Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 2. Круг победителей (ТУТТУ) - читать бесплатно онлайн полную версию книги (Часть I) #3

Часть I

Когда смотрю фильмы о россиянах, живущих во дворцах и особняках, вспоминаю жителей бараков на улице Горького…

Разговор с Алексом состоялся на сороковом году моей жизни.

Мы с Иманом уже жили в трехкомнатной квартире, которую президент республики, Старейшина, как звали его в народе, заставил Малыша приобрести для нас с сыном в апреле 2003-го, спустя год после моего увольнения из органов налоговой полиции.

Я ушла со службы после того, как во мне «разоблачили» майора госбезопасности, «внедренного» в окружение Малыша, моего деверя и начальника одновременно. Старейшина, после обстоятельного разговора о делах Малыша, сказал:

– С работой помогать не стану, а квартира у тебя будет, слово президента.

Квартиру мы выбирали через агентство недвижимости. Мы – это я и ангел Алекс…

Да, самое время предупредить, я не специалист не только по борщам и мужчинам, но и по части тонких или параллельных миров, так что ангелом называю Алекса с оговоркой. Не знаю кто он. Назвав имя, Алекс не сообщил какого роду-племени, а самой спросить не получается. Мы ведь из разных миров: я – отсюда, Алекс – оттуда; то есть общаться сложнее, чем двум людям.

Пишу о странном, недоказуемом. Это одна из причин, почему роман назван именно так. Другая причина, о которой считаю важным упомянуть, состоит в том, что возможно, я действительно сумасшедшая: не метафорически, но клинически. Наличие произведений с таким же названием – записки сумасшедшего – в творческом наследии Гоголя, Толстого, японского писателя, чьего имени не помню, или того же Ошо, не внушает оптимизма по известному поводу. Напротив. Гоголя при жизни называли шизофреником, как и меня; Лев Николаевич часто терял сознание, как и я; приступы отчаяния, случавшиеся с ним, знакомы и мне; даже его «дикое желание повеситься на перекладине у себя в комнате» имело в моем случае свой аналог…

Псих кто, или нет, исходя из того, что знаю о безумии я, как минимум некоторые из его разновидностей вполне обратимы – стоит только осознать этот факт и захотеть оттуда вернуться.

Тот же Ошо, признаваясь в своем сумасшествии, называл безумным весь мир. Трудно с ним не согласиться. Теперь, когда пелена спадает все чаще, и какие-то вещи вдруг видятся как они есть, со всей ответственностью могу сказать, что нахожусь в полном шоке от того, как мы тут, на Земле, живем. Какие же мы злые, поголовно, и какие жалкие и беспомощные, одновременно. Как можно, живя на такой прекрасной планете, добровольно, чуть ли не всем личным составом, находиться в зоне безумия и страданий?

Сможет ли человек выйти из этой зоны или дожмет ситуацию до точки невозврата? Очевидно, что парни, от которых зависит вопрос, не боятся. Наверно, потому что думают, как и я. Что имею ввиду? Допустим, я не справилась с происходящим в моем внутреннем мире ураганом и окончательно сошла с ума – я же не буду знать, что это случилось. Так и парни, от которых зависит будущее человечества. Если они не вырулят и дожмут ситуацию – окажутся в числе первых, кто за это ответит. Лично у меня по этому поводу нет и тени сомнений…

Но, как сказал один человек, нет смысла беспокоиться о том, на что не можешь влиять. Мне и без третьей мировой есть о чем волноваться. О том хотя бы, что не смогу восстановить пробитую ауру, раненое тело и по этой причине не напишу всего, что должна, того, что никто кроме меня не напишет… Не напишет не потому, конечно, что в моем народе нет хороших писателей – потому что нет таких писателей, как я.

В некоторых духовных практиках распространен тезис об ответственности человека за все, что с ним происходит. Забывая о том, что имеется ввиду ответственность за отношение к происходящему, я всякий раз думаю, что речь идет об ответственности за происходящее.

Наверно, эта путаница, и желание все объяснить логически – раз за все отвечаю я сама, – принудили меня писать о том, что строгий читатель может считать плодом моего воображения, или больной фантазией, или простым высказыванием души, психологическими реакциями на жизненные обстоятельства.

Сама я называю обстоятельства своей жизни сделкой с потусторонними силами и поиском не то вдохновения, не то материала для творчества. Сделкой, обрекшей на страдания моих родных.

Кто-то мне все время мешал. И этот кто-то был в моей уме, в моей голове, в левом ее полушарии. Временами он брал надо мной верх, лишая сил даже на желание помочь родным. Итогом, годами, «не умея решить своих проблем», как говорил создавший мне эти проблемы генерал налоговой полиции, реальный прототип Малыша, ставший затем заместителем министра внутренних дел, я лишь «копила материал», теша себя мыслью, что все без исключения страдания имеют высший смысл, и заключается он в том, чтобы итогом, страдающий получил шанс стать другим, лучшим, настоящим, святым.

Теперь точно знаю, прежде чем пытаться стать святым – неплохо бы научиться пить, курить, ходить по кабакам, обрести социальную и финансовую независимость, то есть, «решить свои проблемы». Пока не преодолены все комплексы и не покорен мир дольний, нечего соваться в мир горний.

