Конец апреля, 2002
Прошло чуть больше месяца с той ночи, когда вернулись воспоминания о моем детстве. Вся моя жизнь изменилась за этот месяц: я все потерял. Да, я перешел от разработки плана спасения моих отношений с Реби к побегу, зная, что он окончательно все разрушит. Всего за какие-то пять недель.
Как понять, что принимаемое решение является правильным?
Где проходит эта тонкая грань между безумием и потерей разума?
Только сейчас, в полном спокойствии, в полном одиночестве, чувства начинают понемногу оседать. Взбунтовавшиеся, взбешенные, разъяренные от чрезмерного возбуждения.
Я делаю паузу, чтобы немного успокоиться, чтобы подумать наконец о том, что давно уже стоит оставить в прошлом.
Нарастающий грохот колес сбивает меня. Сколько лет я не ездил на поезде? Сколько лет я не путешествовал? Сколько лет назад все это было?
Поерзав на жестком пластиковом сиденье, не в силах утихомирить свои эмоции, я просто смотрю в окно пустого вагона: мелькающие окна чужих домов, темнота, мимолетные огни, усиливающие ностальгию.
Прислонившись головой к стеклу, нервно продолжаю крутить между пальцами эту чертову ручку, которая стала свидетельницей всего. Она проделала путь не меньший, чем я сам. Она заставила меня изменить курс. Ни в чем не повинная, потерянная, забытая, нарочно брошенная, отданная и в то же время единственная.
Я мог бы продолжать пребывать в этом забытье. Мог бы продолжать подчиняться рутине, закрыть глаза и погрузиться в сон. Я мог бы избежать всех изменений, отключить разум и остаться жить только в своем теле.
Я мог бы продолжить пребывание в этом забытье? Нет, не мог. По крайней мере, теперь, когда все пришло в движение.
Так много вопросов осталось без ответа… Но что, если все это ошибка, если на самом деле я поступил как трус и, вместо того, чтобы ринуться в бой, отступил? Ведь я должен быть счастлив, что сбежал, но это не так. Я должен сожалеть о том, что оставил, но это не так. Я должен думать о том, что когда-нибудь мне придется вернуться, но я не хочу думать об этом, я просто хочу на этот раз думать о себе, о своем ближайшем будущем.
Что нас ждет в нем? Что мы будем делать с ним? Что подумают остальные? Это вопросы, которых я стараюсь избегать. Я не могу больше ни дня без него и теперь бегу в обратном направлении.
Решение принято… но надолго ли?
Я предчувствую долгое путешествие, измеряется которое не временем и не километрами, а воспоминаниями и сожалениями. Я люблю тебя, обоих.
Осталось подождать часа два-три, а потом…
Мне нечем себя занять, не с кем поговорить. Тьма обступила меня со всех сторон, но сон как рукой сняло. Это просто невозможно: я не могу вот так взять и прогнать воспоминания, которые прячу так глубоко внутри… И хотя я стараюсь изо всех сил, я не могу оттолкнуть их, они возвращаются снова и снова. Не могу.
В конце концов я сдаюсь. В голове всплывают последние с той ночи дни, когда я вспоминал о своем детстве. Я смотрю на ручку, которую держу между пальцами, и вспоминаю снова и снова: лоскуты мгновений, целых вечеров, написанных будто под копирку, дней и ночей. Когда мой побег кажется самым правильным решением. Когда мой побег выглядит как самая огромная ошибка.
Все эти «да», «нет», «вернись», «уходи!», «что же ты делаешь?», «лучше беги сейчас, пока можешь» и «мне очень жаль»… Все эти мысли кружились в моей голове, вызывая предобморочное состояние.
Возможно, все началось в ту ночь, когда я снова вспомнил о сокровище детства.
Или все началось с телефонного звонка на следующий день…
Понедельник, 18 марта 2002
– Да, я сейчас запишу все необходимые поправки, секундочку… где эта чертова ручка?
– Еще минутку, пожалуйста…
Опять со мной происходит то же самое.
Я еще раз заглянул в свой деревянный стаканчик, где в полном хаосе хранились всевозможные ручки, карандаши и фломастеры. Черная гелевая ручка, моя любимая, снова пропала. Я взял другую, синюю, из обычного прозрачного пластика. Но, увидев, как чернила вытекают, расползаясь кляксами, понял, что она сломана. Решил выбрать другую, одну из тех, что обычно дарят разные компании, чьи менеджеры по маркетингу не способны додуматься до чего-то лучшего. Это была огромная ручка из красной пластмассы с серыми буквами – рекламой бренда. Она была настолько толстой, что ее было неприятно держать в руках. Такие вечно блуждают без толку по ящикам стола, так и не найдя себе владельца. Толстая, как морковка, ручка тоже не работала. Она царапала и царапала бумагу, но чернильного следа не оставляла. Неужели неизбежно наступает тот момент, когда подарок превращается в бессмыслицу?
– Минутку, пожалуйста… – все еще не теряя надежды, я перевел дыхание.
Я царапал и царапал ручкой по бумаге с такой силой, что порвал ее. Расстроенный, обнаружил, что, помимо двух нестираемых маркеров, у меня остался только старый, в желто-черную полоску карандаш, и, конечно же, со сломанным грифелем внутри, с полностью стертым ластиком, чьи остатки прятались в маленьком золотом металлическом цилиндре. Одно прикосновение его к бумаге вызывало зубную боль, потому что напоминало звук ногтей, царапающих школьную доску. От этой идеи я тоже отказался.
– Сара! – я приподнялся со стула, чтобы посмотреть на нее. – Ты стащила мою черную ручку?
– Нет, у меня ее нет, – ответила она, не поднимая глаз и продолжая витать в своих мыслях.
– Но всего секунду назад она была здесь… вот черт! – последнее я произнес вслух, что было не в первый раз за последние несколько месяцев.
– Вообще-то тебя там слышат! – предупредила меня Сара, жестом указывая на телефонную трубку, где по-прежнему на линии был клиент. – Я уверена, что ты сам где-нибудь бросил ее, как всегда.
– Ладно, – что есть мочи я пытался изобразить спокойствие. – Можешь мне одолжить свою?
– Держи, – ответила она, изображая снисхождение на своем лице, пока я тянул к ней руку через стол. Она сидела слева от меня.
Обычная синяя ручка из прозрачной пластмассы, одна из тех, которыми мы пользуемся чаще всего. Я заметил, что колпачок на другом ее конце был в идеальном, нетронутом состоянии. Безупречная ручка – без отпечатков зубов и трещин, ничего такого. Ручка, которую не стыдно одолжить, не то что у Рикардо.
Свои он кусает, обсасывает, снова кусает, пока они не трескаются и не начинают издавать странные звуки, когда он зажимает их между зубами. Он буквально смакует их, и я уверен, что время от времени какие-то фрагменты ручек непременно попадают в его желудок. С первым же укусом вылетает пластиковая заглушка на кончике ручки. При следующем ручка начинает трескаться. И вот, всего через несколько минут с первыми оторванными осколками она значительно укорачивается. Наконец, все внутренности начинают заполняться слюной до тех пор, пока жидкость не польется через край. Крайне неприятное ощущение, когда такую ручку вы берете в руки, а ее вдруг тошнит слюной прямо вам на пальцы. Нет, его ручки вряд ли кто-то когда-то одолжит – дальновидный он парень, этот Рикардо.
Ручка Сары была новехонькая. Она, конечно, была не гелевая, как мне больше всего нравится. У меня на столе всегда была именно такая… ну, почти всегда.
– Секундочку… итак, мы меняем кнопку сайта и увеличиваем длину текстового поля, думаю, трех дополнительных печатных символов будет достаточно.
С этой ручкой дело шло медленнее, но, по крайней мере, я мог сделать записи.
– Давайте повторим…
И, не переставая крутить ручку между пальцами, я принялся читать все, что только что записал.
