Он сказал ей что-то такое, что вызвало румянец на ее щеках; уверяю вас, что у девушек такой румянец я предпочитаю всему.
Игривые холмы Лайлаксбуша! Я никогда не забуду удовольствия, с каким я снова пробегал по вашим вершинам и любовался местами, напоминавшими мне счастливые годы моего детства! Была весна 1784 года, когда я сжал в объятиях мою матушку после двухлетней разлуки. Кэт, которой было уже девятнадцать лет, осыпая меня ласками, плакала и смеялась, точно так же, как это случалось с ней за пять лет до того. Тетушка Мэри взяла меня за руку, поцеловала один или два раза, и улыбнулась мне со свойственной ей прелестью. Весь дом был в приятном волнении. Джеп, приехавший со мной, встретил целый батальон маленьких Сатанстое (это было его прозвище), которые вешались на своего дедушку со всех сторон. Мне кажется, что прошло не меньше двадцати четырех часов, пока восстановилось полное спокойствие в доме.
После первых минут, посвященных матушке, я приказал оседлать лошадь, чтобы поехать в Сатанстое повидаться с бабушкой, которую ничем нельзя было заставить приехать жить в Лайлаксбуш. Генерал, как все называли моего отца, не приехал со мной потому, что накануне только возвратился из Сатанстое, но Кэт попросила меня ехать с ней. Так как все дороги находились в очень плохом состоянии во время войны, то мы решили ехать верхом, тем более что Кэт была превосходная наездница. Джеп, пользовавшийся именем заслуженного слуги и не имеющий почти никаких поручений, был послан за час или два до нашего выезда оповестить госпожу Литтлпейдж о скором приезде гостей.
Я слышал, что есть земли, где церемонность доведена до такой степени, что ближайшие родственники боятся допустить между собой чрезмерно близкие отношения. Сын не осмеливается прийти к отцу обедать, не имея на то официального приглашения. Благодарение Богу! Мы, в Америке, не дошли еще до такой утонченности. У нас нет отцов или дедов, которые не встретили бы с распростертыми объятиями и приветливой улыбкой своих детей, в какое бы время те ни явились. Если не хватает мест за столом, сдвигают стулья, вот и все; если не так хорош обед – посмеются и дело закончено. Впрочем, в этом я не вижу средства к развитию цивилизации; я очень хорошо знаю, что большая часть обычаев, предлагаемых просвещением, основаны на правилах рассудка, но при всем этом и природа имеет свои законы, и поэтому надо смело поддерживать их, когда они подвергаются нападкам.
В прекрасное майское утро, в девять часов, мы с Кэт миновали Лайлаксбуш и приблизились к давно знакомой нам дороге в Кингсбридж.
Мы остановились у дверей таверны в Кингсбридже, чтобы повидаться со старушкой Лиджер, которая содержала эту таверну больше пятидесяти лет и знала всю нашу фамилию от отца до сына. В этой доброй кумушке, имевшей, впрочем, довольно длинный язык, были и хорошие и дурные стороны; привычка дала ей право на наше внимание, и поэтому я не мог проехать мимо ее дверей, чтобы не остановиться хоть на несколько минут. Как только госпожа Лиджер услышала о нашем приезде, то сразу вышла на порог, чтобы лично встретить нас.
– Сон в руку! – закричала она, увидев меня. – Да, господин Литтлпейдж, на прошедшей неделе я видела сон. Пусть говорят теперь что угодно, а сны часто сбываются.
– А что вы видели? – спросил я, желая поскорее избавиться от обязанности слушать этот рассказ, потому что рано или поздно я должен был бы иметь это удовольствие.
– Однажды мне снилось, что генерал возвратится осенью; так и случилось. Что послужило основанием видеть этот сон? Пустой слух, а вы знаете, сударь… ах, что я говорю! Вы знаете, майор Литтлпейдж, можно ли верить этим слухам; вот на прошедшей неделе мне снилось, что вы непременно приедете на этих днях, и вы тут как тут.
– Нет ли еще чего-нибудь, что могло помочь вам, добрая хозяюшка, видеть этот сон?
– О нет! Почти ничего. Так, кое-какие слухи. А я им мало верю. Да, вот что: сегодня Джеп останавливался здесь на минуту, чтобы напоить лошадь, так я поэтому и догадалась, что мой сон сбудется, хоть и не обменялась ни словом с этим негром.