Само собой, у меня нет доказательств, что все связанное с потусторонним не вымысел, не разновидность безумия или ложной памяти. Если бы я вела дневник, делала записи, как когда-то… а так, нет, не могу доказать ни встречу с джиннами, ни встречу с ангелами, ничего из того, о чем напишу дальше…

В то же время думаю, если бы Алекса не было, его бы следовало выдумать. Как иначе объяснить парадоксы российской адыгской действительности, когда тебя продают, сдают, подставляют твои собственные мужчины, те в кого веришь, кому доверяешь, и выручают ничем тебе не обязанные кубанские казаки, осетины и русские?

И пусть я выдумала Алекса, сделку, демонов и всех остальных невидимых простому смертному существ – какая разница, если фабула соответствует реальным событиям, которые можно доказать документально.

Алекс предупреждал, что очередной заход в мир за опытом будет трудным. Говорил, чтобы начинала писать, но нет же… Теперь вот – опыт накоплен, и это обстоятельство многократно проговорено, но оказывается, я не могу его усвоить, осмыслить. Как следствие – или причина – не получается простить, проявить если не сочувствие врагу, то хотя бы понимание. Ведь личный враг – не всегда злодей.

Хотя, человек, занимающий государственную, в том числе выборную должность, но пекущийся лишь о своем благополучии и благополучии своего клана не просто моральный нравственный злодей, но именно преступник, враг государства и всего народа.

Злодей кто-то, а мучаюсь я. Из-за неспособности смириться с обстоятельствами. Теперь знаю, не нищета, болезнь или сиротство делают человека бедным, но злой нрав, какой проявился у меня. Злые люди – первые страдальцы. Это же мука – не иметь ума, доброты, великодушия для прощения. При том, что в моей жизни были времена, когда я даже любила своих врагов.

Когда в сердце нет ненависти к врагу, нет и обид, и мыслей о прощении. Такого понятия, как прощение вообще не существует в вашем мире: каждый делает, что может и хочет делать; вы делаете, что можете и хотите и «они» делают то же самое – что хотят и могут. Все честно.

Но сейчас обида давит и сердце во тьме, ушло ощущение жизни. Словно паразиты, изо дня в день, враги, пожирают мой ум и время моей жизни. Или я просто еще не выздоровела, не восстановилась после нападения?..

По большому счету, я не могу простить не их, но себя. Столько лет быть такой ничтожно покорной, вести себя как голимая, как рабыня, безропотно выполняющая все повеления этих не-знаю-как-назвать. Где была моя воля?.. И какой из меня аналитик, пусть даже бывший; тем более опер.

В общем и целом, мои страдания объяснимы и заслужены после того, что я сделала – точнее, намеревалась сделать; точнее, сказала, что намерена сделать. Говоря то, что сказала в кабинете министра здравоохранения, я спасала не жизнь сестры – видела, что поздно, – но помогала ей уйти из жизни с верой в доброту недобрых людей…

В том гадюшнике, куда из-за нее я сначала влезла, а затем бросила камень, ее никто не знал, но знали меня. Неуважение к интересам моей сестры служило знаком неуважения ко мне; а мое согласие с неуважением интересов сестры было сродни демонстрации неуважения к самой себе, гражданскому самоубийству.

Я не могла этого допустить… И в этом нет и не было ни грамма эмоций – только понимание, что нет другого пути. Если проявишь слабость, тебя будут бить, бить и бить, пока либо не дашь отпор, либо обстоятельства не изменятся чудесным образом. Знаю, проходила не раз: в интернате; потом с Мухой и Малышом, и потом уже с этим, прости-господи.

Врачи у нас в республике, конечно, те еще.

«Кто знает где печень, а где почки? Их же не видно», – говорит врач УЗИ. Дома, в Светлогорске, у меня лежит заключение, в котором тот врач описывает несуществующий внутренний орган. Из-за врожденной патологии органа просто нет, а он описывает его размеры и ставит диагноз: воспаление и песок…

«Я резал, но не убивал – убил Бог», – говорит другой такой же врач, но с гораздо бо́льшим стажем работы, статусом главного онколога и единственного хирурга в республике, специализирующегося на операциях головы и шеи. Не представляю как этот тип проводит операции на мозге, если по факту, доказанному двумя судебно-медицинскими экспертизами, не способен провести адекватное иссечение лоскута кожи на ноге!

И таких примеров пачки.

Умирала сестра трудно – восемь месяцев непрерывной агонии. «Я, почему ты не говоришь, что я умираю?» «Сначала мне не дали жить, теперь не дают умереть. Дайте мне умереть!» Но как можно «дать умереть», если нет закона об эвтаназии?

Мы с минздравом, как могли, достойно, проводили Марину на тот свет. Достоинство на самом деле относительное: ни извинений, ни судебного признания доказанных экспертами ошибок, ни уголовной ответственности за непредумышленное убийство – просто лекарства были, вот и все «достоинство». И то, после моего конкретного разговора с министром.

Министр, конечно, доложил о разговоре куда надо и мне позвонил старинный знакомый семьи, полковник Каров, бывший тогда советником главы республики Коршунова.

– Ты получишь все, что хочешь, но работать в республике больше никогда не будешь, – а мне, на минуточку, 51 год, на руках умирающая сестра, старая мать и сломленный системой сын; и кредиты.