– Отлично, дней через пять изменения в программе будут готовы. Хорошего вам дня, – постарался сказать я как можно более вежливым тоном.
– Сара, спасибо, держи свою ручку.
Я вернул ей ручку, преодолевая жгучее желание оставить ее у себя на столе. Такая новая, она бы просто идеально ужилась рядом со сломанной синей ручкой, толстой и ни на что не годной рекламной морковкой, карандашом с пчелиным окрасом и воспоминанием о куда-то пропавшей черной гелевой ручке.
– Не за что, и смотри, будь внимательнее, а то теряешь каждую неделю по одной, – упрекнула она меня, подмигивая и показывая язык, так что разозлиться на нее было просто невозможно.
– Я же не виноват, что у меня их таскают! – запротестовал я. – И потом, эта была моя личная. Я ее из дома принес.
Сара… Сколько лет вместе! Помню, будто это было вчера, тот день, когда она появилась в нашей компании, вошла в наши жизни. Она прошла мимо нас в своем темном деловом костюме, с черной копной волос, оставив после себя шлейф карамельного аромата. Я видел (я следил за ней взглядом), как она вошла в кабинет бывшего начальника отдела кадров, а мы все так и продолжали смотреть ей вслед.
Через полчаса они вышли и направились к нам.
– Всем доброе утро! Это Сара, и теперь она будет частью вашей группы программирования, – сказал нам бывший начальник отдела кадров.
– Очень приятно, – я представился первым. – Я отвечаю за работу этого отдела, так что добро пожаловать, – пробормотал я, протягивая ей слегка вспотевшую руку.
– Взаимно, – ответила она, стараясь изобразить на лице улыбку, которая у нее так и не получилась. Что-то ей помешало.
Сара была и, конечно, остается красивой женщиной: высокая, худощавого телосложения, с гладкими густыми волосами, спускающимися до плеч, и траурно-зелеными глазами, которые в то время пытались скрыть тайну. Я дал ей на вид лет тридцать, причем не столько из-за ее внешности, сколько по каким-то другим причинам. С самого начала я разглядел, что эта белокожая от природы красавица жила в плену печали.
В тот день мы говорили о многих вещах, пустяковых мелочах, которые сейчас даже не вспомню. Что я точно помню, так это энтузиазм, с которым она начинала каждую фразу, и который угасал окончательно на самом последнем слове. Я помню женщину, которая говорила так, будто пережила уже все, и, что еще хуже, будто больше ей ничего от жизни не осталось. Мне подумалось, что эта женщина потеряла что-то важное в жизни. Позже я понял, что потеряла слишком многое.
Прошло довольно много времени, прежде чем она собралась с силами и, прежде всего, с духом, чтобы открыться передо мной. И именно в этом откровении я, случайный гость ее жизни, не способный ничем помочь, узнал, что боль может стереть любую улыбку с лица, выжечь внутри любую радость.
Я догадывался, что ее что-то мучит, но ни на что не намекал, не спрашивал ее, откуда эти мешки под глазами, откуда это унылое выражение лица по утрам, отражающее что-то большее, чем просто бессонную ночь.
Я никогда не предлагал помощи, просто не осмеливался. Это, несомненно, подорвало бы и без того хрупкое ее доверие. Она бы убедилась в собственной неспособности маскировать под улыбкой и макияжем ту боль, что скрывала внутри. Она могла бы принять мою помощь за милостыню, заботу – за жалость. Все это создало бы между нами непробиваемую стену.
Вечер того дня предвещал проблемы. Одному из наших клиентов срочно потребовалась доработка программы. Мы остались работать вдвоем, поскольку остальные из отдела были либо в отпуске, либо трудились над другими проектами. Около девяти вечера мы наконец отправили клиенту настроенное приложение.
Измученные, мы отправились в переговорную комнату, чтобы за большим столом выпить по последней чашечке кофе. Сидя там, мы смогли спокойно обсудить все детали этого сумасшедшего дня: спешку клиента, давление со стороны начальства, закон подлости и допущенные ошибки… Среди шуток, откровенностей и сплетен я спросил ее, была ли она замужем. Это был невинный вопрос без какой-либо задней мысли, и по тому, как вдруг затуманился ее взгляд, я понял, что попал в самое больное место.
На мгновение между нами воцарилась тишина. Я почувствовал себя неловко. Так, как может почувствовать себя только тот человек, который сделал больно, сам того не желая, не думая, не осознавая. Какое-то время мы даже не смотрели друг на друга: она не могла, я не знал, как. Мы просто позволили времени своим неспешным ходом сгладить сложившуюся ситуацию.
Все еще смотря куда-то в сторону, с натянутой улыбкой она наконец решилась открыть тайну, которую скрывала так долго. И этот рассказ, этот эпизод из ее биографии заставил меня посмотреть на Сару совершенно иными глазами.
Это было тяжело для нас обоих, но абсолютно необходимо. Также для двоих.
Сара вышла замуж в двадцать два года молодой и счастливой – в последнем можно было даже не сомневаться, судя по той искренней улыбке, которая появилась на ее лице. Впереди у нее была целая жизнь, полная надежд и мечтаний. Во время медового месяца, пока они путешествовали по Европе и находились где-то между Францией и Италией, она, сама того не желая, но и не сбрасывая со счетов такую возможность, забеременела. Так что, вернувшись домой, Сара привезла с собой не только приятные воспоминания и всякие безделушки, но и Мигелито – своего первого ребенка.
Через три года на свет появился Дани, второй сын.
На минуту она замолкла, чтобы перевести дух. Крепко сжала обеими руками еще горячий пластиковый стаканчик с кофе, сделала глоток, откинулась в кресле и вот так, издалека, теперь уже не прерываясь ни на мгновение, одним махом, словно боясь забыть что-то важное, поведала мне свою тайну.
Я до сих пор помню все слово в слово:
Моему мужу, Мигелю, всегда нравились автогонки, он был настоящим фанатом. Хотя в то время «Формула-1» еще не пользовалась такой популярностью и не освещалась так детально в СМИ, как сейчас, он знал все до мельчайших подробностей. Но смотрел он не только «Формулу-1». Он любил ралли, гонки на мотоциклах и эти скучные гонки… «Наскар» – так, кажется, это называется. В общем, он любил все, что было связано с моторами. Любил до такой степени, что не пропускал ни одного номера журнала, посвященного автомобилям и мотоциклам, хранил дома модели Ferrari и Porsche в масштабе. У нас была отличная модель автотрека Scalextric и бесконечное множество связанной с гонками атрибутики. Естественно, своим энтузиазмом Мигель заразил нашего старшего сына – а разве могло быть иначе.
Мигель был…
В любом подобном разговоре «был» значило слишком много. Слишком много для того, чтобы его можно было просто так списать со счетов.
Сара не могла говорить. Она поднесла руки к лицу и сжатыми в кулаки пальцами попыталась остановить проступающие слезы.
Я молчал, не глядя на нее.
Мы оба сделали по глотку кофе.
Она продолжила.
Мигелито, которому было всего шесть лет, уже обладал внушительной коллекцией миниатюрных автомобилей. Он мог часами играть с автотреком на ковре в столовой и умел различать марки машин, что попадались ему на улице, иногда даже в полной темноте, всего лишь посмотрев на фары.
В этом году благодаря контактам с моей предыдущей работы мне удалось получить два билета в VIP-ложу на Гран-при «Формулы-1» в Испании, в Монтмело. Это были места рядом со стартовой решеткой и VIP-допуском, чтобы поближе познакомиться с закулисными тонкостями.
Она продолжала свой рассказ, а я видел, как волосы на ее руках становились дыбом.
Когда я отдала мужу билеты, он словно окаменел. На мгновение мне показалось, что у него остановилось сердце. И тут он крепко меня обнял, поцеловал раз тысячу, постоянно повторяя, как сильно любит меня. Мы даже несколько минут потанцевали в гостиной. Это было так здорово.