– Это удивительно, миссис Лиджер! Я думал, что вы всегда найдете, о чем поговорить с гостями.
– С неграми? Никогда! Они слишком быстро забываются, и поэтому я держу их на расстоянии. Что новенького? О, дай бог, чтобы теперь, после войны, все пошло хорошо! А уж я вам скажу, майор: королевские офицеры больше тратили и щедрее платили, чем наши милицейские капитаны. Я имела дело и с теми и с другими… могу оценить их, поверьте мне.
– Но подумайте о том, что у первых кошельки были туже набиты, а имея состояние, можно быть щедрым.
– Конечно, так, вы правы, майор. Литтлпейджи богаты и щедры. Давненько я знаю их… что за добрые души! Всех знала и знаю, и вашего прадедушку, капитана Гу Роджера, и старого генерала – дедушку вашего, и молодого генерала, а про вас уж и говорить нечего! Да вами и не кончится эта фамилия. Какое счастье для Бэйярдов! Как они рады, я думаю, что кончилась война и что вы возвратились!
Мне казалось, что разговор затянулся, а поэтому, поклонившись хозяйке, мы поехали с сестрой дальше. Между тем меня удивили последние слова миссис Лиджер, и особенно тон, с каким она произнесла их. Имя Бэйярдов принадлежало известной фамилии, но я абсолютно не знал никого из них. Почему же возвращение мое могло быть счастьем или несчастьем для них? Весьма естественно, что я подумал об этом минуту или две и рассказал свои мысли сестре. Она ответила мне на это:
– Миссис Лиджер всегда толкует обо всем вкось и вкривь, а чаще всего, любезный брат, сама себя не понимает. Мы знаем одну только ветвь фамилии Бэйярд. Ведь ты знаешь, что маменька давно с ними в тайной дружбе.
– Решительно неизвестно, мой друг! Все, что я знаю, так это то, что в нескольких милях отсюда, на берегу реки, есть имение, которое носит это имя; но я никогда не слышал, чтобы маменька была в тесной дружбе с владельцами этого имения, напротив, если я не ошибаюсь, мне помнится, что когда-то был даже процесс между моим дедушкой и одним из Бэйярдов.
– О, все это уже забыто. Маменька говорит, что причиной этому было одно только недоразумение. Теперь мы искренние друзья.
– Очень рад слышать это; если мы дождались мира, то пусть он царствует везде. Но редко случается, чтобы старые враги становились искренними друзьями.
– Да мы никогда не были врагами… то есть, я хочу сказать, что дедушка не был ничьим врагом, и дело закончилось миролюбиво, до его несчастной поездки в Европу. Нет, нет, ты сам услышишь от маменьки, что Литтлпейджи и Бэйярды находятся в прекрасных отношениях.
Кэт говорила с таким жаром, что я поневоле стал пристальнее на нее смотреть. Бедный ребенок покраснел; конечно, она почувствовала это, потому что тотчас же отвернулась, чтобы избавиться от моего взгляда.
– Эти подробности доставляют мне большое удовольствие, – продолжал я сухо, – потому что теперь, если бы мне и пришлось встретиться с кем-нибудь из Бэйярдов, то по крайней мере знаю, с каким выражением лица его встретить. А что, все включены в эту амнистию?
Сестра смеясь ответила, что исключений нет, но что мы дружны с одной только ветвью этой фамилии.
– А сколько отпрысков у этой ветви? Дюжина или две?
– Только четыре человека. Ты видишь, что внимание твое не может быть отягощено. Надеюсь, что в твоем сердце найдется место для четырех друзей?
– Для тысячи, если бы я мог бы их найти, милая. Я всех признаю друзьями, кого ты только захочешь, но для любви нет места. Все уголки моего сердца заняты.
– Заняты? Ты шутишь! Неужели нет хоть маленького местечка?
– Да, правда, я забыл, что должен приготовить помещение для любви к брату, которым ты вскоре подаришь меня. Назови мне его, мой друг, назови, когда захочешь назвать, я готов полюбить его.
– Довольно с тебя и того брата, которым одарила тебя Аннеке; он прекрасный брат, лучше его ты не можешь желать.
– Хитришь, мой дружок, хитришь! Но чем скорее ты скажешь мне его имя, тем скорее я полюблю его. Послушай, он из Бэйярдов? Рыцарь храбрый и безукоризненный?