Хорошо, не пришлось приводить в исполнение угрозу. Не представляю, что бы я тогда делала. Но даже не приведя угрозу в исполнение, я получила по мозгам и скатилась на самое дно души. А ведь мечтала о святости, или хотя бы просветлении сознания. Однако тому, кто грозит спалить писание и призвать на помощь братьев по вере, если сестре не дадут нужных лекарств, святость не светит сто процентов.

К слову, просветление, с моей точки зрения, намного лучше любой святости. Просветленный имеет выбор, которого нет у святого, связанного своей репутацией.

Но что же делать? Как усвоить, осмыслить накопленный в Госдуме опыт? Надо же обобщить-доложить о проделанной работе. Примерно, как делает это опер, когда садится писать справку.

Садясь писать справку, опер, с одной стороны, отчитывается, «разгружается», а с другой – отчитываясь, загружает новой информацией других – коллег, начальство. Впервые в жизни не могу написать оперативную справку. Ну да, разве психи могут писать справки? Нет, конечно. Они могут, наверно, написать любовное послание, но справку – вряд ли.

Хотя почему именно оперативная справка? Я сто лет как не в системе. На самом деле это не справка, но всего лишь записки психованной, сумасшедшей женщины, которая так и не смогла решить своих проблем…

Поверит ли кто – было время, больше десяти лет, за которые я ни разу не повысила голос, не сказала ни одного браного слова. Что касается недобрых мыслей, я не думала их никогда! Но после этой Госдумы, потеряв и свою молитву и желание ее искать, тону в другом желании моей неразвитой души – превратиться в волчицу и съесть, сожрать пару-тройку типов, с кем работала непосредственно и потом, на всю оставшуюся жизнь, спрятаться от любых потенциальных «типов»…

В моем краю быть хорошей – опасно для жизни; но, с другой стороны, быть плохой – опасно для смерти.

Еще в Светлогорске, уже после смерти Марины, я увидела в сквере пса, в ожидании солнышка, лежащего на пешеходной аллели кверху брюхом, с бесстыдно раздвинутыми лапами. Какое доверие к миру, а ведь каждый может подойти и пнуть. Но нет, бродячий пес, уж наверняка не раз получавший, может запросто то, чего не могу я – расслабиться; просто расслабить тело. Тело расслабил – ум расслабился; ум расслабил – расслабилось тело. Ежу понятно, а попробуй выполнить такое простое упражнение, когда внутри ураган.

В чем проблема? Почему, даже мысленно, не принимаю в зачет ни один из возможных доводов главных злодеев этой книги? Даже увечье, глубокую инвалидность одного из них не считаю оправданием мерзостей, совершая которые, он идет по жизни. Он, Шудров, конечно, и сильней и круче Малыша. Этот злодей, с которым свела меня судьба, чтобы добавить еще опыта. Теперь вот плаваю в собственном яде, потому что, думаю, Шудров не просто злодей, но воплощение вселенского зла.

Малыш против него бойскаут. Мой деверь наезжал на состоятельных, на бизнесменов, номенклатуру, на физически здоровых и социально успешных, а этот… депутат Госдумы России! дерет нищих, малоимущих, больных, портит последние дни жизни ветеранам Великой Отечественной войны!

Кто написал «у меня нет выбора, но я должен…»?

Знаю, что чувствовал тот человек, потому что у меня тоже нет выбора, но я должна. Я словно глотнула раскаленного железа: ни проглотить – ни выплюнуть. Да, именно так себя ощущаю; и настолько увязла в этом состоянии, что к болям от травмы добавились постоянные боли в горле от волдырей, неизвестно откуда взявшихся. Запредельно впечатлительна, почти безумна. Когда не пишу, кажется, сойду с ума, когда пишу – думаю, что уже сумасшедшая.

Между тем, когда Малыш только начинал убеждать правоохранителей в моем безумии я чувствовала себя вполне здоровой. Клевету, что мне мерещатся преследования и угрозы, легко опровергала, давая объяснения, убеждающие правоохранителей, к которым вынужденно обращалась после приобретения упомянутой квартиры.

– Если бы я знал, что она заставит меня купить квартиру, я бы ее убил; никогда не будет работать; пусть грызет стены, всю жизнь буду ее преследовать; приползет на коленях, – озвучивал Малыш разным людям то весь названный пакет угроз, то его части и, естественно, делал, что мог, а мог он многое…

С учетом этих угроз некоторые правоохранители считали если не сумасшествием, то глупостью противостоять столь влиятельным и опасным парням как Малыш и Муха, вместо того, чтобы искать компромисс, «ползти на коленях», в конце концов; как того добивался мой основной, ключевой, и в общем-то единственный преследователь Малыш.

Мухе, отцу Имана и своему младшему брату, Малыш объяснял преследования желанием воссоединить семью. Так же думала и я, в самом начале, но знакомый прокурор полагал, что наряду с глубокой личной неприязнью, скорее всего, имеет место другая, скрытая пока, причина, и она рано или поздно проявится.

Скажу, как есть, предположения те через много лет подтвердились, но какой толк? Нам так нужна была помощь. Но что бы парни в погонах ни говорили в личной беседе, официально они игнорировали мои заявления. До какого-то момента их активная пассивность меня удивляла. Представители системы вели себя словно зрители в цирке, где на арене против стаи хищников стояла одна беззащитная слабая женщина. Между тем известно, зрителям в цирке зарплату не платят, они развлекаются исключительно за свой счет.