Мы планировали оставить детей с бабушкой и дедушкой и уехать вдвоем на целый день. Мы с ним вместе на «Формуле-1». Мой муж знал абсолютно все: имена пилотов, их места в турнирной таблице, регламенты и промежуточные результаты чемпионата мира… Я же просто знала, что буду смотреть, как несколько автомобилей бесконечно кружат по одной и той же трассе на огромной скорости, и самыми интересными моментами будут старт и финиш. Все это придется наблюдать под невыносимый рев моторов, который будет оглушать меня, как только машины появятся где-то рядом. Но, прежде всего, я знала, что это сделает счастливым моего мужа.
Все пошло наперекосяк за два дня до этого. Малыш Дани провел просто ужасную ночь: его постоянно рвало, и градусник показывал, что температура с каждым часом повышается. На следующее утро, несмотря на то что ему стало немного легче, я отвезла сына в больницу. Мне сказали, это, безусловно, кишечный грипп, ничего серьезного, но три или четыре дня ему придется провести в кровати. Гонка была уже на следующий день.
Я жутко расстроилась и решила, что ничего страшного не произойдет, что еще будет не одна гонка впереди, и предложила мужу отправиться на Гран-при вместе с Мигелито, пока я останусь дома. Сначала он отказался, но мои доводы и бесконечные уговоры сына убедили его окончательно.
Зачем? Зачем только я так настаивала?
Она замолчала, видимо, снова и снова задавая себе мысленно вопрос, на который не было адекватного ответа.
Она еще раз всхлипнула.
И затем продолжила дальше.
Весь день я ухаживала за Дани, и постепенно ему становилось лучше.
Он уже мог кушать так, чтобы через пару секунд его не выворачивало. И температура начала заметно снижаться. После контрольного звонка мужа, который хотел сообщить мне, что они уже были на месте, что он любит меня и что вот-вот начнется гонка, я встала перед телевизором в тщетной надежде увидеть их среди этой огромной толпы.
Машины пронеслись мимо меня настолько быстро, что я даже не поняла, кто пришел первым, а кто проиграл. Все это время я пыталась отыскать двух своих Мигелей на маленьком экране телевизора. Пару раз мне казалось, что я вот-вот увижу их, но нет.
Спустя почти два часа, когда над трассой появился клетчатый флаг, я поняла, что гонка подошла к концу. Еще через полчаса Мигель позвонил мне:
– Дорогая, это было нечто. Незабываемый день. Мне так жаль, что ты не смогла приехать, – он был на взводе, явно взволнованный и окрыленный. – Мигелито не верит своему счастью. Видела бы ты, как он забирался на сиденья, чтобы подбодрить пилотов. Мы уже выезжаем домой, так что поцелуй от нас обоих. Скоро будем. Я тебя люблю.
Я повесила трубку и радостно и одновременно взволнованно стала ждать их дома.
Краткий репортаж о гонке, который я посмотрела по телевизору, и этот звонок взбудоражили меня. Дани уснул рядом со мной на диване. Мне осталось только дождаться вторую половину семьи.
Прошло шесть часов. «Достаточно», – подумала я, но они еще не вернулись, хотя туда доехали всего за пять. Я позвонила, но сигнал на мобильный телефон не проходил. Возможно, как это уже было, у него разрядилась батарейка. Будучи оптимисткой по жизни, вместо того чтобы волноваться, я стала искать логические объяснения. Безусловно, на выезде могла образоваться жуткая пробка. Они могли немного задержаться, чтобы рассмотреть машины, представленные в «конюшнях» гоночных команд. Могли зайти куда-нибудь перекусить перед дорогой, чтобы уже не останавливаться в пути.
Но время было против моего оптимизма: семь часов. Я продолжала придумывать причины, которые теперь сменялись доводами, не имеющими объяснения и оправданий. У них могло пробить колесо, но тогда бы он нашел способ позвонить и предупредить меня. Дорогу могли перекрыть из-за аварии, и они ждут очереди, чтобы проехать, но тогда бы он нашел способ позвонить и предупредить меня…
После восьми часов мучительного ожидания больше не осталось объяснений, которые могли бы убедить меня в том, что все хорошо. Это был день, когда я узнала, что самый сильный страх в жизни – это неопределенность.
Десять часов спустя раздался телефонный звонок. Выдумывать что-то еще уже не было необходимости.
Слезы медленно текли по лицу Сары, пока она вытаскивала наружу свои воспоминания, пока рассказывала мне свою историю. Я видел, как одна за другой слезинки вырывались из ее глаз и, скатываясь по щекам, исчезали где-то под подбородком.
Она снова отпила из стакана, где наверняка уже не осталось ни капли кофе. Скорее, этот стакан помогал не терять связь с реальностью, помогал дышать, чтобы закончить начатое, чтобы насладиться радостью столь нужного освобождения.
Это был звонок из больницы. Машина Мигеля врезалась в грузовик, совершая обгон. Конечно, они подобрали самые мягкие слова, чтобы сообщить мне об этом.
Пожарным потребовалось пять часов, чтобы вытащить тела. Оба погибли на месте в результате столкновения. Расследование показало, что Мигель начал обгонять на очень большой скорости в повороте, когда заметил… когда понял, что его машина уже под грузовиком.
И в этот момент Сара сняла со своего лица маску, в которой несколько месяцев назад переступила порог нашей компании. Она сняла с себя свои железные доспехи, и я смог увидеть то, что творилось у нее внутри, какой она была на самом деле.
Она опустилась еще глубже прямо там, передо мной, на самое дно своей скорби. Сжавшись в маленький комок, зажав руками голову, она превратилась в бесформенное беззащитное существо. Я слышал, как она дрожала всем телом, я чувствовал, как она плачет, бесконтрольно, неистово, уже без слез.
Я колебался между неловкостью и сопереживанием, не зная, то ли протянуть руку, то ли остаться на расстоянии. В конце концов я решил приблизиться. Я сел в соседнее кресло, и она, даже не поднимая лица, тут же бросилась мне на шею.
Несколько минут мы сидели, обнявшись. И я ощущал теплоту ее плача и не мог отказать ей в столь нужном спасительном укрытии.
Когда мы разжали объятия, она быстро достала бумажную салфетку, которой попыталась стереть с лица следы боли. Сидя там, рядом с ней, держа своими дрожащими руками ее дрожащую руку, я не мог сказать ей ни слова. Мы оба молчали: она, спрятавшись за квадратным листом белой бумаги, и я, думая, что все уже позади, что она закончила свой рассказ. Но я ошибался. Сара продолжила.
Сара, которая за считаные минуты осталась без своих двух Мигелей, Сара, взгляд которой был погружен в воспоминания, снова преподала мне важный урок: всегда есть вещи более болезненные, чем смерть. Они умерли, но она, к сожалению, осталась жива. И боль, сказала она мне, – это привилегия живых.
Оставалось еще кое-что: ей нужно было освободиться от этого груза, который она носила на себе с тех пор. Ей нужно было снять камень с души, от которого многие пытаются избавиться при помощи советов, психологов, утешений и объятий. Когда-то ночью я тоже не смог этого сделать. И никто, кроме нее самой, не смог бы избавить ее от этой ноши.
Ожидание их возвращения домой, жуткая новость из больницы, образы мертвых тел, дни траура, беспощадное «Примите мои соболезнования…» – все это растворилось в прошлом. Остался лишь груз вины.
Было поздно, очень поздно, и я на мгновение забыл о времени, а вместе с ним и о моей семье, чтобы позволить Саре вытащить то, что до сих пор сжигало ее изнутри.
Я чувствовала себя такой виноватой за то, что взяла эти билеты… В конце концов, они оказались там по моей вине, из-за меня. Я так винила себя за то, что не поехала вместе с ним… Но в то же время, и мне стыдно за то, что я сейчас скажу, я чувствовала ненависть. Я ненавидела его за то, что он убил себя, убил Мигелито, что он повел себя так безрассудно, как полный идиот. Я ненавидела его настолько же сильно, насколько когда-то полюбила.
