– Придешь, – очень уверенно сказала Катя.
Выйдя на улицу, я пошел, не разбирая дороги какими-то дворами, закоулками. Внутренняя тошнота не отпускала меня. Зачем она позвала меня в среду к себе? Чего ей надо от меня? Неужели ей мало всех ее многочисленных парней? Или она спит с ними по расписанию? Сегодня с одним, завтра с другим, а со мной решила переспать в среду на следующей неделе. Еще назначает, когда прийти! Но я больше не пойду к ней! Ни за что! Я не должен больше пить эту грязь! Но в душе моей не было уверенности в том, что я выдержу и не пойду как телок к этой Кате.
Я шел, петляя по подворотням, а перед глазами у меня так и стояла Катя. Вот ее лицо, глаза, вот она лежит бесстыдная и голая, вот усмехается, вот говорит мне о том, что меня будто сломали. Мне уже сейчас хотелось вернуться к ней и быть просто рядом, слушать ее, смотреть на нее… Но ведь я не люблю ее! Или уже люблю? Почему же тогда меня так тошнит?
Я вышел на оживленную улицу и увидел большой белый храм. В отчаянии я зашел в этот храм. Там было пусто и сладко пахло ладаном. Я медленно прошел вглубь храма, остановился у иконы с седовласым старцем. Это был Николай Чудотворец. Умные глаза старца проникновенно смотрели мне в душу. Казалось, он все знает обо мне. И я стал клясться перед святым, что больше никогда не буду с Катей, что никогда не приду к ней, обещал разорвать порочную связь.
Николай Угодник с пониманием смотрел на меня, будто принимал меня и мои клятвы.
Вышел я из храма облегченный, будто с меня сняли неимоверный груз, хотя душевная тошнота все еще была со мной. Я знал, что тошно мне будет еще несколько дней, а потом все пройдет. Верил, что клятва перед Чудотворцем избавит меня от злого наваждения, освободит от горького вожделения.
Выходные прошли спокойно. Я наслаждался безмятежностью, о Кате совсем не думал. Но вот подошла среда и внутри меня стала происходить самая настоящая духовная борьба. Я никак не мог успокоиться и только и думал о том идти мне к Кате или нет. Хотелось проучить ее, показать свое равнодушие к ней, но тут же мне становилось страшно потерять ее. И я не понимал, что со мной происходит. А когда занятия в институте закончились, я долго метался и то шел к остановке, чтобы немедленно уехать домой, то устремлялся к Катиному дому, высившемуся за парком. В конце концов, я сел на лавочку в парке и постарался хладнокровно подумать, проанализировать ситуацию.
Итак, меня почему-то тянет к Кате. Вопрос: почему? Я люблю ее? Нет. Она нравится мне как человек? Нет. Но меня влечет к ней не только физически. Я будто жду от нее чего-то, будто у нее есть что-то большее, чем ее тело. Будто еще чуть-чуть и она прольет на меня душевное тепло, и тогда я в ней отражусь как в зеркале. Да, меня влекла к ней чисто животная страсть. Но в душе при этом постоянно была надежда получить от нее что-то большее. И самому мне хотелось излить на нее что-то из сердца, такое сокровенное и тайное… Нет, я не был дураком и отдавал себе отчет, что Катя совсем другой человек, что она не примет мою душу, да и ее душа была мне не интересна. Зачем нам открываться друг другу? И все же я почему-то надеялся на это раскрытие. Моя пустота требовала заполнения, и это было для меня насущной необходимостью, такой сильной, что я совершенно неадекватно ожидал наполненности от человека, который не мог мне этого дать. Причем Катя будто улавливала во мне эту мою духовную нищету и вела себя словно богач. Она будто прятала от меня некое сокровище, но на самом деле никакого сокровища у нее не было.
Я встал со скамейки и решительно пошел в сторону остановки, а потом посмотрел на часы. До трех часов оставалось еще 15 минут. Я мог бы еще успеть к Кате! И тут, я почувствовал, что меня тянет к ней с такой неудержимой силой, с которой у меня совершенно нет сил бороться. Голая Катя вдруг так явственно возникла в моем воображении, что я подумал, что умру, если сейчас не буду с ней. Я резко развернулся и сломя голову побежал к знакомой девятиэтажке.
В актовом зале института собрали весь наш поток. Было шумно, весело, хотя многие были и недовольны тем, что вместо того, чтобы идти домой их заставили присутствовать на непонятном семинаре. Нам сказали, что перед нами выступит психолог нашего института. Наша группа быстро заняла свободные места поближе к сцене. Я сидел и чувствовал себя таким морально измученным, что даже странно было, как это я до сих пор еще живой. Мысли о недавней встрече с Катей отзывались в моем сердце волнами тошноты и стыда. Я снова получил от нее порцию плотского удовольствия, но теперь расплачивался за это душевной теснотой. Но ведь я знал, что так будет со мной, зачем же снова окунулся во все это? Как будто снова побежал за миражом и уткнулся в пустоту.