В своих преследованиях, несомненно, Малыш был полимотивирован. Я бы не стала исключать из списка мотивом желание воссоединить семью. Хотя не представляю, как это предполагалось осуществить практически. С учетом того, что у Мухи, как выяснилось, другая семья, с женой Ольгой – Княгиней, так звали ее в известных кругах, – и двумя детьми: мальчиком на несколько лет старше Имана и девочкой, на год младше моего сына.

С Княгиней Муха узаконил отношения в 1991-м после рождения второго совместного ребенка, девочки, а с 1995-го он жил с ней, имея общий дом и хозяйство.

В то же время Муха жил и со мной в течение одиннадцати лет – с 1989-го по 2000-ый, – как с законной женой. Весь тот период я думала, что являюсь его единственной женой. Думала так, несмотря на официальный развод. Да и как не думать, у нас мусульманский брак, кругом родня, меня принимали как сноху, сосношницу, жену Мухи, мать его сына. У меня не было и тени сомнений до тех пор, пока не решила расстаться с мужем. Только разведясь фактически, я узнала, какое место в его жизни занимала на самом деле.

Не представляю, как в таких обстоятельствах, запутанных и без угроз и преследований, я, мы с Иманом, могли бы жить с Мухой? Очевидно, что никак.

В то же время, поскольку мои преследователи проявляли колоссальную настойчивость, я размышляла даже над вариантом, что с отцом может жить Иман, отдельно от меня, без меня. Он ведь нуждался в мужском обществе, которого нас с сестрой лишили полностью. Иману требовались постоянное наблюдение врачей, отдых, нормальная жизнь в окружении родни, друзей и подруг. Но мальчик интересовал отца лишь в контексте наших отношений.

Кроме того, стоило мне сконцентрировать внимание на вопросе «что, если отдать, навязать Имана отцу?», тут же получала прямые свидетельства, что сыну грозит опасность: во-первых, вследствие желания братьев причинить мне зло и, во-вторых, из-за криминального образа жизни Мухи, особенностей его характера, импульсивно-агрессивного и безответственного.

Не удивительно, что длящееся противостояние отразилось на моем самоощущении и психических способностях. Перманентное напряжение от угроз смертью, жизнь без средств существования, и постоянная практика – враги и беды, как известно, располагают к духовной деятельности, – привели к череде открытий, одним из которых стало осознание: что есть, отдельно, мой ум, обладающий своим отдельным сознанием, мое тело, тоже обладающее своим сознанием, и есть Я; затем я узнала, что тело – ум, а ум -тело; что телоум; что от состояния ума зависит тело, а от состояния тела – ум; однажды увидела, все мое существо есть сознание, и единый орган восприятия, одушевленная антенна или приемопередатчик; увидела то, что называют чакрами; и так далее можно перечислять.

Хотя вряд ли простое перечисление имеет в данном случае смысл. Названное известно каждому, об этом есть более живописные и информативные тексты. Но одно дело – прочесть, и совсем другое – узнать посредством опыта. Но и «узнав», узрев какие-то фрагменты реальности, я понятия не имею, что этот мир такое, и кто я, мы все, на самом деле, по истине. Считаю своим долгом подчеркнуть это обстоятельство.

Я и до Шудровых, и до Мухи с Малышом, временами просто видела, просто знала, то есть была предрасположена. Но без внешнего импульса, без необходимости спасаться и спасать, вряд ли бы набрала тот скромный каталог из свидетельств невозможного, с точки зрения повседневного знания, чудесного, что использую теперь в своем творчестве.

В детстве-юности, до замужества, я часто теряла сознание – порой без серьезного повода, чуть ли не по собственному желанию. Лишаясь чувств, погружалась в полный мрак, о котором впоследствии ничего не помнила. Думаю, именно в такие моменты рождался, прорывался тоннель между этим и другими мирами. Называю это тоннелем, но он не имеет протяженности. Он точка. Тоннель-точка. Точка.

В одном из преданий1 описана наковальня двух братьев – богов-кузнецов Сеппо и Тлепша. Братья сторожат подземные миры, выход из которых – бездонный колодец – находится в пещере. В какой-то момент они сооружают наковальню и загоняют ее в колодец. Наковальня, напоминающая человеческий зуб, но с семью корнями, один из которых длиннее другого, становится своеобразным замкóм, запирающим обитателей семи подземных миров. Новорожденный богатырь Сосруко выдергивает наковальню братьев, вновь открывая вход в другие миры…

Можно ли сравнивать выключение моего сознания с выдергиванием замкá-наковальни и последующим высвобождением, через образовавшуюся пустоту, обитателей иных миров? Не путешествовала ли и я сама по тем «подземным», и «надземным», мирам?