И пока я ненавидела его, я тосковала по ним обоим, и пока я тосковала по ним, я чувствовала себя беспомощной. Столько лет мы строили семью, чтобы затем вот так, всего за несколько часов, все разбилось вдребезги. Теперь ничего уже не было. Как будто никогда не было нас.
Ее рука, вцепившаяся в мою, продолжала дрожать.
И в этом была ее надежда на побег.
Мы все еще были рядом: я, неспособный ее утешить, и она, неспособная найти утешение. Захлебываясь на моем плече слезами вперемешку со слюной, она закончила свой рассказ.
У меня даже не было возможности выместить злость на ком-то другом. Нет, вина была его и только его. Мне не досталось даже этого утешения, этого оправдания. Я не могла сказать, что какой-то сукин сын попался ему на пути. Это он пошел на обгон, это он врезался в грузовик. Усталость, жажда подражать своим кумирам или – хотелось бы думать – желание поскорее рассказать мне обо всем, что они видели на гонках. Я не знаю, что это было. И мне некого винить в случившемся. Иногда я думаю только об этом – о желании переложить, хотя бы разделить вину с кем-то другим, чтобы она не давила на меня одну мертвым грузом, чтобы не нужно было носить ее в кармане до конца жизни.
В двенадцатом часу ночи передо мной предстала совершенно иная Сара. Сара, которая рассказала мне о том, что ей пришлось бросить свою прежнюю работу – многообещающую карьеру программного аналитика в одной из самых престижных компьютерных компаний страны. Сара, которая оставила также свой дом и свой город и целый год пыталась отыскать новый ритм жизни.
За один день эта женщина потеряла целый мир – свой мир. И в тот же день она утратила все иллюзии жизни. И только Дани помешал ей не уйти вслед за двумя Мигелями. Только он один – маленький ребенок – заставил ее идти вперед.
Целый год она пыталась забыть то, что забыть попросту невозможно. Целый год она просыпалась по утрам в надежде, что это был лишь дурной сон. Целый год она прятала эту боль внутри, пока не приняла решение начать новую жизнь в совершенно незнакомом ей городе. Страховая компенсация уже заканчивалась, и Дани заслуживал шанс на другую жизнь: ту, которой у них не было. Она не хотела оставаться там, где все было наполнено воспоминаниями: парк, где Мигелито гулял по воскресеньям, собор, на эспланаде которого он играл со своей радиоуправляемой машинкой, магазины, детские сады, визиты к врачам и родственникам… Это было невыносимо.
Сара разослала резюме в несколько компаний, и из каждой ей перезвонили. В конце концов она осталась здесь, чтобы работать с нами, со мной, чтобы начать свою жизнь заново.
Знаю, что я ничем не мог помочь ей в ту ночь. Знаю, что только мог выслушать.
Больше об этом мы никогда не разговаривали.
Мою ручку мог также стащить Хуа́нхо. Хуанхо-проныра, «минутку, я все запишу», всезнайка и подлиза. Чертов Хуанхо, «все на благо компании», показушник и пижон.
Но нет, у него ее не было. У него вообще не было никогда ничего подобного, поскольку он всегда предпочитал фирменные ручки, на которых больше читалась марка, нежели отметины, как у Рикардо. Помню, как однажды он крутил в руках тонкую черную блестящую ручку, одну из тех, что продают в специальных серебряных футлярах за какие-то бешеные деньги.
Хуанхо посчастливилось родиться в хорошей семье. У него не было в принципе необходимости в работе, но ему было скучно и хотелось чем-то занять свободное время. Лет ему было около тридцати пяти, и он по-прежнему жил в доме своих богатых родителей, которые каким-то таинственным для меня образом были связаны с нашей компанией.
Это было так предсказуемо, так скучно, так скудно для понимания… Он всегда был одет с иголочки, однообразно до изнеможения. Зачастую он ходил в одном из тех поло с вышивкой в виде мелкого пресмыкающегося на груди, которые производят на Тайване, в Шри-Ланке или Китае. В одежде, которая практически ничего не стоит, если только не украсить ее вовремя кричащим брендом – знаком отличия, необходимым, несомненно, для того, чтобы высший класс смотрел еще больше свысока на класс низший. Богатые люди (я говорю сейчас исключительно о деньгах) нуждаются в людях бедных только для того, чтобы на их фоне по-настоящему насладиться своими капиталами.
Хуанхо умел мыслить только привитыми категориями: нет другого воска, чем тот, что горит, нет иной веры, чем та, в которую окрестили. Вариаций нет и быть не может: белое – это белое, а черное – это черное. Он не из тех, кто будет выискивать серые оттенки. Он богат и, следовательно, счастлив. Или он счастлив потому, что богат. В любом случае, искать ему больше нечего. Он идеальный борец, неизвестно, правда, за что, но борец отменный.
Вполне возможно, что мою ручку забрала Эстрелла, а это сулило как мне, так и моей ручке прекрасные новости. Сколько бы дней ни прошло, можно было быть в полной уверенности, что ручка останется нетронутой, в целости и сохранности. Я не помню ни дня, чтобы она просидела на своем рабочем месте больше часа, работая и ни с кем не разговаривая. Эстрелла всегда была какой-то волшебной, эфемерной, как дым, прозрачной, как вода в бутылках, прямо Алиса в стране… Она всегда приходила вовремя – пунктуальность была, пожалуй, ее самой сильной чертой, выпивала чашку кофе, болтала со всеми и ровно в четверть одиннадцатого исчезала. В первой половине дня она еще возвращалась набегами в офис, чтобы немного посплетничать. И, наконец, когда оставалось ровно полчаса до окончания рабочего дня, она выпивала свою последнюю чашку кофе и, прощебетав «Всем до завтра!», счастливая убегала прочь. Несколько раз мы видели, как она приходила на работу с черными волосами, а уходила с оранжевыми, светлыми или с окрашенными разноцветными прядками. Несколько раз мы замечали, как она приходила в синем платье и уходила в сером строгом костюме.
Эстрелле было лет пятьдесят пять или около того. И, несмотря на лишние килограммы, она никогда не смущалась ходить в туфлях на высоких каблуках или в брюках, которые можно было только порвать по швам, если бы ей вдруг приспичило снять их. Возможно, по этой причине ее наряды никогда не повторялись. Тем не менее за последний год, особенно в некоторых частях, ей удалось сбросить немного веса. А может, кто-то осмелился сказать ей прямо, что в сороковой размер она уже не помещается.
Я почти никогда с ней не разговаривал, почти ничего не знал о ее жизни, никогда не интересовался ее проблемами и радостями и всегда оправдывал себя тем, что это безразличие было взаимным.
Мою ручку мог прихватить также Оскар, или Хави, или Филипп, или уборщица, или начальник отдела кадров, да, в конце концов, даже Марта. Прелестная Марта, отрада всей компании. Ее перемещения по офису, как и ее юбки, всегда были короткими. Наши взгляды как-то непроизвольно отрывались от экранов мониторов и приковывались к ее ногам, плавно скользя по всему ее телу. Готов поспорить, что последние несколько лет компания теряла по несколько тысяч евро всякий раз, когда она проходила мимо наших столов.
Марта занимала стратегическую позицию: на стойке ресепшена. И всегда, когда не занималась более важными делами типа маникюра или личной переписки по мобильному телефону, отвечала за порядок в офисе и доступ к нам на этаж, а также выполняла функции телефонистки. По другим вопросам к ней можно было даже не обращаться. Я до сих пор вспоминаю с некоторым смущением письма, которые она рассылала нам по электронной почте, где каждое третье слово было обязательно написано с ошибкой. Особой популярностью среди нас пользовались такие фразы как: «Звонил на телефон какой-то перец, чтобы сказать…», «Не ложьте сюда свои документы…» и «Нам не будет хватать тебя для этого Рождества».