Лицо Кэт от природы не было бледным; но когда я задал ей этот вопрос и взглянул на нее, конечно, больше из шалости, чем из желания узнать что-нибудь новое, щеки ее были совершенно красные. Маленькая касторовая шляпка не могла скрыть ее застенчивости, и я справедливо начал думать, что задел Кэт за живую струну. Но сестра моя была находчивая; в минуту оправилась от замешательства и с уверенностью сказала:
– Надеюсь, мой друг, что новый брат твой, если только ты будешь иметь его когда-нибудь, будет если не совершенно безукоризненным, то, по крайней мере, достойным твоего уважения. Но если в семействе Бэйярдов есть Томас, то знай, что есть и Присцилла.
– А, а! Вот новость! Оставим же господина Томаса в покое, мне не к чему расспрашивать о нем, потому что я должен его любить по ордеру; уверяю, что мисс Присцилла, которую, впрочем, я никогда не видел, гораздо больше интересует меня.
Я не спускал с Кэт глаз; впрочем, несмотря на небольшое замешательство, этот разговор был, кажется, приятен для нее.
– Расспрашивай, узнавай, сколько тебе угодно. Присцилла может выдержать самый строгий экзамен.
– Во-первых, чтобы понять, на кого намекала эта старая болтунья, говоря, что Бэйярды будут счастливы и рады? Неужели на Присциллу?
– Право, я не знаю что и ответить: какая хитрая, несносная эта миссис Лиджер!
– Так оба семейства очень любят друг друга?
– Кажется.
– И молодые и старые?
– Молодые? Это уж слишком, – сказала, засмеявшись, Кэт. – Ты забываешь, что до твоего приезда молодых, кроме меня, никого не было в Лайлаксбуше. Но так как в этом я не вижу ничего дурного, то скажу тебе, что исключений нет.
– Так ты любишь старика Бэйярда?
– Без сомнения.
– А старушку Бэйярд?
– Это прекрасная женщина, добрая супруга и нежная мать.
– А мисс Присциллу?
– Как свою душу! – сказала с жаром Кэт.
– А господина Томаса?
– Так, как может и должна любить молодая девушка брата, лучшего друга своего.
Все эти ответы были без малейшего замешательства, хотя щеки сестры были краснее чем обычно.
– Но что общего может иметь все это с необыкновенной радостью, которую я доставил своим приездом? Не невеста ли уж ты Томаса? Не ждали ли только моего возвращения, чтобы обвенчать вас?
– Послушай, брат, – сказала мне твердым голосом Кэт, – я не могу принять на себя труд объяснить тебе все сплетни миссис Лиджер. Все новости она узнает от лакеев, поэтому ты можешь оценить их, зная теперь их источник. Но если ты думаешь, что я могла решиться на что-нибудь без твоего согласия, то этим ты доказываешь, что плохо меня знаешь.
Последние слова были произнесены с трогательным чувством. Я поблагодарил сестру выразительным взглядом, но говорить не мог. Через некоторое время я постарался, однако, возобновить разговор в том же духе:
– Я надеюсь, милая Кэт, что в подобных случаях мы всегда будем откровенны. Выйдешь ли ты замуж, или нет, ты всегда будешь моей любимой сестрой, и признаюсь, я сочту себя обиженным, если в таком случае буду сделан последним поверенным лицом. Но поговорим о Присцилле. Ты думаешь, что она мне понравится?
– Не знаю. Но как бы я желала этого! Это будет самой счастливой минутой в моей жизни, когда ты скажешь мне, что любишь ее!
Видя, с каким жаром говорила Кэт, я поневоле стал думать, что обо всем этом она говорила серьезно. Вспомнив снова слова содержательницы таверны, я начал подозревать во всем этом какую-нибудь тайну. Мне очень хотелось открыть ее. Чтобы достичь этого, я должен был продолжать начатый разговор.
– Сколько лет мисс Бэйярд? – спросил я.
– Она старше меня на два месяца. Не правда ли, этот возраст хорош?
– Очень, очень хорош!.. Она любезна?
– Настоящий портрет Аннеке.
Этого заверения для меня было достаточно, потому что в наших глазах Аннеке была идеалом совершенства; и действительно, ничто не могло сравниться с тихим, спокойным, добрым характером моей старшей сестры.
– Ты делаешь блестящие похвалы ей!.. Она умна, образованна?