В результате частых обмороков и отсутствия малейших попыток со стороны моей матери-вдовы – матери-девы и матери-ребенка, одновременно – разобраться с очевидной проблемой дочери тоннель-точка постепенно расширялся, открывая вход в иную реальность. Само собой, имея такой запасный вход, и выход, одновременно, трудно развивать концентрацию на доступном прямому восприятию этом, нашем мире. Причем, чем страшнее этот мир, чем невозможнее по тем или иным причинам жизнь в нем, тем чаще полеты в мир тот, тем шире тоннель и тем устойчивее и явственнее желание улететь и побыть; или улететь и остаться…

Хотя если говорить о возможности остаться, после первой попытки суицида, случившиеся через много лет, следующие попытки прорваться туда можно считать ненастоящими. Они, очевидно для меня, имели другую природу и шли от бесов; можно говорить так же, что происходили по наущению проклятого2…

Иногда мне кажется, прокля́тый – это профессия. Им, шайтанам, все равно. Они просто делают свою работу. При этом вопрос, кто их работодатель можно считать риторическим.

Не берусь классифицировать по именам и рангам наущающих к смерти: не вижу, потому не знаю. Но, независимо от своего незнания, факт принуждения к самоубийству, для меня лично, был очевиден; наущение всегда распознавалось, но не поддавалось моему контролю. Даже несмотря на то, что я ясно сознавала безнравственность, незаконность моего намерения свести счеты с жизнью. Мое желание сбежать походило на попытку изнасиловать Создателя, ворваться без дозволения в Его Чертог, в Безмятежное Нежное Лоно.

Мои психические атаки приносили страдания сыну, удерживавшему меня от попытки… выпрыгнуть из окна, например. Точнее сказать, от имитации попытки. В такие минуты я чувствовала себя странно: одна часть меня заставляла говорить о суициде, драться с сыном, оскорблять, насмехаться над ним, кричать и брыкаться; в то время как другая размышляла над тем, что будет, если вдруг сын отпустит меня, сдастся, позволит делать, что хочу, точнее, говорю. Как же будет стыдно, думала я, ведь я не сделаю этого, потому что знаю, вижу, там, куда попаду в таком случае, темно и страшно, неприветливо.

Одно дело, выскочить туда на время, переждать в темноте, у порога, на пороге; побыть там, пока тут льется из чьего-то пальца кровь, грубит воспитатель, оскорбляет и насилует муж, или гинеколог загоняет в тебя тампон, насаженный на полуметровый пинцет, в отместку за то, что ты невольно спалила ее перед главным врачом. И совсем другое – остаться там незваной, неприглашенной визитеркой; вечно жить, спать в прихожей, перед закрытой дверью, лежа на неуютном, обитом железным уголком деревянном сундуке, с ненастоящими, но нарисованными, мертвыми цветами и бабочками…

О понуждении к суициду, аллохтонности тех желаний можно судить и по тому, что пока я дралась, кусалась, царапалась и щипалась, катаясь по полу и пытаясь вырваться из рук сына, я отмечала, что потею, следовательно, худею, и это хорошо; успевала подумать, что Иман тоже потеет, но скорее от слабости, и это плохо. Потом я вновь переключалась на свое тело, удовлетворяясь тем, что оно достаточно стройное и гибкое. Затем думала, что нельзя кусать сильно, и щипать больно, но все равно делала это и не могла остановить происходящее, потому что была не в силах слышать за всем этим… рыдание Матери где-то там, в глубине; боялась соприкоснуться с ее отчаянием от своей беспомощности; от того, что ничем не может помочь своему Сыну…

Грань безумия очень тонка, на самом деле, но она реально есть. Сначала я не видела ее, но раз увидев, вдруг вспомнила слова психиатра из фильма «Прерванная жизнь». Она спрашивала пациентку что-то типа: «Неужели ты позволишь себе остаться тут (в сумасшедшем доме)»?

Увидев ту грань, я не захотела ее преступать.

Сначала появилась мимолетная, неуловимая, но реальная мысль выбора, и потом стало легче. Это касается не только конкретного эпизода. Но в иные периоды в одиночку не справиться, то есть мне бы не справиться; читатель наверно, наверняка, сильнее.

Я вроде и пыталась бороться за себя, за свою жизнь, но видела, что сбиты все зубцы и не за что зацепиться, потому отступала, даже можно сказать, сдавалась; имея намерение жить, но признавая, что нет сил. Тогда-то и появлялись какие-то люди, что-то предпринимали спасительное для меня, и затем вновь исчезали. Всякий раз, когда это случалось, я знала, это от Бога, Живого Бога…

Кстати, читатель знает Живого Бога? Сейчас скажет: «Да, знаю». А я вот сомневаюсь, что знает… Кто знает Живого Бога, такие книги не читает. Если он не психолог, конечно3.

В периоды, когда я особенно нуждалась в помощи, обессилев до предела, начинала думать, что могу все. То есть я и прежде так думала, и находила тому подтверждение. У меня, действительно, получалось все, за что бралась: хочу шить – шью, хочу вязать – вяжу, хочу писать – пишу, любой текст пойму, любой документ составлю, любое дело сделаю, за которое берусь. Но одно дело мочь, и совсем другое, выбрав путь, твердо следовать ему, становясь специалистом. Я же бралась за то дело, которое в данный момент требовалось сделать: не ища портнихи – шила сама, не ища плотника – строгала, и так далее. Если мы говорим о бытовых делах; и в работе то же самое. Нужно было только чуточку сосредоточиться.

Смешно, на самом деле, называть это всемогуществом, ибо одно это характеризует масштаб моей личности и уровень притязаний. Я бы с удовольствием вязала свитеры и жила традиционной семейной жизнью… Что же меня эта жизнь так мотает?..