Ее предыдущий опыт – работы, конечно же – сводился к тому, что она подавала кофе в каком-то баре и вещи в магазинах одежды. Нам также сказали, что какое-то время она была связана с модными показами, но в конечном итоге модель из нее не получилась, потому что от нее требовали слишком многого взамен.
На вакансию офис-менеджера претендовало немало кандидаток, некоторые подходили просто идеально и имели опыт работы за плечами, однако дон Рафаэль, к тому времени уже занимавший должность начальника отдела кадров, остановился на ней. Надо признать, что ее походка, манера общаться, одеваться и выглядеть в целом не мешали относительно хорошо справляться со своими обязанностями.
Мы все подозревали с самого начала, что между Мартой и доном Рафаэлем проскочила искорка, хотя прямых доказательств тому не было. Тема неверности вообще не интересовала меня до той поры, пока она не перебежала мне дорогу, пока не заставила сесть в этот поезд, который теперь увозил меня прочь от моей жизни.
Рафа – мы все так называли его между собой, пока он не стал начальником отдела кадров – женился на дочери одного из менеджеров компании, отвечающего за регион Леванте.
Рафа ходил на занятия – это вовсе не означает, что он учился – со многими из нас на протяжении двух лет, которые он провел в институте. Большую часть времени он тратил на то, что флиртовал с однокурсницами, разъезжал на мотоцикле, предлагал всем сигареты или ходил в спортзал, чтобы накачать мускулы. Еще он издевался над всеми теми, кто серьезно относился к учебе, и сам нюхал клей со своими дружками, время от времени крал вещи в магазинах или в припаркованных возле них машинах… в общем, смотрел на жизнь немного иначе.
Рафа был первым во многом. Он был первым из нас, кто переспал с девчонкой, хотя, как потом мы узнали, он у нее был далеко не первым. Он первый начал курить сигареты, сигары, травку. Он первым начал нюхать клей, и ему первому сделали промывание желудка. Рафа первым сделал себе татуировку, и, конечно, это было что-то особенное: иссиня-черный восточный символ, который, скажем так, украшал его правое плечо.
– И что это означает? – спросили мы его как-то на выходе из института, когда он с гордостью демонстрировал свое покрасневшее плечо.
– Да мне почем знать, – ответил он. И ему реально было все равно. Все равно, потому что рядом стояли две девушки, которые не переставали ахать и охать: «Ого, как круто! Сильно болит?»
Со временем один из наших однокурсников выяснил, что в переводе символы означали типа «старая свинья». От смеха мы чуть ли не катались по полу, и повторялось это каждый раз, когда на пляже или в бассейне мы видели эту абсурдную татуировку на почти такой же абсурдной личности.
Рафа всегда отличался скудным умом и плохой сообразительностью, хотя виной тому были не природные данные, а скорее та дрянь, которую он выкурил и вынюхал в молодости. При этом ему удалось сохранить отменное телосложение – над этим телом он не переставал работать каждый божий день. Природа наградила его угловатыми чертами лица и голубыми глазами, которые на контрасте с черной гривой притягивали к себе тысячи и тысячи женских взглядов и, что уж там скрывать, являлись источником зависти многих мужчин. Он был одним из тех людей, которые не знают, куда бросить взгляд, если рядом нет зеркала. Он был привлекательным и прекрасно знал об этом. «В современном мире этого более чем достаточно», – любил говорить он. Молодость он посвятил прожиганию жизни и телесным удовольствиям, которые выбрасывал из своей памяти так же быстро, как и получал их. Женщины редко задерживались рядом с ним дольше чем на неделю: или он уставал от них, или они после жаркого пламени в постели все же понимали, что у этой спички сверху почти нет серы.
Долгое время Рафа был человеком без ремесла и занятия, с телом, которое впечатляло, но не более того. По прошествии лет все мы, так или иначе, отыскали свое место в жизни: закончили учебу, создали семью, нашли более-менее стабильную работу. Рафа же, напротив, болтался как неприкаянный: он либо работал официантом, либо разнорабочим на стройке летом, что нравилось ему намного больше, потому что, разнося кофе, бицепсами особенно не похвастаешься. Несколько раз даже танцевал стриптиз в разных местных клубах. И так могло бы продолжаться всю жизнь… Но однажды судьба улыбнулась ему, вернее сказать, рассмеялась во весь рот.
Это случилось в одном из ночных клубов, которые он так часто посещал. Он познакомился там с белокурой девушкой, высокой, красивой… и она попросила его об одолжении. Одолжении не для себя. Она попросила его сходить на свидание вслепую с не столь высокой, не столь белокурой и не столь великолепной подругой. И тот, получив от блондинки «компенсацию», согласился.
Это был один из самых странных ужинов, который только мог состояться в одном из самых роскошных ресторанов города, куда пришел почти неграмотный, мускулистый красавец с ангельским лицом… и образованная, скорее, некрасивая, коренастая девушка из очень-очень богатой семьи. На этом ужине возникла искра, которую оба желали. Ему нужна была стабильность, напрочь отсутствующая в его прежней жизни, ему нужны были деньги, которые просто падали бы с небес, ему нужна была машина, какой больше ни у кого в городе не было, собственный дом, путешествия по миру. Ей не надо было ни денег, ни машин, ни поездок. Ей просто нужен был рядом кто-то, с кем можно было спланировать общее будущее и насладиться тем, чем наслаждаются ее самые красивые и стройные, хотя и не очень богатые подруги. Ей нужно было влюбиться, ей нужно было отыскать того, кем можно похвастаться, кого можно поставить рядом и с удовольствием смотреть на завистливые выражения лиц. Для этого ей нужен был один из самых красивых. Она знала, что деньги решают все, поэтому воспользовалась главным козырем. Она думала – и тут жестоко ошиблась, – что любовь придет со временем, а пока они окажут друг другу неоценимую услугу. Во всем этом была лишь одна маленькая деталь, которая меняла все: она сразу влюбилась по-настоящему и где-то глубоко в душе надеялась, что он ответит ей взаимностью. Но только не он.
После этого ужина молодые официально стали парой. Он ушел, представляя в красках свое будущее. Она ушла, влюбленная по уши. Шли дни, недели, и она уступала. В конце концов, уступила настолько, что некогда взаимная услуга превратилась в одностороннюю капитуляцию. И эта любовь, так и оставшаяся навсегда без ответа, ослепила ее настолько, что она забыла, как они вообще встретились.
Дон Рафаэль – и никак иначе – женился на золотой жиле. Он не упустил возможность похвастаться будущим и пригласил на свадьбу всех, кто был мало-мальски с ним знаком: семью в полном составе, знакомых с предыдущих работ, одноклассников, однокурсников. Получив его приглашение и прочитав фамилию невесты, я окаменел от неожиданности и удивления. И сразу понял, что очень скоро мы увидим его в рядах нашей компании.
Так и случилось. Несколько месяцев спустя, после сорокадневного медового месяца, покупки новой квартиры площадью 250 квадратных метров и последней модели зеленого «Ягуара», на котором он рассекал по улицам города, настал тот день, когда Рафа, необразованный болван, грубиян и невежа, татуированный «свинья», предстал пред нами в образе нового начальника отдела кадров.
Во всей этой карусели и суматохе жизни подвела только одна деталь: тесть заставил его подписать некий добрачный контракт – мелкий камешек, случайно попавший в блестящий и удобный ботинок. Мелкий камешек, из-за которого новоиспеченный супруг должен был сохранять видимость, экономически зависеть от других и, прежде всего, оставаться «влюбленным», то есть женатым.
Ручку мог взять любой. Ведь в офисе нас, ну вернее, их – никак не могу привыкнуть, что я теперь лишь часть их прошлой истории – было около тридцати человек. И это не считая легиона менеджеров, сотрудников отдела продаж, ассистентов, помощников ассистентов и прочих марионеток, чьи привязанные к веревкам руки ворочали деньгами.
