еще до моего вселения в квартиру в ней побывала какая-то архитектурная комиссия, которая признала наш балкон аварийным и опасным для пребывания на нем людей, но, разумеется, ничего не предприняла по этому поводу. Пока в комнате с балконом жила Фрося, вопросов не имелось. После переселения туда детей Кривцовых проблема встала в полный рост. Несмотря на все опасности, Машку и Кирилла тянуло туда как магнитом. Фрося и Зоя серьезно беспокоились за их жизнь. Подстрекаемый встревоженными женщинами и недолго думая, Федор попросту заколотил балконную дверь. Дети смирились. Но сам хозяин иногда, будучи в пропорциональном подпитии, отгибал или даже вытаскивал гвозди и выходил-таки на опасное для жизни архитектурное излишество. И сейчас, сумрачным ноябрьским днем, который незаметным и тихим слизняком проползал от сумерек к сумеркам, глядя на наш балкон, я вдруг вспомнила совершенно другой день.
Тогда стоял, кажется, апрель. Во всяком случае воробьи орали отчаянно, снег в городе уже сошел, зелени еще не было, а серые утесы домов начинали неуверенно нагреваться под длинными и эгоистично самодостаточными лучами молодого весеннего солнца. Должно быть, именно вся эта метеорологическая активность окружающей среды и выгнала Федора Кривцова на аварийный балкон. Он уверенно стоял в прогале отвалившейся ограды и снизу был виден весь: от стоптанных шлепанцев до взлохмаченных темных волос. Вытянутые на коленях спортивные штаны сползли по его животу почти до паха. На застиранной футболке дурацкой ухмылкой скалилась зубастая диснеевская утка. В одной руке Федор держал свернутый в трубочку лист газеты, в другой – огромную лиловую пластмассовую мыльницу.
Периодически Федор окунал трубочку в мыльницу, некоторое время елозил ею там, а потом подносил узкий конец трубочки к губам, запрокидывал голову, смешно выпячивал щеки, и… на конце бумажного фунтика рождался такой огромный, такой радужный и сияющий мыльный пузырь, что просто захватывало дух. Видно было, что работает профессионал. Когда пузырь достигал размеров просто неправдоподобных, Федор по-кошачьи аккуратно встряхивал трубочку, пузырь отрывался и, осмысленно колыхаясь, медленно плыл над почерневшей за зиму Лиговкой, внося в окружающую убогую обстановку ноту истинного и непреложного чуда. В стенках пузыря отражались изогнутые дома, окна, вывески, два чахлых дерева, прохожие. Все это внутри его преображалось, приобретало цвет и привкус праздника. Потом пузырь лопался, а Федор тем временем приступал к изготовлению нового чуда… Полдюжины мальчишек, несколько совсем маленьких детей и их родителей и двое бомжей стояли внизу на тротуаре единой смеющейся кучкой и наблюдали за рождением и величественной, хотя и кратковременной жизнью федоровых пузырей. На их лицах, как на картинах Тулуз Лотрека, играли цветные южные отблески, не часто встречающиеся в наших краях. То и дело рядом с ними останавливался кто-то еще и поднимал голову. Ребятишки заливисто смеялись. Молодые мамы ахали. На небе, вдруг, вопреки всему, блеснуло лимонное золото откуда-то прорвавшегося солнца. И в тот миг я, вместе со всеми собравшимися на тротуаре лиговцами, внезапно увидела, что Федор Кривцов невероятно импозантен и очень похож на американского артиста Джорджа Клуни в роли доктора Росса из сериала «Скорая помощь». Вот он спас жизнь очередному ребенку и теперь развлекает на заднем дворе больницы его тревожащихся за жизнь товарища однокашников…
Черт побери все на свете! – подумала я. – Больше никогда доктор Росс не выйдет на лиговский балкон…
Потом я вспомнила слова Зои про то, что Федор был хорошим и добрым человеком и горячо приняла их. Потом запрокинула голову и загнала обратно выступившие слезы.