– Да, часто заставляет меня краснеть. Мать у нее прекрасная женщина, а мне кажется, что ты говорил когда-то, что мать могла бы иметь большое влияние на твой выбор.
– Это было давно, когда я был еще маленький, и к тому же еще до отъезда моего в армию. Мы, военные, охотнее смотрим на молодых женщин, чем на старых. Итак, я вижу, что все улажено между главами семейств. Мне остается объясниться только с Присциллой Бэйярд. А ты в заговоре?
Кэт громко захохотала.
– Ты не отвечаешь, Кэт? Позволь напомнить тебе, что между нами есть обещание ничего не скрывать друг от друга. В настоящее время я очень желаю, чтобы обещание это было выполнено точно! Существует ли такой проект насчет меня?
– Формальный, обдуманный, решенный проект?.. Нет, нет, тысячу раз нет! Может быть, своей откровенностью я наврежу исполнению дорогого для меня желания, но все же я скажу, что ты доставил бы сильное удовольствие и маменьке, и тетушке Мэри, и твоей покорнейшей слуге, если бы влюбился в Присциллу. Мы все нежно любим ее и желаем, чтобы ты подражал нам, – этим ты осчастливил бы всех нас. Не сердись на мою откровенность, но я слышала несколько раз, что дурно выраженное желание часто вооружает молодых людей против тех людей, кого они желали бы иногда боготворить.
– Может быть, это справедливо, но я могу тебя убедить, что на меня не произведет ни хорошего, ни плохого влияния. А что думают об этом Бэйярды?
– Откуда я могу знать? Никто из семейства не знает тебя, поэтому не могло быть и намека… конечно, несколько слов, сказанных…
– Да, которые ты, без сомнения, сказала своей подруге Присцилле?
– Никогда! – вскричала с живостью Кэт. – Я не могу говорить с ней о тебе.
– Ну, так говорили матушки?
– Не думаю. Миссис Бэйярд очень осторожна, а маменька слишком деликатна, чтобы первой начать разговор об этом.
– А! Знаю. Верно, генерал взял на себя труд женить меня, пока меня здесь не было.
– Папенька? Есть у него время!
– Так уж, верно, тетушка Мэри похлопотала об этом?
– Что ты! Добрая тетушка живет постоянно взаперти. Знаешь ли, мой друг, что маменька рассказала мне всю ее жизненную историю и то, почему она всегда отказывалась от многих даже выгодных партий.
– Генерал рассказал мне тоже. Но если об этом сватовстве не знают ни папенька, ни маменька, ни тетушка, если о нем не думали ни старик Бэйярд, ни его супруга, то вспомни, любезная сестрица, что остаются два человека, между которыми может быть эта тайна – это господин Томас и ты. Согласна ли? Ну, олицетворенная откровенность, отвечай!
Кэт была поймана врасплох, – невозможно было вывернуться; я любовался замешательством, от которого она казалась мне еще милее. Помолчав немного, она доверчиво взглянула на меня и сказала:
– Я хотела предоставить маменьке сообщить тебе одно обстоятельство, в котором, я уверена, ты примешь живое участие, но теперь, чтобы сдержать обещание – быть с тобой откровенной, я расскажу тебе все сама.
– Надо помочь тебе, милая Кэт, я вижу это. Ты невеста Томаса?
– О нет! Это дело не так еще продвинулось. Он просил моей руки, но я отложила ответ до твоего приезда. Я ни за что не решусь принять предложение, прежде чем ты не одобришь его.
– Благодарю. Будь уверена, Кэт, что и я отплачу тебе той же монетой. Да, ты раньше всех узнаешь о намерении моем жениться, и тогда ты поможешь мне советом.
– Большая разница между правами старшего брата и правами молоденькой, неопытной девушки, которая, прежде чем сделать выбор, должна сама руководствоваться советами своих друзей.
– Но когда наступит это время, ты не будешь молоденькой, неопытной девушкой; ты будешь женщиной замужней, которая в состоянии дать совет, основываясь на собственном опыте. Но возвратимся к Томасу. Так, значит, ты обо мне говорила с ним?
– Да, – тихо ответила мне Кэт.
– А кто начал говорить об этом?.. Ты?
– Я не отказываюсь. Мы говорили однажды о тебе, и тогда я сказала, что надеюсь, что ты посмотришь на Присциллу так же, как все мы смотрим на нее. Вот и все.