Я буквально жил в многонациональной компьютерной компании, занимающейся исключительно разработкой и программированием пользовательских приложений для крупных корпораций. Десять лет я рос и развивался в этом странном месте. С момента моего рождения, а потом все свое детство и всю свою юность я занимался программированием и исполнением заказов. И вот, когда я достиг здесь зрелости, меня повысили до главного программиста. Я дотянулся до потолка.
Почти четыре года я был координатором рабочей группы – семьи, состоящей из пяти человек, из пяти братьев и сестер: Хави, Сара, Рикардо, Годо и я.
Там – каким далеким все кажется теперь – на многонациональном уровне собралось вместе большинство моих однокурсников. Начало карьеры для всех нас просто идеально совпало с открытием нового филиала компании. Однокурсники, которые провели вместе столько лет за одной партой, теперь встретились здесь, под одной крышей. Но частота нашего общения, всегда пропорциональная нашему свободному времени, уже не была прежней. Дружба заметно ослабла и незаметно для нас самих перешла от объятий к сдержанным рукопожатиям, от «увидимся завтра!» до «посмотрим, что день грядущий нам готовит».
Я жил там. Я жил все эти годы с 8:30 до 13:30 и с 15:00 до 19:30. Девять с половиной часов работы. Полтора часа на обед. Еще полтора часа на то, чтобы вернуться домой. Полтора часа, за которые не платили. Девяносто бесплодных, свободных и, в конце концов, потерянных для жизни минут.
Еще одна рутина в нашей жизни или еще одна жизнь в нашей рутине. Бывали дни, когда я реально не знал, или не хотел, или не мог разглядеть грань. Бывали дни, когда я не мог увидеть разницу между домом и жилищем, между жизнью и существованием, между любовью и дружбой. И последнее было, несомненно, больнее всего. Наступил момент, когда будущее перестало отличаться от прошлого. Завтра было таким же, как вчера. Вчера было таким же, как завтра.
Тот понедельник начался просто ужасно. Это был один из тех понедельников, которые хотелось поскорее забыть, и, возможно, поэтому я не могу выкинуть его из памяти даже сейчас, когда убегаю. После этого звонка, после того как я не нашел свою ручку и взял ручку у Сары, я повесил трубку и понял, что допустил ошибку: я затер последние изменения одного из приложений, над которым работал уже несколько недель. Благодаря резервным копиям потеря была частичной, но даже это включало в себя откат к последним сохраненным данным, поиск нетронутых файлов и их восстановление. Часа на два я ушел с головой в работу, пока в районе семи вечера она не была завершена полностью. Я почувствовал себя совершенно измотанным.
Резкий знакомый звук вернул меня в реальность. Доведенным до автоматизма движением я потянулся рукой к телефону, но так и не узнал, кто звонил. Когда между моей рукой и телефонной трубкой оставалось всего три сантиметра, меня будто парализовало. Телефон продолжал звонить: второй звонок, третий, четвертый. Я поднял трубку, чтобы с грохотом положить ее обратно. Началась борьба не на жизнь, а на смерть между прочно засевшей за последние десять лет рутиной в моей голове и почти забытым, затоптанным повседневностью и теперь робко восстающим из пепла здравым смыслом.
Несколько мгновений я сидел, упершись локтями в стол, положив голову на руки, впившись глазами в могильную темень письменного стола.
Нечеткие звуки.
Далекие, почти чужие разговоры.
Окинув взглядом светотени офиса, я закрыл глаза. Я подумал: «Почему бы не стать детективом до конца рабочего дня? Почему бы не попытаться выяснить, с какой стати всякий раз, когда я заглядываю в канцелярский стаканчик на столе, я не вижу там свою гелевую ручку?»
Я открыл глаза.
Открыл глаза второй раз.
Снял трубку телефона.
Медленно встал из-за стола. Моим прикрытием должна была стать простая чашка кофе.
Я медленно отмерял каждый шаг, чтобы успеть разглядеть каждый стол, каждый стаканчик, каждую руку, каждую жизнь. Я не искал по дороге ни разговоров, ни вопросов, ни приветствий, только ручку – свою ручку. Я добрался до кофейного автомата без каких-либо результатов: я заметил три ручки, черные, новые, заполненные гелем, но доказательств у меня не было.
Бросил сорок центов в кофейный аппарат.
Думал, что на обратном пути прихвачу с собой одну из ручек: мимолетное движение руки – и вот она уже у меня в кармане, но так и не смог.
Посмотрел на часы: 19:15.
Я снова сел за стол: без ручки и с кофе, который мне совершенно не нравился. Увидел заходящую в офис Эстреллу, подобную блуждающей галактике в этой расшитой яркими блестками куртке, которой с утра еще не было. Я стал следить за ее движениями, осматривать ее стол и стоящий на нем стаканчик. Надежды испарились.
Посмотрел на часы: 19:24.
Конец еще одного рабочего дня. Я так и не смог найти ручку, которую принес из дома. Я потерял их уже столько, что мне было стыдно просить у компании. Я сам покупал их по субботам в торговом центре вместе с продуктами и бытовой химией для уборки дома.
Это было в последний раз, поклялся я.
Посмотрел на часы: 19:27.
Звуки отодвигающихся и задвигающихся стульев, закрывающихся сумок и направляющихся в сторону выхода шагов. В тот день после потери данных мне нужно было переделать еще два модуля приложения, однако на этот раз я не хотел задерживаться. Я решил вспомнить, что я человек, а не просто работающее без устали существо. Если я потороплюсь, то еще успею пожелать Карлито спокойной ночи.
19:35. Приложил пропуск к вертушке и почувствовал, что здание украло у меня пять минут жизни.
19:40. «Пока и до завтра», нервное перемигивание оранжевых огоньков в лифте, почти одинаковые звуки открывающихся дверей, почти одинаковые звуки закрывающихся дверей. Усталый, побежденный, я распахнул дверь и вышел: холодно и темно.
Я завел машину, и мотор заурчал, начав понемногу вырабатывать тепло – искусственное, механическое. Тепло, которое не имело ничего общего с теплом объятий Реби, поцелуев Карлито, одеяла на рассвете, солнца в разгар летней дремы.
Тринадцать часов вдали, тринадцать часов без них.
Сорок минут в пробках, чтобы добраться до дома.
Еще двадцать минут в поисках парковки. Две машины и одно парковочное место – для нее, которая возвращается домой раньше одна. Для нее – моей, своей собственной, нашей нее. Для моей нее, которая теперь даже больше не моя, и поэтому я ухожу.
Я ехал – и помню как сейчас этот равнодушный день – в море криков, гудков клаксонов и смирения по трехполосной автомагистрали. Радио немного скрашивало поездку, вечерняя темнота тут же омрачала ее. Протискиваясь между предупреждающими красными и задними белыми, каждую ночь я пытался выбраться отсюда, не будучи протараненным. Я пересекал проспекты и проезжал маленькие переулки, чтобы доехать до моего квартала, где сразу же начинались поиски. Круг за кругом, улица за улицей, которые я знал наизусть, уголки, которые могли оказаться свободными, машины, занимающие сразу два места, и места, занятые сразу двумя машинами. Я столько раз думал взять и оставить машину прямо на тротуаре или на пешеходном переходе: ну кто будет ходить по ним в это время? Раньше я так никогда не делал: моя совесть и мой карман не позволяли, особенно второе.
Проснувшийся вдруг мотор, мигающие фары, неторопливо идущий человек с ключами в руках подарили надежду. Торможение и разворот в сторону будущего пристанища. Иногда без оглядки, забывая о пешеходах, светофорах и знаках, я на всех парах мчался к месту, которое всего лишь визуально считал своим.