Вернувшись из магазина, я огляделась, подошла к полкам, напрягла память и выбрала с десяток разноцветных книжек. «В конце концов, часть из них написана профессионалами, – уныло подумала я, венчая набранную стопку двумя томиками Александры Марининой под названиями „Смерть ради смерти“ и „Посмертный образ“. – И уж наверное они разбираются во всем этом лучше меня…»
Вообще-то я никогда не могла пожаловаться на работу своих мозгов, но от темы нынешних размышлений их явно клинило. Подражая кому-то из героинь, смутными тенями маячивших на границе моего сознания, я включила компьютер, создала файл «Федор Кривцов» и записала:
Причины убийства:
1) Федор оказался свидетелем какого-то ужасного преступления. Его и убрали как свидетеля, пока не проболтался.
Подходит:
Встреча с человеком из мерседеса – хотел убедиться в том, что Федор действительно что-то видел и понял.
Не подходит:
а) Что за ужасное преступление могло произойти в присутствии Федора Кривцова, между нашими распивочными, или в той жилконторе, где он в последнее время работал?
б) Что пытались узнать или чего пытались добиться от Федора перед смертью?
2) Убийство с целью ограбления.
Не подходит, так как красть у Федора было нечего. Говорят, что убивают и за сто рублей, и за бутылку водки. Наверное, но мне кажется, что это не тот случай. Тем более, что около ста рублей в кармане у Федора как раз и было. И никто на них не польстился.
3) Федор сам был замешан в каком-то криминале. Его убили подельники, не поделив доходы или еще что-нибудь в этом духе.
Не подходит решительно ничего. Для того, кто наблюдал жизнь Федора и его семьи ежедневно (так, как это делала я) – совершенно абсурдное предположение.
4) Причины личного характера. Федора убил ревнивый муж его любовницы или сама любовница. Отчим внебрачного ребенка. Сам подросший ребенок и т.д. и т.п.
Подходит:
а) Хроническое пьянство Федора и его неполная, по-пьяни, вменяемость.
б) Федора перед смертью избивали, возможно, за что-то мстили.
Не подходит:
а) Человек из мерседеса (ну не его же жену отбил пьянчужка Кривцов!)
б) на свой лад Федор глубоко и верно любил свою жену и мать своих детей.
в) вышеописанные действия все-таки более характерны для мексиканских сериалов, чем для реальной жизни.
5) Федор уже давно был хранителем какой-то тайны. Его убили из-за нее, при каком-то неожиданном повороте событий.
Подходит:
а) человек из мерседеса, пытавшийся что-то у Федора узнать.
б) избиение Федора перед смертью.
Не подходит:
Никакая тайна не могла длительно храниться в насквозь проспиртованных мозгах Федора. Он бы ее либо позабыл, либо давно проболтался.
6) Федор погиб случайно, в результате трагического стечения лиговских обстоятельств. То ли подвернулся в чью-то пьяную разборку, то ли сам с кем-то по пьяни поссорился. В общем, все было так, как предполагает милиция.
Подходит:
все, кроме человека из мерседеса. Но тот мог быть совершенно отдельной случайностью, не имеющей никакого отношения к смерти Федора. Ведь разговор Федора с ним был, по утверждению Коляна, вовсе не угрожающим. Может быть, он просто просил Федора срочно заменить ему унитаз…
Седьмой причины мне придумать не удалось. Понапрягавшись еще минут пять, я встала из-за компьютера, включила чайник и одновременно пришла к печальному умозаключению: единственным выводом из этой логически безупречной галиматьи является необходимость отыскать человека из мерседеса и выяснить, о чем именно он беседовал с Федором. Сделать это я, естественно, никаким образом не смогу. Но – более того! Даже если бы мне (или милиции, в которую я могла бы обратиться с данными Коляна) и удалось каким-нибудь образом узнать его имя и даже адрес, это все равно ничем не поможет. Если его разговор с Федором не имеет никакого отношения к смерти последнего, неизвестный респектабельный господин тут же все честно расскажет, что, разумеется, ни на сантиметр не приблизит расследование к настоящему убийце. А если он как-то связан со всем этим, то у него, конечно же, уже заготовлена какая-нибудь правдоподобная и подкрепленная материально версия вранья. Ведь человек из мерседеса встречался с Федором совершенно открыто и не мог не понимать, что тот же Колян его видел и, скорее всего, запомнил.
К позднему вечеру от подобных размышлений я чувствовала себя не только разбитой, но даже и отчего-то униженной. Все-таки, – рассуждала я, недоброжелательно поглядывая на стопку женских детективов. – Каждому действительно свое. Чтобы проводить время подобным образом, пусть даже и выйдя из репродуктивного возраста, и страдая от безделья, надо явно обладать иным, отличным от моего характером.
