С чего все началось

Когда я занимаюсь психоанализом, то должен сохранять живую реакцию, быть в отличной форме, не терять нить разговора. Я должен быть естественным и правдивым.

Д.В. Винникот

Однажды моя подруга – психиатр звонит мне, чтобы сообщить о своем уходе из детских яслей Антони[1]. Она знает, что там ищут психоаналитика, который согласился бы консультировать их малышей в возрасте до трех лет. Может ли она меня порекомендовать?

Все, что я слышала об этих яслях, так это только то, что они предназначены для детей, которых направляет туда Служба социальной помощи детям. Но все новое вызывает у меня любопытство, и я даю согласие, чтобы меня порекомендовали, хотя никогда не работала с грудными детьми.

Вскоре сотрудницы яслей договариваются со мной о встрече. И ко мне приезжает психиатр (Мартина Прискер), психологи (Фанни Беккуш иДоменик Лавернь) и главная надзирательница яслей. Я была готова к обычному и естественному в данном случае разговору. Однако мне устраивают строжайший экзамен по… психоанализу. Несколько секунд я думаю, как мне поступить: может, выставить их за дверь? Но в конце концов решаю: что ж, раз это экзамен, я должна его выдержать. Экзамен довольно трудный, потому что я его не ожидала. К тому же его ведут в агрессивном тоне. Но мне совсем не трудно оставаться самой собой, то есть профессионалом.

Дамы засыпают меня вопросами, чтобы уяснить мою позицию как психоаналитика, и в частности – детского психоаналитика. Мне несложно понять их требование, которое полностью совпадает с моим: психоаналитик, работающий с детьми любого возраста, ничем не отличается от психоаналитика, пользующего взрослых.

Если психоаналитик имеет дело с совсем крошечными детьми, которые попадали под опеку служб социальной помощи вследствие семейных и социальных драм и проявляют симптомы соматических и психических расстройств, врач ни в коем случае не должен нарушать следующих правил: психоаналитик никогда не вмешивается в реальную жизнь и в юридические решения, которые принимают соответствующие учреждения в отношении ребенка. Врач не имеет права видеться с ребенком вне лечебных сеансов и в местах его временного проживания.

С другой стороны, персонал яслей, направляющий ребенка на лечение к психоаналитику, не должен испрашивать у него «советы» по воспитанию ребенка.

Роль психоаналитика – не соболезновать, не утешать, не исправлять, а помочь выявить и символизировать, то есть обозначить причину страдания. Психоаналитик не может изменить прошлого и не должен стараться в реальном смысле модифицировать будущее.

Я подробно рассказываю своим гостьям о моей практике, потому что до сих пор никогда не работала с малышами, которых опекают службы социальной помощи. Но их явно заинтересовал мой опыт работы с детьми, страдающими тяжелыми заболеваниями – я пятнадцать лет проработала в госпитале «Больные дети», в отделениях эндокринологии и желудочных заболеваний. Атмосфера понемногу смягчается. Я понимаю, что эти дамы встречались до меня с другими психоаналитиками, которые старались потрясти их сверхважным тоном и душераздирающими случаями из своей практики. Мы расстаемся почти друзьями, хотя они ничего мне не обещают. Дамы говорят, что должны подумать и, возможно, еще позвонят мне…

Их экзамен и недоверие так обидели и утомили меня, что я ругаю себя за то, что со всей откровенностью рассказала им о том, что могу и что не могу.

В ту пору я часто встречалась с Франсуазой Дольто[2]. Я тут же рассказала ей об этом неприятном и неожиданном для меня разговоре и узнала, что она уже с 1973 года консультирует детей, которые воспитываются в этих яслях. Уйдя на пенсию, она сотрудничает теперь – совместно с организацией «Мезон верт» – только с этими яслями. Она проводит свои консультации по утрам, каждую пятницу, в госпитале Труссо, на улице Кужа. На эти сеансы приходят и другие психоаналитики. По приглашению Франсуазы Дольто, я тоже начинаю их посещать.