Не знаю, во сколько я приехал в тот понедельник. Помню, как вошел в наш подъезд, выложенный бежевым мрамором, потому что делал так каждый день. Послушные лампы зажигались автоматически. Кругом все уютно и очень удобно. Привычным жестом нажал на серебристую кнопку вызова лифта. Выбрал пятый этаж и, пока поднимался наверх, закрыл глаза, чтобы пальцами угадать цифры, написанные шрифтом Брайля.
Вышел на холодную площадку, также отделанную бежевым мрамором, и через три шага, показавшиеся целой вечностью, добрался до дома.
Помню, что в тот день, как и во многие другие дни, оставил ключи в машине. Позвонил в звонок.
Реби, спокойная и уверенная в своей неприступной крепости, открыла мне дверь.
– Привет, милый, – произнесла она, как обычно, совершенно невыразительным тоном, оставляя на моих губах сухой поцелуй, отрешенный и безразличный. Один из тех, который вам оставляют, не задумываясь, но который заставляет вас задуматься о многом.
Давно в прошлом остались те времена, когда мы нервно считали минуты до встречи в парке, когда наши губы часами не расставались, будто склеенные слюной и дыханием мятной жевательной резинки. Времена, когда мы шептали друг другу на ухо ласковые слова, когда останавливались посреди дороги и, бросая все, переползали на заднее сиденье машины, когда мы кусали губы и пробирались языками в самые потаенные уголки еще незнакомого нам рта. В последнее время, что длилось уже довольно давно, хватало одного сухого поцелуя, чтобы ответить на вопрос: «Ты что, меня больше не любишь?», чтобы оправдать две жизни под одной крышей.
– Я с Карлито иду на кухню, – смиренный голос, хозяйка которого только что подарила мне этот незнакомый поцелуй, гулко раздался в коридоре, исчезая где-то вдали.
В тот понедельник, как и во все остальные дни, я оставил куртку на вешалке, сумку на тумбочке у входа и надежду на пороге. Я вошел на кухню, ожидая получить небольшую компенсацию. На высоком стульчике сидел мой малыш, который пытался прикончить тарелку пюре, из чего бы оно ни было.
– Привет, Карлито! Поцелуйчик? – спросил я.
Я спрашивал себя, в чем разница между этими двумя поцелуями: его и Реби. В каком возрасте поцелуи, которые он дарит мне, превратятся во что-то обыденное и сухое? В какой момент разорвется эта тонкая нить, связывающая два поколения? Узнаю ли я, что в поцелуях Карлито больше нет любви, что они превратились в рутину?
– Дяяяя, – ответил он мне, вставая на ножки прямо на стуле. И ему было все равно, что в ложке было полно еды, ему было все равно, что она выпадет у него из рук и со всем содержимым грохнется на пол. Ему было все равно, потому что не было ничего важнее для него в тот момент, чем поцеловать меня.
– Он почти закончил ужинать, – сказала мне Реби, смиренно собирая разлетевшееся по всему полу пюре. – Давай, Карлито, еще ложечку и в постель!
– Есе лосечку, – отозвался он эхом.
Улыбаясь, Карлито снова сел на свой стул, неохотно проглотил еще две ложки пюре, после чего я отнес его в кровать.
Я уложил его, поцеловал еще раз, обнял, поиграл с его мягкими волосами, погладил по носу, взял за ручки, и всего через десять минут он заснул.
Десять минут, когда я потратил полчаса на поиски черной гелевой ручки. Десять минут, когда на парковку машины ушло почти двадцать.
Но даже десять минут того стоили.
Реби работает старшим менеджером в магазине одежды в торговом центре. Ее рабочий день начинается в половине десятого утра и заканчивается в восемь вечера. И так с понедельника по пятницу. Утро субботы она также проводит на работе. У нее плавающий график в отношении перерыва на обед, на который ей положено два часа в день. Эти два часа она использует на то, чтобы перекусить чем-нибудь легким и пойти в спортзал – и все это не выходя из здания торгового центра.
Большую часть своей жизни она проводит в сооружении из пяти этажей, трех подвалов и десятков магазинов. Ее мир, как и мой собственный, сокращается постепенно до нескольких квадратных метров. Ее семья – до коллег по работе, которые проводят с ней времени больше, чем я и Карлито вместе взятые.
Уходя с работы, она заезжает домой к моим или к своим родителям и забирает Карлито. Уже дома она купает его, переодевает в пижаму и кормит ужином. Все сама, в полном одиночестве, в ожидании моего приезда, которое в последнее время стало слишком затягиваться.
Но вопреки жизни, вопреки строгому графику, который связывает нас по рукам и ногам, ей по-прежнему удается найти время на то, что когда-то так привлекло меня в ней. Сейчас это все так далеко: пляж, на котором она лежала в своем черном бикини, игры под водой, вечерние мольбы: «Только бы она всегда была со мной», время свободы… Хоть и без былого энтузиазма, но она продолжает заботиться о себе, она по-прежнему сохранила потрясающую фигуру, занимаясь фитнесом в зале – в клетке из четырех стен, поскольку на что-то другое времени не хватает.
Я же, напротив, так сильно изменился: вот уже много лет, как я напрочь позабыл о спорте и не брался ни за что новое. Я давным-давно растерял ту энергию, которая заставляла меня лезть в горы вместе с Тони, которая заставляла меня выглядеть как Реби. Мы растеряли все, что нас взаимно привлекало. Наши отношения начали постепенно исчезать. Все свелось к тому, что мы просто терпели, привыкали к присутствию друг друга, как бы случайно блуждая по общему пространству.
В какой-то момент наши пути начали расходиться, отдаляться друг от друга, пока полностью не потерялись из виду. Я чувствовал это отчуждение всякий раз, когда замечал, как Реби украдкой, без задней мысли, но с явным восхищением, а иногда и с откровенным желанием заглядывалась на какого-нибудь Адониса, у которого не было фигуры Хичкока, как у меня.
Я снова смотрю на размытые пейзажи за окном, сидя в тишине потерявшегося вагона, в самой глубине оборвавшихся отношений.
Я пытаюсь отвлечься хоть на что-нибудь, на что угодно, что может смягчить мою боль, но по-прежнему увязаю в воспоминаниях о ней, о нем, о них… я уже даже не осмеливаюсь сказать: о нас.
И снова мысли выбивают почву из-под ног.
В тот понедельник Реби заснула рано. Она вообще никогда не испытывала проблем со сном. Мне же всегда требовалось чуть больше времени, чтобы уснуть, хотя в последнее время я так уставал, что наш разрыв с каждым разом сокращался все больше и больше.
На следующий день, во вторник, я приступлю к осуществлению своего плана. Я все продумал. Теперь-то я знаю, что это не так, но тогда я был полностью уверен в себе. На следующий день в обеденный перерыв я под любым предлогом отправлюсь в магазин канцелярских товаров и куплю себе новую гелевую ручку, только на этот раз она будет зеленой. Да, именно зеленой.
Это было началом всего: зеленая гелевая ручка.
У кого еще в офисе будет гелевая ручка с зелеными чернилами?
– Спокойной ночи, Реби, – прошептал я ей на ухо, хотя знал, что она меня уже не слышит. – Я люблю тебя, – снова прошептал я.
Я продолжал лежать с открытыми глазами, уставившись в потолок, думая о том, что все еще может быть по-другому, что жизнь еще может измениться к лучшему…
Теперь я думаю о ней, думаю о Карлито и о плане, о котором я никогда не должен был даже помышлять. Я думаю о том, что уже завтра я буду очень далеко…
Вторник, 19 марта 2002
Шесть утра очередного, похожего на все остальные дни вторника.
Как и каждое утро, зазвонил будильник.
Я вытащил правую руку, спрятавшуюся под простыней, и, нащупав кнопку, выключил будильник.
Через пять минут он зазвонил снова. Я мысленно проклял функцию повтора.
Десять минут седьмого будильник прозвонил последний раз.
Лениво потягиваясь, я встал, в глубине души желая поваляться еще минут десять, свернувшись калачиком и наблюдая за тем, как наше дыхание смешивается с оранжевым рассветом, пробивающимся через оконное стекло.