Говоря теперь о всемогуществе, я не имею ввиду таланты левши, безусловно ценные в повседневной жизни, и доступные каждому из нас, но имею ввиду могущество иного рода. В состоянии полного социального бессилия и физического истощения оно приходит с постами, молитвой и бдением, проявляется и растет уверенностью, что ты можешь буквально все. Если только захочешь. Но желаний-то как раз и нет, зато растет покорность и смирение, чувство достаточности того, что дается…

Наверняка, чувство всемогущества ложно. И даже если оно истинно, можем ли мы говорить о нашем всемогуществе, ни разу не проверив его на деле, не применив? Но как применять, если нет желаний, кроме одного – быть покорной Богу. Думаю, знаю, что все могу, но ничего не хочу, потому что всем доволен (довольна), все и так хорошо. И только если люди просят о помощи, проявляется та самая сила (угодная Богу мысль), которую некоторые называют магической. Причем, просить должны люди чужие, потому что близкие, члены семьи, близки слишком – они тоже вы, то есть, тоже Я, а Я, как уже сказала, всем довольна.

Ps. И тут я, конечно, напрочь отметаю, как доказательство бессилия мага, слова, сказанные о Христе: «Других спасал, а Себя не может спасти… пусть теперь сойдет с креста…» Шудров обо мне скажет подобное, наверняка, понятия не имея, что цитирует своих предков по духу: «Помогала же она нам, решала наши вопросы, пусть помогает и себе». Не сравниваю себя со Христом – Боже упаси, да и миссии у нас с ним разные, но, наверняка, читатель тоже находил в своей жизни эпизоды, схожие с моментами из жизни других людей.

В то же время, как сомневаться в возможности всего самого невероятного, что только может прийти на ум? В том числе в вашей персональной способности творить все, что только может прийти на ваш ум? Сомневаться в этом – все равно, что сомневаться во Всемогуществе Всевышнего.

Что же касается ощущения удовлетворенности, смирения, это, скорее всего, бесовские ловушки… если вы в миру и у вас обязательства, конечно. Вы, например, молитесь-молитесь, ходите в храм, ставите свечки на последние копейки, исповедуетесь, каетесь, причащаетесь, в итоге приходите в состояние абсолютного покоя, умиротворения и…обнищания.

А потом, в один день, на выходе, вам показывают, буквально тычут вас носом в сторону веселых парней, разъезжающихся после службы на люксовых тачках. И вы удивляетесь, почему так? Неужели именно так должно быть по истине? Вы ведь точно знаете, что храм и его служители на финансировании прихода. Спрашивается, разве не лучше, не честней, вместо покупки крутого авто, на те же деньги открыть приют, или ночлежку для бомжей и бывших зеков, или благотворительную столовую? Наконец, поделиться с сельскими коллегами, им гораздо беднее живется; или устраивать летние лагеря тем, кто не может позволить поездки на моря́?.. Раз деньги есть, и доходы оказываются выше прожиточного народного минимума.

А то получается, ты молишься, отдаешь свое время, силы, жизнь, деньги… и кому? Шатру? И кто там верховодит? Бесы?

Бесы! Эти бесы чувствуют себя в том шатре ничуть не хуже, чем в любом другом месте. Там они говорят с тобой даже четче, чем в сортире.

В сортире бесы молчат. Никогда ни один бес не говорил со мной в туалете. Зато в шатре…

рта не закрывают!

Или лекции йогов об аскетизме… тоже умиляют. Но попробуйте найти хоть одного йога без твердого прейскуранта цен на асаны. Какой же он аскет с такими бабками?

Так что, если вы начинаете испытывать чувство удовлетворенности, умиротворения, а в вашей кастрюле пусто и в доме шаром покати, вы точно в бесовской ловушке, как рабы пашете, черт знает на кого. Может это судьба ваша, не исключаю, если вы, к примеру, монах или мирянин-одиночка, но если у вас семья…

Разгадать, что вы попали в плен, тем более освободиться из него, не так-то легко, даже таким как я. Говорю «даже», потому что с детства дружу с интуицией. Приведу два примера работы моей интуиции; оба – из детства.

Когда мне исполнилось семь лет, я начала учить младшую сестру преодолевать грусть. Трудно поверить, но Марине всего пять, а она в глубокой печали, без причины, почти всегда. Я объясняла сестре, что даже если ей очень-очень грустно и она не знает почему, нужно просто повторять приятные слова, вроде «спасибо», «все хорошо» или «я счастливая» и со временем настроение улучшится….

Теперь эти упражнения называют аффирмациями…

Сколько себя помню, любила танцевать. Стоило зазвучать музыкальным аккордам, любым, я бросала свои занятия, любые, и принималась упражняться перед зеркалом: «танцевать балет», прыгая, кружась и так далее. Балет, потому что во времена нашего детства и юности по радио и телевизору звучало много классики.

Но вот передача заканчивалась, я оставалась без музыкального сопровождения, пыл угасал, а желание стать красивой, стройной оставалось. Тогда я принималась делать зарядку. Но сухие упражнения не приносили радости.