Потом мой взгляд наткнулся на Флопси, которая, привстав на задние лапки, с меланхолическим видом штурмовала батарею. Интересно, куда она хотела сквозь нее выйти? Какие мечты обуревали ее и какие картины вставали перед ее полузаплывшими от обильной кормежки глазками? Я еще раз посмотрела на разложенные на столе книги и подумала о том, что если бы я не только замахнулась на расследование убийства, но и написала об этом детектив, то, согласно традиции какого-то из издательств, на его обложке меня изобразили бы обсаженной морскими свинками. Эта мысль на несколько мгновений развлекла меня.
Но почти тут же снова стало неловко. Иронический детектив! Князь Вяземский, кажется, писал о том, что на русской сцене мало смешат и мало смеются. Он же: «литература не должна быть учреждением, параллельным уголовной палате». Извольте – сбылись смелые мечты князя. Над чем еще не посмеялись? И не есть ли это еще больший абсурд? В последнем ироническом детективе модной писательницы, который я просмотрела, неуклюжее расследование дебильноватой героини стоило жизни уличному подростку и юной девушке-продавщице. Богато и иронически живущую героиню это вовсе не обеспокоило…
Тут я, наконец, разозлилась. Хуже нет, когда начинаешь обвинять других в собственной несостоятельности! Князь Вяземский, видите ли! Модные писатели! Что мне Гекуба и что я ей? И так далее на любом количестве страниц. Все вместе называется – постмодернизм. Или еще как-то. Бред!
Приняв решение, следует сделать в данном направлении все возможное, и, если и после этого ничего не вышло, спокойно заняться чем-нибудь другим. Итак: все ли возможное я сделала?
Разумеется, нет. Если мои убогие схемы не имеют практического выхода, то это еще ничего не значит.
Вздохнув, я подошла к старинной облупившейся этажерке (она осталась мне от предыдущих жильцов комнаты) и взяла записную книжку.
Не выходя из криминальной парадигмы, можно сказать, что полицейские следователи не зря так любят записные книжки жертв и предполагаемых преступников. По записной книжке можно узнать о человеке очень много. Даже если он не записывает туда секретные шифры, адреса явок и пр.
Моя книжка – не исключение. Она стара (с надписью на обложке «Ленинград – город герой»), аккуратна и полупуста.
На самом первом листочке – список из двадцати имен, дат и телефонов. Это люди, которых я поздравляю с днем рождения. Вовсе не все они мои близкие друзья. Я очень вежлива, но не социальна. Когда в детстве я ездила в пионерские лагеря, в конце смены все ритуально обменивались телефонами и адресами. Мне нравились многие девочки и ребята из моего отряда, но я никогда ничего не записывала, потому что знала – все равно никогда никому не позвоню. Двадцатью людьми на первой страничке фактически исчерпывается весь круг моих знакомств и моего общения. Все остальное – немногочисленные деловые контакты или просто случайности.
Два имени обведены черным фломастером. Я думаю, это не надо объяснять. Если когда-нибудь я все-таки поменяю книжку, то перепишу туда эти имена и даты рождения. Это невозможно объяснить, но я чувствую, что надо сделать именно так.
Еще две фамилии окружены зеленой рамкой. Их носители, слава богу, живы-здоровы, когда-то мы были дружны, но последние несколько лет я каждый год колеблюсь, надо ли мне их поздравлять. Если говорить коротко: после перестройки они ушли в другой слой. Случилось это уже давно: когда встречаемся или говорим по телефону, то не можем друг друга понять, так как живем в разных реальностях. Одними и теми же словами мы обозначаем разные предметы и состояния. «Жить в достатке» «достойные люди» «хорошо провести время» «дать детям хорошее образование» «следить за собой» и т.д. Каждый раз я все-таки звоню. Возможно, от моих звонков они испытывают неловкость, так как сами уже давно меня не поздравляют. Но мне безразлична и их неловкость, и их «непоздравления». Я поступаю так, как мне удобней, и , естественно, не осуждаю их за то, что они поступают так же. В их нынешней системе жизни и ценностей звонить в лиговскую коммуналку – явно «не комильфо». Флаг им в руки и барабан на шею.