– И вполне достаточно, моя милая, чтобы заставить Томаса повеситься.
– Повеситься! Почему?
– Потому, что этим ты очень ясно сказала ему, что ищешь другого средства соединить оба семейства, кроме того, которое лично его касается.
Кэт засмеялась; мое замечание ничуть не встревожило ее, поэтому я мог заключить, что молодой человек успел уже оградить себя, и если бы я осмелился найти его не по своему вкусу, то этим огорчил бы сестру.
– Когда же я увижу этого образцового молодого человека и эту совершенную девушку? Ведь надо же закончить чем-нибудь?
– Я не говорю, что Томас – совершенство. Он добрый, милый человек – и только.
– И вместе с тем хорош, без сомнения?
– Он далеко не так хорош, как ты, если это может только польстить твоему самолюбию.
– Бесконечно приятно, когда мне говорит это сестра. Но ты не ответила на мой вопрос.
– Если ты хочешь все знать, то я скажу тебе, что мы встретим сегодня брата и сестру у нашей бабушки. Она написала мне вчера, что пригласила их к обеду и что они обещали приехать.
– Что же это такое! Значит, и бабушка в заговоре!.. Значит, и она хочет меня женить волей или неволей?
Кэт опять засмеялась, и я невольно сознался, что сам, ничего не подозревая, помогал исполнению замысла, заранее подготовленного.
Нам оставалось не больше одной мили до Сатанстое, когда мы встретили Джепа, возвращавшегося из Лайлаксбуша; оттуда он вез матушке полную корзину фруктов. Кэт сказала мне, что мы получили приглашение, написанное по всем правилам, и поэтому я не мог понять, какая была необходимость посылать извещение о нашем приезде. Эту мысль я не высказал сестре, желая лично сам понаблюдать за обстоятельствами.
– Ну что, Джеп? – спросил я. – Как нашел ты Сатанстое после долгой отлучки?
– Не так хорош!.. Столько перемен!.. Но знаете ли, сударь, что я слышал в таверне, где останавливался на минуту, чтобы напоить лошадь?
– И чтобы самому выпить. Что же ты слышал? Продолжай.
– А вот что, сударь. Пока мы там были, новая хозяйка, которая, вы знаете, приехала из Коннектикута, сказала мне: «Куда едешь, цветной господин?» Ведь это было сказано приветливо, так ли, сударь?
– Ну, ну, ну! Рассказывай короче. Нельзя же с тобой стоять здесь целый век.
– Я ответил ей, что возвращаюсь в Сатанстое, откуда я давно уже уехал. Ведь вы никогда не догадаетесь, что она мне сказала?
– Нет, не догадаюсь. Говори скорей.
– «Что ты называешь таким странным словом, – сказала она, вытянув лицо, как будто перед ней леший стоял. – Сатанстое!.. Чертов ноготь! Ты, наверное, хотел сказать Дибльтон (город черта). Порядочные люди называют это место Ущельем». Как вам это нравится, сударь?
– Да, я знаю, что лет тридцать уже, как со всех сторон нападают на старинные названия. Разве ты забыл, Джеп, что янки всегда недовольны, пока не изменят чего-нибудь? Половину времени они употребляют на изменение выговора своих имен, а другую – чтобы портить наши названия. Пусть они называют Ущельем, как им угодно, но ты и я, мы всегда будем говорить Сатанстое.
– Да как же иначе, сударь? Ведь все, у кого есть глаза, видят место, где Сатана оставил следы своих когтей? Большого ума здесь не потребуется.
Оставив Джепа продолжать свои рассуждения, мы пустили лошадей мелкой рысью.
– Не странно ли, право, – сказала мне Кэт, – что у чужих людей появляется такая страсть изменить название имения нашей бабушки? Предположим, что это название не совсем хорошее, но его произносят почти сто лет; мне кажется, что оно должно остаться по крайней мере по праву долголетия.
– Так, моя милая, но ты не знаешь еще, что такое притязание, тщеславие, глупость доморощенных гениев! Хоть я и молод, но все же прожил довольно, чтобы увидеть, что между нами царствует какой-то дух, который очень честолюбиво зовет себя духом прогресса, который пытается разрушать гораздо более важное, чем названия наших бедных жилищ; находит какая-то небывалая идея вкуса и роскоши, и, вследствие этого, заменяет принужденностью и педантством простоту природы.