Босыми ногами я встал на пол: холодно. Подогнув пальцы, вот так, почти на цыпочках, направился в ванную.
Еле-еле открыв один глаз, я встал перед унитазом, удивляясь, что это вдруг оказалось в моих руках такое твердое: может, просто за ночь накопилось много мочи. Испытав значительное облегчение, я нажал кнопку смыва и встал перед зеркалом. Открыл кран, подождал пару минут, чтобы пошла горячая вода. Я уже давно не мог умываться холодной, даже теплой водой. Я подставил обе руки под горячую струю и, набрав немного воды, плеснул себе в лицо. Обхватив лицо ладонями, я уставился на незнакомца, стоящего передо мной.
– Как же ты постарел, – прошептал я, глядя на выпирающий живот, предательски отражающийся в зеркале. – Когда только успел забеременеть? – продолжал я, пока тот, второй, ошеломленный допросом, расстегивал верх пижамы, показывая мне свой дряблый живот, упирающийся в раковину и весь исчерченный растяжками, как сдувшийся мяч.
Он поднял голову. Мы посмотрели друг на друга.
– Когда у тебя волосы отрастают, ты что с ними делаешь? – спросил я, не в силах отвести взгляд от живота.
– Я их подстригаю, – пробормотал пузатый, теперь уже не глядя мне в глаза.
– А когда ногти отрастают, что делаешь? – настойчиво продолжал я.
– Тоже подстригаю, – снова прошептал он, уткнувшись взглядом в пол.
– Тогда почему этому позволил так отрасти?
Между нами воцарилась безмолвная тишина. Я пристально смотрел ему в глаза, не моргая. Он стоял подавленный, желая раствориться в этом отражении, которое олицетворяло нас обоих.
– Если бы ты знал, как мне противен, жирный кусок сала!
Я вдруг ткнул в него пальцем с такой силой, что сам от себя не ожидал.
Стояла тишина.
Сквозь дымку, разделявшую нас, я вдруг заметил маленькие капельки, мерцающие на щеках: я превзошел сам себя. На сегодня с этого неудачника хватит, решил я, взяв полотенце, чтобы промокнуть глаза.
Я выключил свет в ванной, взглядом устремившись в никуда.
Реби все еще спала, спрятавшись под простынями. На меня смотрели только большие закрытые глаза, погруженные в сон. Сколько лет мы вместе и как мало времени мы видели друг друга. В такие моменты мне бы хотелось прижать ее к себе, поцеловать ее кожу, сказать ей, что люблю ее, сказать ей, что счастлив рядом с ней, особенно когда я могу быть рядом с ней. Что я очень скучаю по ней, с каждым днем все больше и больше, потому что с каждым днем я видел ее все меньше. Сказать ей, что я проводил гораздо больше времени с компьютером, чем рядом с ней, что я проводил больше времени, стуча по клавиатуре, чем прикасаясь к ее телу, и что, когда наступала ночь, мне хотелось, чтобы день не заканчивался никогда – не для нее, для меня.
И еще я хотел бы сказать, что ей не нужно вставать, что мы берем выходной, чтобы отправиться в горы, прогуляться, посмотреть, как оранжевое солнце поднимается над пляжем, как мы обычно делали, когда нашей единственной обязанностью была учеба. Чтобы почувствовать запах соли, морского песка и нового солнца: тот запах, которым наполнен воздух, как только первые лучи солнца начинают отражаться в воде. В тот день мне хотелось бы поцеловать ее тело, спрятанное под простынями, ее щеки, украшенные узором полос от подушки, ее маленький нос, который раздувался при каждом вздохе, ее приоткрытые губы, поцеловать ее всю. Но я этого не сделал.
– Реби! – произнес я громким голосом, склоняясь над ее ухом и легонько толкая в плечо. – Пора вставать, давай поднимайся!
– Нет, дай мне еще пять минут, – пролепетала она, пряча голову под простыней, будто Карлито вдруг переселился в ее тело.
– Ну же, Реби! – снова сказал я, на этот раз сильнее толкая ее в плечо.
– Ладно, ладно, уже встаю! – раздраженно ответила она, делая вид, что поднимается с кровати. Но, как только я отвернулся, она снова накрылась простыней.
Тогда я схватил простыню и одним рывком стянул ее с кровати, на которой осталась лежать моя любовь, сонная, беспомощная, свернувшаяся калачиком.
– Сказала же, что встаю!
И она ударила кулаком по матрасу, чтобы дать выход гневу. Гневу, который наряду с утренней ворчливостью оставался ровно до тех пор, пока она не посмотрела мне в лицо.
И в этом коротком обмене взглядами мы оба увидели то, что никогда не хотели бы видеть. Она видела, что я плакал, но промолчала. Я видел, что наша жизнь разваливается на куски, но промолчал. Мы были всего в нескольких сантиметрах друг от друга, но так и не смогли поцеловаться.
– Потеряли уже пять минут, – проворчал я.
Сейчас, когда ночь бросила меня в эту бездну одиночества, когда я не хочу, но не могу не вспоминать, я понимаю, что это не было потерянным временем. Это была возможность спасти нашу жизнь, наши чувства. Я знаю, что, если бы мы не были такими, какими стали, и не молчали о том, о чем пытались умолчать, этот взгляд мог бы подарить нам надежду. И все же теперь я бегу, бегу от всего этого.
Проведя чуть больше пятнадцати минут в ванной, Реби обычно шла на кухню, чтобы приготовить кофе. Затем на столе появлялась пачка печенья и коробка хлопьев. Пока завтракали, мы по очереди то и дело заходили в комнату Карлито, чтобы собрать его.
В тот день я был одет – и это нелегко забыть из-за того, что произошло дальше – в черные брюки, белую рубашку, никому не нужный галстук и подходящий подо все это пиджак. Я на руках вынес Карлито в коридор и надел на него его крохотное пальто.
Мчась теперь в этом поезде, идущем без единой остановки, потому что я сам так захотел, потому что испугался, что не выдержу, сойду на первой же станции и вернусь обратно, я думаю, что это вообще за общество, которое позволяет отцу видеть своего ребенка двадцать пять минут утром и столько же вечером. Что это за общество, которое заставляет двухлетнего ребенка вставать в семь утра, чтобы ежедневно переезжать в другой дом.
Все еще держа Карлито, завернутого в несколько слоев одежды, попрощался с Реби одним из тех сухих поцелуев, которыми мы обменивались уже по привычке, не задумываясь, как будто просто пожимали друг другу руку. Первый.
Вышел на лестничную площадку и спустился вниз.
Холод нещадно бил меня по лицу. Не думая ни о чем, не думая о своей жизни, я метр за метром бежал вперед. В спешке я не мог вспомнить, где припарковал машину накануне. Застыв на месте, все еще держа сонного Карлито на руках, я мысленно пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Я всегда оставлял машину в одном и том же районе, на одних и тех же улицах, ночью, в одиночку. Вес сына стал ощутимым, а я начал нервничать. Я решил пойти наугад. От четных домов к нечетным, от угла до угла, цепляясь взглядом за каждую припаркованную машину.
Прошло уже минут пять, и правая рука начала слабеть. Мое отчаяние нарастало, мои движения становились все резче и резче, и Карлито, почувствовав это, стал плакать. Там, посреди улицы, я был готов сесть возле первого попавшегося подъезда с ребенком на руках, чтобы умолять. Умолять о переменах.
Безмятежность, царившая вокруг, заставила меня снова задуматься. Я собрался с мыслями, и тут одна маленькая деталь всплыла в моей памяти. Накануне, когда я парковал машину, я оставил ее настолько близко к пешеходному переходу, что подумал – меня могут оштрафовать. Я сосредоточил все свое внимание на пешеходном переходе, на углу, на улице… и вспомнил, что машина стояла в квартале от дома.