В зале все утихли, когда на сцене появилась миловидная женщина средних лет – это и была психолог нашего института. Она объявила нам, что сегодня будет говорить с нами о любви. Я презрительно фыркнул про себя, подумав, что сейчас она будет учить нас, как надо любить. Будто этому можно научить. Разве любовь это не данность? Она либо есть, либо ее нет. К чему тут рассуждения?
Но с первых слов я очень увлекся ее лекцией. Особенно мне понравилось, когда она рассказала о взглядах Эриха Фромма на любовь. Он считал, что, где отсутствует счастье в любви, идет компенсация за счет количества сексуального удовольствия. Кажется, что женщина хочет, чтобы ее «брали», но она не хочет, чтобы ее «брали» всерьез, как личность, во всем ее своеобразии и неповторимости. Она желает, чтобы ее принимали, как представительницу пола, и потому, прежде всего, заботится о теле, стараясь соответствовать модному типу, но при этом изменяет своему своеобразию.
А слова психолога о том, что «легкомысленных женщин нет, что они просто надевают маску, под которой скрывается страдающее, никому не нужное существо, до которого никому нет дела», заставили меня усомниться в их истинности. Разве Катя надевает на себя маску? Разве ее чрезмерная сексуальность – это всего лишь ширма ее одинокой души? Что-то совсем не верилось в это. Я потихонечку стал озираться по сторонам, желая найти Катю, чтобы увидеть ее самоуверенное лицо и убедится в том, что я прав. Но ее нигде не было видно. Однако, когда лекция закончилась, и мы все выходили, я увидел ее. Она шла среди других студентов к выходу с противоположной стороны зала мне навстречу. Нас отделяла большая толпа студентов, однако мне хорошо было видно ее лицо. Никакой самоуверенности в этом лице не было и в помине. Катя медленно продвигалась в толпе к выходу. В глазах ее была растерянность, уголки губ скорбно опустились. Я даже сначала подумал, что может быть это не она, но это была она. Ее скорбное лицо никак не вязалось в моем воображении с ее высокомерием и уверенностью в том, что теперь отныне я у нее на крючке и буду приходить к ней тогда, когда она мне назначит. Неужели лекция проняла ее? Но мне как-то не очень верилось в это.
На следующий день я стоял у Катиной двери и ждал, когда она мне откроет, но она не открывала, хотя сама позвала меня к себе. Я долго звонил, но мне так никто и не открыл. Выйдя на улицу, я ощущал одновременно разочарование и облегчение. А когда посмотрел на Катины окна, то в одном из них заметил быстрое движение штор. Значит, Катя все-таки была дома и просто не захотела мне открывать. И в чем дело? Наверное, она не одна. Притащила снова какого-нибудь мужика, а я хожу тут, мешаю. А может на нее повлияла лекция психолога? Почему бы и нет? Я сам постоянно крутил в уме фразу, которую услышал на лекции: «Где отсутствует счастье в любви, идет компенсация за счет количества сексуального удовольствия». Ясно, что Катя компенсировала отсутствие любви множеством сексуальных связей. Да и все кто с ней имел дело, в том числе и я, компенсировали за ее счет отсутствие любви сексом. Но лучше бы все-таки у меня была любовь, а не компенсация.
Катю я встретил через день в тренажерном зале. На лице ее снова играла самоуверенность. Она крутила велотренажер и равнодушно ответила на мое приветствие.
– Я к тебе приходил, ты мне не открыла, хотя была дома, – словно обличая ее, сказал я.
– И что? – скривила она презрительно губы. – Дом мой. Кого хочу – пускаю, кого не хочу – не пускаю.
– Но ты ж сама меня позва…
– Передумала! – резко перебила она меня. – И вообще больше не приходи ко мне! Я не хочу больше с тобой общаться!
– Понятно, – спокойно сказал я в ответ и отступил от нее на шаг, но потом с любопытством посмотрел на нее:
– Это на тебя лекция психолога повлияла?
Катя бросила на меня сердитый взгляд:
– Какое тебе дело? Иди уже отсюда!
– Но Катя… – почему-то в этот момент я сильнее прежнего почувствовал свою пустоту, словно я над пропастью встал. – Я готов был тебя полюбить! Я мог бы сделать это!
С большим презрением Катя оглядела меня с ног до головы:
– Да ладно! – снова скривив губы, произнесла она. – Такие как ты только липнуть умеют, как пиявки, а сами дать ничего не могут. Возле тебя ни тепла, ни вдохновения, одна жалкая неприкаянность какая-то! Все! Иди отсюда, бедненький!
От ее слов я отшатнулся, как от удара, но тут же меня взяла злость:
– Ну надо же! – зло выпалил я. – Если я такой плохой, зачем же ты спала со мной? Зачем назначала встречи?
