Если я пойду долиной смертной тени, то не убоюсь зла, потому что Ты со мной.
Катастрофа неизбежна – даже это утверждение уже опоздало. Катастрофа состоялась.
В это трудно поверить, но от окружающей нас цивилизации не останется ничего, кроме руин мегаполисов, которые простоят еще как минимум тысячелетие. Память об утраченном частично сохранится на периферии, где все еще живут тяжким физическим трудом и натуральным хозяйством. «Последние станут первыми», и при этом они смогу передать будущей цивилизации лишь доли процента научных и технических знаний и практически ничего из культурного наследия.
Перед лицом этой уже совершенно неизбежной катастрофы еще есть шанс зацепиться за жизнь, восстановив технологии вековой данности как резервные. Или бросить все ресурсы на прорыв хотя бы в области энергетики – в призрачной надежде пройти сквозь «игольное ушко», которое предоставит нам история. Но нет сомнений, что этим никто заниматься не станет, и шанс будет упущен – по социальным причинам. Индивидуальной стратегии выживания за пределами олигархических кланов не существует. Поэтому поколения XXI–XXII вв. будут наблюдать развал государств и социальных систем, истребительные межэтнические конфликты, разрушение высокотехнологичных производств, ухудшение условий жизни и не фиктивные, а вполне реальные эпидемии, с которыми некому и нечем будет бороться.
В условиях «темных веков» нет субъекта, который мог бы что-то сделать для смягчения всеобщей деградации и передачи последующим цивилизациям хотя бы самых существенных достижений исторического опыта – как это удалось сделать Византии, передав идею Империи поднимающейся из собственных «темных веков» Руси. В современной России, в Европе, США нет ничего, что могло бы обеспечить такой межцивилизационный транзит технологий и культур. Прогрессисты уничтожили цивилизационный дискурс, держатели ресурсов цивилизации – деграданты, аналог Ноева ковчега у не слышащих Бога немыслим – им ничего не втолкуешь и они ни к чему не готовы.
Поверить в совсем близкое небытие культуры и цивилизации столь же трудно, как и в личное небытие, хотя история и личный опыт убеждают в смертности всего живого и недолговечности всего созданного человеком. Предзакатные надежды уже в прошлом – Европейская цивилизация, а вместе с ней и Русская цивилизация, погрузились в глубокую ночь «темных веков», в которой мрак разрывается только слепящими электрическими фонарями – технологиями, создающими иллюзию полноценного существования лишь у недалеких натур. Утренняя радость, дневной восторг и вечерняя печаль цивилизации уже прошли. Мужественное «еще не вечер» сменилось на «уже не вечер».
«Сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек, и тогда философия рисует минувшее и будущее в оттенках серого» (Гегель). Ночью она устало садится на ветку, а философ закрывает шторы и беседует при свечах с теми, кого встретит только на том свете. И это время уже не для печали и трагического оптимизма, а для встречи со смертью, которая стремительно стирает все, что тебе дорого и, как тебе казалось, было дорого и другим. Собственно, философия – это и есть мысли о смерти. Жизнь о смерти не помнит, а просто бодрствует и творит.
Философ – представитель вымершего вида творчества: он не может превратиться в декоратора. От философии осталась история философии, которая практически никого не интересует – исключая тех, кого не устраивает философствование кухонного уровня. Философия – последний признак жизни цивилизации, которая уже завершилась, и стремительно тянет в могилу народы – носители соответствующих культур и исторического опыта. «Темные века» уже наступили, и это приходится признать. Будет ли после них Новая Античность, Новый Ренессанс? Если и будут, то рассчитывать на то, что это станет продолжением именно нашей истории, невозможно. Мы станем немыслимой древностью, и осколки наших творений и нашей мудрости будут копироваться самым нелепым образом. Таких копий нашей собственной древности теперь предостаточно, чтобы быть уверенным в том, что наше время будет понято самым превратным образом.
Систематика в философии создает концепцию, но, если концептуальность переходит определенную грань, она убивает философию как таковую, превращаясь в магию, которая изобретением слов пытается, как пишет Освальд Шпенглер, «защититься от непостижимого»[1]. Исключение сферы, в которой никакая систематика не действует, означает исключение научного развития и создание «системы в системе», где разворачивается своя обособленная аксиоматика. Если подобное не только допустимо, но и обязательно в математике, то в философии ограждение систематизированной сферы, уснащенной избытком понятий, оказывается мирком самого философа, который может стать даже модным, но никогда не дотянется до тайн человеческого бытия.
Философия, таким образом, приближается не к математике, а к естественным наукам. Она изучает природный и человеческий мир как единственно данные, а не миры абстракций, где философам делать нечего – там все, что нужно, скажут математики. И поймут только математики – способные говорить на языке мира, обособленного от природы и человека. Математика даст реальному миру готовые понятийные модели, когда в этом появится необходимость и будут найдены объекты, сходные с определенным математическим формализмом. Но это в современном мире мечта несбыточная. Математики живут прикладными аспектами, а математические теории стали упражнениями для ума, которые в лучшем случае финансируются лишь по привычке – из уважения к непонятным занятиям мудрецов.