Моя рука уже потянулась к трубке телефона, стоящего все на той же этажерке. У меня у единственной есть свой аппарат в комнате. Все остальные насельники квартиры пользуются коридорным телефоном, и не возражают против этого. Только Наталья иногда втихомолку что-то шипит про то, что «некоторые слишком много о себе понимают». Она тоже могла бы поставить себе аппарат, но ей не звонит никто, кроме клиентов. Браток Леша последние два года общим телефоном не пользуется вообще и говорит только по мобильнику.
Тут в дверь поскреблись, и на пороге появилась Дашка с тарелкой, на которой лежали четыре аккуратных, масляно поблескивающих пирожка. Я тут же вспомнила о том, что не ужинала, и облизнулась.
– Ничего, что поздно? – спросила Дашка. – Вы ведь не спите еще?… Работаете? – Дашка отвесила нижнюю губу и уважительно повела глазами по включенному экрану компьютера и отпрепарированным на столе детективам, лежащим обложками вверх. Я взглянула на часы и отдернула руку от телефонной трубки. Совсем с ума сошла: звонить людям в половине двенадцатого!
– Анатолий Мариенгоф, прекрасный писатель и друг Есенина, писал, что при слове «сплетня» люди обычно корчат брезгливую гримасу, а при слове «литература» поднимают глаза к потолку… – ответила я. – Кстати, Даша, а почему пироги – сегодня? Ведь Виктор Николаевич по средам…
– Сменщице ребенка завтра с утра к врачу вести, – объяснила Дашка. – Узлы у него распухли, а номерков – не достать. Уж она меня и просила… Я согласилась – до двух часов. Потом – голову помыть, на стол собрать, накраситься. Но уж пироги – не успеваю…
– Даша, ты заслуживаешь большего, чем быть любовницей этой добросовестной моли! – злобно сказала я. – Надо тебе хорошего парня вровень, который бы все это по достоинству оценил, и…
– Я знаю, – неожиданно спокойно сказала Дашка. – Меня один на рынке зовет. У него магазинчик крытый. Обувь и женский трикотаж. Иди, говорит, ко мне, ладно будет, все не на ветру промозглом стоять…
– Так он тебя работать в свой магазинчик зовет или… ну… как женщиной тобой интересуется? – не поняла я.
– Работать и как женщиной, – мотнула головой Дашка. – Это он говорит так, не умеет иначе… Только я, Анджа, не могу.
– Почему же? … Да ты садись! Что ж ты стоишь-то? – спохватилась я.
Дашка поставила тарелку с пирожками на стол и присела на стул у двери, аккуратно сдвинув колени.
– Мне теперь деваться некуда. Пять лет. Я уже привыкла, чтобы говорить. Вроде окошка в мозгах, – тщательно подбирая слова, объяснила девушка. – Через него – мир видать. А ровня если – что ж они скажут? Я понятно…?
– Абсолютно понятно, – вздохнула я. – Кого-то сажают на иглу, кого-то на разговоры «об умном»… Но тогда хоть роди от него, что ли…
– Я бы хотела, но Виктор Николаевич не позволяет, – тускловатые дашкины глаза блеснули серебряной селедочной болью. – Говорит, что он так не может, что это – непорядочно.
– Черт знает что! – пробормотала я и замолчала.
Дашке, я это видела, хотелось еще поговорить. Может быть, неспешно выпить чаю с пирожками, обмениваясь ночными женскими репликами, мутно взглядывая за окно, прислушиваясь к скрипу старых полов и шебуршению упорной Флопси. Окно в мир. Или внутрь себя? Но мне нынче не хотелось быть еще одним Виктором Николаевичем. И вообще ничего не хотелось. У нашего воображаемого разговора не было предмета. Дашка казалось похожей на пеструю домашнюю утку.
– Спасибо за пирожки, Даша, – сказала я. – Они даже на вид просто восхитительны.
– Ну, вы скажете, Анджа, – уныло прокрякала Дашка и ушла, тяжело шаркая тапками.
Я включила чайник и нетерпеливо потянулась к пирожку.
«Я готов с пролетариатом вместе драться на одной баррикаде, но ужинать предпочел бы в разных ресторанах,» – это тоже Мариенгоф.
Все детство и юность меня учили различать добро и зло. Ну почему же из меня не получилось хорошего человека?