Так как сотрудницы яслей после второй, уже более благожелательной, встречи со мной начали направлять мне на прием своих питомцев, эти последние два года жизни Франсуазы Дольто (она скончалась 8 июля 1988 года) я регулярно посещала ее консультации. Ей хотелось, чтобы ее консультации служили практикой для детских психоаналитиков. Но она заботилась не только о подготовке будущих психоаналитиков, которым предстоит работать с малышами. Она приглашала и опытных врачей (особенно мужчин!), пользующих взрослых людей, стараясь научить их лучше понимать и распознавать, что у взрослого человека идет от ребенка и выявляется во время психоанализа.

Врачи платили за участие в этих сеансах, а средства шли на оплату детского лечения, так что обществу эти консультации обходились даром!

Я была очень рада возможности посещать эти сеансы. Согласившись принимать детей из яслей, с которыми, как я узнала, уже работала Франсуаза Дольто, я понимала, какая ответственность легла на мои плечи. Но меня очень радовала мысль, что рядом со мной – Франсуаза Дольто.

Что же происходило по утрам, каждую пятницу, на улице Кужа? Нас, врачей, собиралось около десяти. Мы рассаживались вокруг Франсуазы Дольто, находясь в поле зрения ребенка, так что за спиной у ребенка никого не было. Дети сменяли друг друга почти непрерывно, с девяти тридцати утра до часа дня. В редких случаях на консультациях присутствовали и родители. Это были не единичные клинические презентации. Мы наблюдали, как дети на наших глазах проходили полный курс лечения – сеанс за сеансом, неделю за неделей.

Работа Франсуазы Дольто и ее комментарии собственных действий производили, вероятно, впечатление, сходное с тем, какое выносил Зигмунд Фрейд после клинических презентаций доктора Шарко (при всей разномасштабности этих фигур): «Мозг насыщен так же, как после вечернего театрального спектакля».

То, что я объясняла для себя гениальной интуицией, Ф. Дольто определяла совсем иначе. Она могла в любой момент пояснить, почему она произнесла те или иные слова – их диктовали ей ее познания, культурный багаж и воображение, опыт работы с детьми, врачебный опыт и богатая практика психоаналитика, вступающие во взаимодействие с тем материалом, который ей представлял ребенок.

Франсуаза Дольто говорила нам: «Вы все поддерживаете меня, так как я очень волнуюсь».

Я не очень-то верила ей до того дня, пока однажды не увидела ее вконец растерявшейся перед маленькой девочкой, которая все сеансы подряд каталась по полу и кричала, чтобы выразить свою боль. Франсуаза Дольто искала наши взгляды, наши лица и, возможно, жаждала услышать от нас слова поддержки.

По ее мнению, такие публичные консультации способствуют скорейшей эволюции в состоянии детей, которых привозили к ней всего раз в неделю. Она говорила: «Присутствие публики освобождает индивидуальные отношения с психоаналитиком от эротизации».

В ту пору я недопонимала значения, которое она придавала нашему присутствию, как и ее слова: «Если психоаналитик – настоящий профессионал, то его личность – вторична». Теперь я понимаю, что ошибалась. Сейчас, по прошествии времени и уже в отсутствие Франсуазы Дольто, я думаю, что там, на улице Кужа, перед нами происходил не театральный спектакль и она вовсе не старалась держать нас на дистанции. Мы были непосредственными участниками каждого сеанса и эффективными проводниками между ребенком и врачом. Поскольку дети сидели рядом с нами, они обращались иногда к кому-то из нас со словами или жестом и мы отвечали им. Отдельные фразы Франсуаза Дольто адресовала только нам, но в присутствии ребенка, то есть передавала их ему через нас. Благодаря нашему непосредственному участию, публичные консультации Франсуазы Дольто давали нам гораздо больше, чем она сама могла предположить. Мы не просто присутствовали, слушали и смотрели – дети или Франсуаза Дольто вовлекала нас в процесс психоанализа. Сохранять пассивность было невозможно, мы должны были чувствовать и размышлять. Это, естественно, ускоряло процесс лечения. Но даже когда психоаналитик работает один на один с пациентом, курс оказывает очень быстрое воздействие.