Философия больше созерцает, чем объясняет, и это определяет ее связь с жизнью – потоком истории. Попытка все объяснить рано или поздно оборачивается наукоподобным вздором. Объяснение – своего рода «обезвреживание» проблемы, которую можно разрешить, только пережив, а объяснив – только подорваться на этой необезвреженной мине. Не всюду требуется объяснение, понимание и преодоление – то, что свойственно технической цивилизации, и только в ней имеет смысл. Природу не надо преодолевать – это прояснилось во второй половине XX века, но до сих пор человеку недоступно умение жить в природе и подстраивать свой мир под ее мир. Технизированная понятийность убивает среду обитания человека, с которым природа ужиться не может, отодвигаясь в пространстве туда, где человека нет.
Рисование схем Шпенглер называет геометрическим способом обращения с мыслями. В то же время алгоритм – это метод замены множества стандартных процедур одной, из которой исключена мысль. Это позволяет экономить на размышлениях, направляя их на другие объекты, где чувствование и созерцание еще не убито схемой. Философу надо оставлять пространства, занятые схемами, и двигаться дальше – туда, где еще нет человеческого праздномыслия и наживы. Но социальный предел ограничивает такое продвижение. Поэтому сфера философии сжимается и ликвидируется механистическими алгоритмами. В конце концов, философы уходят в те же «дебри», где обитают математики и туда, где нет человечества. Право на жизнь философу, математику, религиозному подвижнику оставляют просто на всякий случай – из опасения, что они что-то скрывают, без чего жизнь может оказаться невозможной. Шамана тоже не поддерживают щедрыми дарами, но подкармливают как убогого представителя потустороннего мира, ставшего в этом мире совершенно ненужным. Весь опыт цивилизации низводится до мемориального шаманизма.
Единственный способ существовать для философа – примкнуть к вопросам политики и прилагать свою философскую эмпатию к самым острым вопросам современности. Добившись в этом деле признания и бучи принятым в роли политического публициста, философ может позволить себе занятие основным своим предметом – миром Божиим и отношениями Бога и человека, включая самые жгучие вопросы о жизни, смерти и бессмертия.
О каком «завете» говорит автор в названии книги? Не посягает ли он на Библию, не хочет ли подменить ее? Вовсе нет! Речь идет о наставлении тем, кто продолжит путь в «долине смертной тени». Он должен понять, что этот путь холоден и одинок. Здесь каждый сам по себе. И только где-то в конце пути забрезжит прозрение, а с ним и милость Божья.
Причем тут Шпенглер? Притом что в его сложносочиненной философии и очень ясных трудах говорилось о «закате», предвечернем времени цивилизации, а мы проморгали этот закат, и даже не смоги уловить момент, когда он сменился густыми сумерками и уже почти беспросветным мраком. Шпенглеровские мысли помогают сделать следующий шаг в понимании того, что закат цивилизации был не первым в истории, что «темные века» тоже пройдут. Вопрос лишь в том, кто их пройдет. И полночные размышления над шпенглеровскими текстами способствуют тому, чтобы не запутаться в малозначимой чепухе.
Слово «термин» кажется общепонятным. Это, вроде бы, то же, что слово (существительное), но определенное в какую-то группу со своей спецификой. При внешней простоте понимания оно не вполне соответствует применению термина «термин». Да, термин – это часть терминологии, а не отдельно взятое слово или словосочетание. Да, у него есть признак, объединяющий его с другими терминами. Но это слово, отделенное от других слов более определенным значением, и очерченным контекстом – термины нельзя применять всюду, где вздумается. По сути дела, термины – это основной словарь науки, научного общения, научные «речения». А слова – это в совокупности язык общения в самом широком смысле.
Наука пользуется также еще и понятиями, которые, в отличие от терминов, обладают более широким охватом обозначаемого. Понятия разъясняются через термины. Понятия служат пониманию терминов, создавая научный контекст, а термины, выпавшие из контекста, выпадают и из науки – освобождаются от свойственного им смысла.
Концепт – это не концепция, а лишь элемент концепции, из которой строится «чертеж» знания. Применение концептов необходимо для краткого изложения концепций, указания на еще не разработанные концепции. Концептами выступают мыслеформы, ограниченные набросками общих планов. Концепт извлекает из потока слов содержательный компонент – самое существенное значение или значение, необходимое для концепции. Через смыслы привлеченных понятий концепт соединяет их с другими понятиями, присутствующими в одних и тех же когнитивных слоях. Концепт формируется как сжатый когнитивно-дискурсивный текст, объективирующий научный контекст, привлекая лексемы, идиомы и афоризмы.