– А затем, зачем и другим! – спокойно и все так же презрительно ответила она. – Но тебе я ничего объяснять не буду – не твое это дело. Скажу только, что всех вас я как на ладони видела! И никому по-настоящему я не была нужна. Никому! Разве что…
При последних словах она осеклась, а я успел заметить, как ее колючий взгляд на мгновенье смягчился.
– Все! – резко, словно сбрасывая с себя что-то неприятное, воскликнула она. – Отойди от меня! Дай спокойно позаниматься! И забудь меня!
С того дня я больше не искал встреч с Катей. А когда в институте случайно сталкивался с нею, то видел, что она делает вид, будто не замечает меня. Иногда с ней был худой и длинный парень в очках, о котором я знал, что он один из лучших студентов института.
Позднее, уже на пятом курсе, я узнал, что Катя вышла замуж за того долговязого. Несколько раз я видел их уже после окончания института, и вид у них был довольно счастливый. Меня уязвляло их счастье, и я никак не мог забыть Катиных слов, что я бедненький и никому не могу дать любви. Неужели тот долговязый смог дать ей что-то такое, чего не было у меня? Но как же тогда моя мать? Она всегда подчеркивала, что я у нее очень внимательный, понимающий, умею сострадать. И у нее никогда не возникало ощущения, что я липну как пиявка, высасывая из нее соки. Наоборот, она говорила, что я ей очень много даю, что если бы ни я, то она давно бы была в могиле. А это значит, что я умею, могу давать что-то людям. Хотя сама мать очень часто напоминала мне некое прилипчивое существо, которому что-то от меня безостановочно нужно. У меня порою создавалось ощущение, что я несу ответственность за всю ее жизнь, за ее желания, за ее настроение. Для меня это было тяжеловато. Но я не мог не брать ответственности за нее, потому что она столько всего перенесла в жизни. Я же, судя по ее словам, всегда был для нее источником утешения и понимания. Как же после всего этого меня можно назвать пиявкой? Хотя… Разве с девушками я вел себя так же как с матерью? Нет, там было все по-другому. Если для матери я был Утешителем, то для девушек сам становился существом, которому нужно утешение. В девушках я искал то, чего искала во мне мать: безграничное понимание и полное принятие. Но возможно и я и мать моя просто нуждаемся в любви. Мать почему-то источник любви видела во мне, и я старался оправдать ее ожидания, но мне и самому нужна была любовь. Нельзя же постоянно только давать. Я сам искал источник любви. Он мне был нужен, необходим. Наверное, Катя уловила именно это во мне. Но она была не той девушкой, которая могла дать мне насыщение любви. И Инна тоже была не той. Я не встретил еще свою единственную и неповторимую, в которой мог бы отражаться, как в зеркале и насыщаться этим. Любовь почему-то я видел именно, как отражения себя в ком-то. И сам бы я при этом был бы зеркалом, в котором любимая видела бы саму себя. Мы видели бы друг друга в друг друге. Причем видели бы в самом лучшем виде, и от этого нам было бы хорошо. И в Инне и в Кате я искал свое отражение и, когда вместо отражения видел пустоту, то терялся.
Мне казалось, что любовь дала бы мне твердь в жизни, опору, обретение самого себя, душевное насыщение и свободу от тяжелого сердечного мрака, который постоянно был моим спутником.
Глава 4
Собрания в Союзе писателей мне скоро наскучили и совсем перестали нравиться. У меня создалось впечатление, что каждый поэт и писатель слушает только себя. Все носились со своими произведениями, как с хрупкими прекрасными вазами, при этом чужие «вазы» не очень воспринимались и казались не такими прекрасными, как у них. Мне это было понятно, потому что в свои произведения каждый вкладывает свою душу, свои переживания и чувства. Чужие произведения не вызывают тех сокровенных, родных чувств, как свои.
Лично для меня в Союзе писателей было только несколько людей, чьи стихи находили во мне отклик, волновали мою душу до самых ее глубин. Ну, во-первых, это были стихи сероглазой Нины. Правда, я не сразу понял ее поэзию, но потом во мне словно что-то щелкнуло. Да и она раз за разом писала все лучше и лучше. Причем это касалось не только усовершенствования поэтических оборотов. Нина все больше обретала способность изливать свои чувства в стихах. Ее стихи становились все откровеннее, а я всегда любил заглядывать в души людей через стихи. Во-вторых, мне нравились стихотворения одного парня, примерно моего ровесника, по имени Гриша, и стихотворения некого Алексея – мужчины среднего возраста. Гриша был студентом, а Алексей простым рабочим. Их стихи вызывали во мне гамму чувств и эмоций, хотя они писали совершенно по-разному. Гриша писал так, будто он был мудрецом – каждое его стихотворение – это кладезь размышлений и выводов. А Алексей писал в основном о раздирающих его душу чувствах. Меня поражала глубина этих чувств. Казалось бы, простой рабочий, но, сколько всего в нем было!