Однажды, вспомнив ежедневную утреннюю радио-гимнастику, меня взяла досада. Подумала, почему нельзя делать те же упражнения под современную ритмическую музыку? В следующий миг ритм и пластика вошли в меня, буквально, взламывая мое физическое тело, проникая в него мелкими, очень приятными осколочками и, одновременно, словно продувая меня бесчисленными пузырьками наисвежайшего чуть прохладного воздуха. Происходящее сопровождалась музыкой; она звучала в коже, под кожей, и в глубине. В тот же день я легко села на шпагат и сделала мостик.

А затем, в восьмидесятых, все мы услышали о Джейн Фонда и аэробике.

Как видим, определенного рода предрасположенность к нестандартным способам получения информации обнаружилась уже в раннем детстве. Так что и моя религиозность, и общение то с ангелами, то с архангелами, то с вестниками беды (не знаю, почему их так называют) эльфами, джиннами и, конечно, дьяволом (куда же нам без него), в каком-то смысле, вполне ожидаемы.

Этот дьявол меня таки жестко напряг, сопровождая неотступно весь описанный в этой книге период. О встрече с ним еще расскажу, но сначала о знакомстве с двумя джиннами…

Они пришли не в сумерках и не перед рассветом, не пробрались ночью, как дьявол, но средь бела дня, летом 2003-го. Я почувствовала сильную слабость и легла на пол. Затем погрузилась в состояние, которому подходит слово «пограничное». В комнату вошли трое; Алекс впереди. Он привел с собой двух мужчин, один из которых ощущался не только старшим по возрасту, но и главным. Алекс хотел, чтобы тот осмотрел меня; «главный» был кем-то вроде доктора, гинеколога. До осмотра, которому не могла противиться, поинтересовалась у «доктора»: «Вы кто?» Он тут же представился джинном. «Я джинн», – сказал он просто. Помню его руки, с длинными, сантиметров пятнадцать-двадцать, гибкими пальцами-щупальцами, с большими подушечками на концах.

Непосредственно перед осмотром я отключилась полностью; от страха захотела лишиться чувств.

К тому времени у меня уже был негативный опыт общения с гинекологом во плоти, страшной женщиной с «большим опытом работы» и длинным пинцетом. Она делала мне аборт, но неудачно – плод продолжил развиваться.

Аборты делают в абортарии, кто не знает. Я, например, сначала не знала об этом. И даже узнав, побоялась идти к незнакомым, пошла к разрекламированным, несмотря на предупреждение участковой, что аборт – сложная манипуляция, равная полостной операции.

В моем случае аборт отягощался опухолью. Наблюдала ее у «страшной женщины». Именно из-за опухоли не могла делать мини-аборт и вообще не должна была его делать, но рекомендовалось рожать… хотя и рожать тоже нежелательно.

В общем, параллельно с лечением опухоли, я договорилась об аборте. Заплатила как положено, но аборт, с давно запрещенным в стране анестезирующим препаратом, не удался. И тогда я вернулась в отделение, довести начатое до конца – другие врачи отказывались браться за исправление чужой ошибки. К слову, тогда я впервые столкнулась с корпоративной солидарностью врачей и тем как иногда интерпретируется понятие врачебной этики…

Мой второй заход на аборт начался с неприятности. Главный врач больницы, тоже гинеколог, зайдя в процедурный кабинет по каким-то своим делам, сразу поняла, что готовится левая манипуляция. Она подошла ко мне и по праву руководителя пожелала осмотреть.

Опять же, к слову, никого не осматривали сразу семь гинекологов? В моем городе, в том отделении, оказалось, раз в неделю проходит осмотр с участием ординаторов. В эти дни все гинекологи отделения – их может быть и больше семи, как придется – разом лезут к вам внутрь. Вы лежите в кресле, в абсолютно беспомощном состоянии и к вам выстраивается очередь. Сначала вас смотрит врач, потом главный врач, у них одно зеркало на двоих; затем подходит ординатор, ставит свое зеркало, смотрит-говорит, что видит, извлекает зеркало; следом подходит другой ординатор, вновь ставит зеркало – молодежь учится ставить зеркала, – говорит, что видит и вновь извлекает зеркало; и так далее…

Ну да, ординаторам надо же на ком-то учиться. На ком же еще учиться, кроме как не на пациентах государственной бесплатно-платной больницы?

Главврач скомандовала: «Расслабьтесь!» и я, само собой, еще больше напряглась и зажалась. Главную это разозлило, но она закончила осмотр, сказала: «Большая опухоль, надо оперировать», и ушла.

Моя лечащая и главная соперничали; они конкурировали между собой много лет. Потому «моя» тоже разозлилась.

– Неужели так трудно расслабиться? – спросила она как-то мерзко улыбаясь. – Жалко улыбаясь в ответ, я ответила: – Я такая. – Ах, ты значит такая? – сказала она мне, и… наказала не только полуметровым пинцетом с тампоном, который засадила в меня, но и вторым неудачным абортом, приведшим к кровотечению, температуре и третьей чистке…

Боже, не приведи мне снова жить на этой Земле без доброго, заботливого мужа.