Франсуаза Дольто предпочитала заниматься детьми, потому что они не подозревали об ее известности – в отличие от присутствующих врачей и сотрудников ясель. Все мы прекрасно сознавали, кто находится перед нами, независимо оттого, преклонялись мы перед ее авторитетом или нет, каждый из нас втайне надеялся приобщиться к ее «секретам».

Все два года, что я посещала ее консультации и одновременно принимала детей из яслей, я все же полагала, что присутствую на них лишь в качестве «свидетеля». И только после смерти Франсуазы Дольто, когда коллеги-психоаналитики стали приходить на мои собственные консультации, я поняла, как важно для меня их участие в моей работе.

Вот так Франсуаза Дольто представляла нас перед началом сеанса: «Эти дамы и господа – психоаналитики, как и я. И они пришли сюда, чтобы учиться». Лишь однажды мать какого-то ребенка отказалась говорить в нашем присутствии. Мы уже собрались уходить, но тут она заметила коробку, в которую мы складывали деньги за свое участие в сеансах. Узнав, что таким образом мы оплачиваем не только свое участие, но и лечение детей, она позволила нам остаться:

«Ну, раз они за это заплатили…»

Независимо от возраста ребенка, Франсуаза Дольто начинала каждый сеанс с традиционного вопроса: «Что ты расскажешь мне сегодня?» или «Что нового у тебя дома?» Казалось, она оставляла почти без внимания сообщения о повседневных событиях, реальной жизни, если только нянечка или ребенок не рассказывали нечто такое, что могло пробудить прошлое, прояснить причины болезненных симптомов, которые наблюдались у ребенка. Сообщения детей о себе не отличались разнообразием. Ребенок говорил, что у него есть цветные карандаши, бумага, пластилин, цепочка, деревянная палочка, нож для масла, бутылочка с соской, свисток, ножницы. Франсуаза Дольто держала в сумке бритвенное лезвие или перочинный ножичек и сама затачивала карандаши для детей – до тех пор, пока ребенок не начинал с гордостью демонстрировать, что он сам научился это делать, не рискуя при этом обрезать себе пальцы.

Сопровождавшая ребенка воспитательница или нянечка также могла присутствовать во время этого разговора. Это были молоденькие девушки или женщины, которые перед началом сеанса рассказывали о состоянии ребенка, болезненных симптомах, проявлявшихся в промежуток между сеансами, и событиями, повлиявшими на жизнь ребенка (визит или телефонный звонок родителей, принятое в эти дни юридическое решение). В случаях, когда психическое или физическое состояние ребенка (например, его неспособность сидеть) не позволяло ему оставаться без сопровожатых, нянечка не покидала его во время всего сеанса и, при необходимости, отвечала на обращенный к ней вопрос или, наблюдая за поведением ребенка, вспоминала что-то, упущенное ею во время сообщения, сделанного перед началом сеанса. По поводу болезненных симптомов, замеченных у ребенка, этих девушек никогда специально не расспрашивали и уж тем более не возвращались к этой теме дважды.

Франсуаза Дольто придавала большое значение присутствию этих нянюшек – ведь совсем маленький ребенок еще даже не знает, что такое «мама». Хорошо знакомый ребенку человек, воплощающий для него настоящее или прошлое, является гарантом «базисного образа» и символическим защитником его телесной целостности. Даже если ребенок иногда без особого сожаления соглашается расстаться со своей нянечкой, он не забывает о ней. Был случай, когда трехлетний малыш, который уже знал, что такое мать и что такое женщина, с огромной неохотой согласился предстать перед нами без своей молоденькой нянюшки, потому что, покинув ее в обществе Паскаля (привлекательного молодого человека, который встречал детей у входа и провожал на консультацию), он воображал, что в его отсутствие они будут непременно целоваться!

В 1988 году у Франсуазы Дольто внезапно начались нарушения в дыхательной системе. Теперь она не расставалась с кислородным аппаратом, с которым ее соединяли специальные «очки для носа» (как она их называла). Но несмотря на слабость и недомогания, она со всем жаром души работала до самого лета. Однако мы знали, что психоаналитических консультаций на улице Кужа больше уже не будет.

Загрузка...