Интегрально: концепт проистекает из ядерных значений слов и формируется в текст, в который вовлечены термины и понятия. Термин можно сравнить с дорожным знаком, понятие – с правилами чтения дорожных знаков (понимание знаков), а слова – с описанием самого дорожного движения, которое в краткой и емкой форме составляются в концепт.
Большой научный текст не обходится без привлеченных хотя бы эпизодически примеров, отвлекающих читателя от обсуждения терминов и концептов. Это облегчает восприятие материала, возвращая возможность эмоционального сопереживания автору. Данная книга – это своего рода беседа с Освальдом Шпенглером, воспроизводящая его воображаемую в творческом пространстве личность. Но также беседа и с читателем, которому предлагается вообразить поток истории, который теперь на глазах иссякает, но (будем надеяться) полностью не иссохнет никогда. И поэтому можно представить себе времена, когда поток снова станет мощным и богатым содержанием – восстанавливая забытые термины, понятия и концепции, о которых мы теперь уже едва помним и не всегда в состоянии осмыслить.
Шпенглер многое не успел. От политической философии он не успел перейти к политологии, лишь в нескольких статьях коснувшись мировой политики. Он не успел создать задуманный труд о микенской эпохе – остались лишь наброски. Он не создал объемных трудов о государственном управлении, правовых системах и образовании, лишь наметив соответствующие темы в публицистике. Он не успел обдумать вопросы мир-экономики и изложил их лишь в одной главе «Заката Европы» очень конспективно, поскольку не знал современных уже ему ростовщических технологий, столь масштабно разросшихся столетие спустя, что иных технологий успешной деятельности почти не осталось.
Шпенглер хорош тем, что соединил многие темы в одну концепцию органического существования культуры и цивилизации, предопределяя фазы расцвета и заката. И сколь бы ни открещивался Шпенглер от пессимизма своей философии, сколь бы ни ругали его за произвольные трактовки истории, сколь бы ни спорили о том, говорил ли он о «закате», содержание работ Шпенглера предрекло конец европейской истории.
Подтверждают это бестселлеры наших дней – Патрик Бьюкенен «Гибель Запада», Тило Саррацин «Германия самоликвидируется» и многие другие. Даже предсказанная романистами вторая гражданская война в США (аналитически описанная Томасом Читтамом) началась на наших глазах – новыми методами, которые век назад были немыслимы. Очевидные признаки гибели по всему миру скрадываются достижениями научно-технического прогресса, которые позволяет людям не испытывать каждодневного голода и не замерзать от отсутствия теплого жилья. Культурные и интеллектуальные стандарты еще преподаются в университетах, но их нет в жизни. Культура уже погибла, интернет добивает рассудок, смартфон губит общение, а фантазии об искусственном интеллекте расслабляют правителей до полного нежелания чем-то управлять. Имитационные пандемии стали универсальным методом управления. Деньги – анахронизм, оставшийся в руках бедноты. Денежные суррогаты уничтожили понятие собственности и оставили от средства счета и товарообмена только электронные записи. Биржа – архаизм, сюда уже готовы приглашать для игры на деньги даже 12-летних детей. Сращивание банков с соцсетями и электронной рекламой создало новый субъект глобального мошенничества, который обрабатывает потребителя до полной невменяемости.
Сравнить Шпенглера можно разве что с последним русским философом-энциклопедистом Алексеем Лосевым, который под прессингом коммунистического режима не имел возможности рассуждать на темы мир-истории, мир-политики с привлечением современного материала. Но это позволило ему продвинуться в других направлениях – в древнюю историю и культуру – гораздо глубже Шпенглера. Но эта глубина потребовала такой пространности, которая не смогла бы уместиться в единственный концептуальный труд. По этой причине и нам приходится в некоторых вопросах не слишком углубляться – тем более, что погружение в древнюю историю и культуру, а также современную политику, состоялось в других книгах. Здесь мы даже не будем ссылаться на них.
Вслед за Шпенглером в данной книге нами поставлена задача дать целостную картину мира, которая укрепляет деятеля в его подвижничестве – таком нужном, чтобы история не оборвалась, а продолжилась после «темных веков». Ему есть за что сражаться, есть ради чего жить и умирать. При этом оставаясь практиком и прагматиком – без неумных мечтаний о несбыточном, о чудесном избавлении от напастей, которое принесет вмешательство Бога – в награду за бездеятельные молитвы.
Избавление Господь дарует тем, кто действует – живет по Его заповедям, которые были хорошо известны нашим предкам, создавшим великую Державу. И были забыты теми, кто пошел за ее разрушителями, да и теперь – после ужасного опыта XX века – продолжает хулить Христа и Российскую Империю, презирать православных людей и исторический опыт наших православных предков.