Беременность эта случилась в последний год нашей с Мухой супружеской жизни, до моей бракоразводной измены. Мы не планировали детей: жили на съемной квартире, Муха предохранялся. Сначала он удивился: – Как это случилось? – Затем, когда сказала, что мне нельзя делать аборт, но нужно рожать, он рассердился: – Будешь пузатая ходить!? Задушу, убью, – и так далее…

И хорошо, что так случилось. Это было накануне нулевых. Тогда во мне уже «разоблачили» сотрудника под прикрытием и кошмар стоял на пороге, просто я еще не знала …

Что же касается собственно аборта, процедура, как уже сказала, чуть не стоила мне жизни, а к страху перед близостью с мужчиной, прибавился страх перед гинекологом.

Теперь, надеюсь, понятно, почему я с удовольствие потеряла сознание, когда пришли джинны осматривать меня…

Перечитала написанное. Пошлю роман на психфак…

Придя вновь в сознание, точнее в состояние вúдения, в данном случае сопровождавшееся продолжающимся обездвижением, я услышала, что джинн-доктор и Алекс обсуждают мое «женское» здоровье. Другой, второй джинн, в это время стоял рядом с ними и слушал. Он казался моложе и вел себя как ординатор, но в отличие от ординаторов во плоти не лез куда не просят.

По каждому из эпизодов моих встреч с представителями других миров такая вот, весьма обрывочная информация. В связи с этим меня удивляют многочисленные подробнейшие описания, что есть в изотерической литературе. Можно сказать, завидую таким авторам; мне другие миры открывались только на миг, на один взгляд, на один какой-то эпизод и вновь закрывались, оставляя множество вопросов.

Единственное, что хочу еще отметить – думаю, это важно – некоторые контакты случались с моего внутреннего согласия, но иногда, как с джинном, Алекс действовал на свое усмотрение.

В то же время, у меня есть чувство, или даже скорее ощущение, отголосок вúдения, что мое общение с другими мирами – точнее, в других мирах – происходит постоянно. Не знаю, впишется ли в эту книгу мой скромный, но чудесный опыт мусульманского периода жизни, но именно тогда я пришла к мысли, что общение происходит всегда.

Какая-то часть меня всегда бодрствует и без устали, без конца, творит…

Поскольку творение, общение, изменения происходят постоянно, очевидно, важны наши глубинные установки. Опасаюсь, что мы не способны их контролировать сознательно. Возможно, тренировка осознанности – что бы это ни значило – это то, на что не стоит жалеть и всей жизни. Но возможно ли научиться бодрствовать двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю на всю глубину своего Я? Несомненно.

Но, пока этого не случилось, мы несем «неожиданные», «непредвиденные», «случайные» потери. Которых, верю, можно избежать при экологичной, гармоничной личной и общественной самоорганизации. Мы не должны страдать. Можно жить не страдая. Можно, не страдая, терять. Потеря без страданий, как осенний листопад, заложена в нас природой.

Если продолжить о чудесном, наверно, одним из самых ярких, но не единственных, явлений этого ряда можно считать появление трех ангелов накануне моего крещения. Случится это годы спустя после джиннов, но опишу встречу теперь же.

Ангелы пришли в эмоционально страшную для меня ночь, когда я узнала и тут же потеряла свою любовь. Они просидели возле моей постели до зари. В тот период я спала на полу. Спать на полу – не в традиции моего народа, но привычка, полезная не только для позвоночника, но и для фигуры.

Итак, ангелы. Они объясняли причины происходящего события в то время как я, обливаясь слезами от непрерывной острой боли, спрашивала их о Боге, просила о просветлении и знании; уверяла, что больше не выдержу, не могу, не смогу жить без человека, мысль о котором всю сознательную жизнь примиряла меня с биологической причастностью к этому, такому чужому, такому неприветливому, адыгскому народу.

«Мне очень больно. Не бывает бо́льшего страдания, чем то, что я сейчас испытываю; так почему же я не могу видеть Бога? Разве эта боль и эта невозможная любовь не достаточная плата за просветление моего сознания, за право видеть Его? Где Он? Не могу терпеть эту боль», – так я говорила, пока не заснула, незаметно для себя.

Проснувшись на рассвете, ощутила невероятный покой и такую чистоту, словно омыта изнутри. Утро встречало тишиной. И в этой пронзительно прекрасной тишине, я услышала, как в соседней комнате тихо напевает сын…

«…но мало, мне мало, я хочу к нему», – сказала я в то утро. И хотя я с детства чувствовала себе слишком взрослой, чтоб знать одни забавы, в то утро я была еще слишком молодой, чтоб вовсе не желать счастья.

Теперь же опишу самих ангелов. То немногое, что видела, так как они сидели спиной, не поворачиваясь ко мне. Собственно, я видела только их крылья. Они напоминали крылья стрекозы, но, наверно, менее прозрачные, достаточно плотные, и, само собой, значительно бóльших размеров.

В сложенном виде крылья составляли, примерно, сто пятьдесят – сто семьдесят сантиметров в высоту, а в ширину сантиметров шестьдесят-семьдесят. Сидели ангелы – или стояли? – ко мне спиной, плотно прижавшись друг к другу крыльями. Несмотря на то, что чисто арифметически, общая ширина их крыльев составляла, если посчитаем, более трех метров, я так же видела, что они не заходили за края постели, то есть умещались где-то в два метра.

Создания, мысль о которых и теперь служит утешением, что я не самый конченный человек (какой себя ощущаю), объясняли, почему со мной приключилось несчастье, которое опишу, наверно, в следующей книге, хотя оно и случилось в период, описываемый в этой, то есть, между встречей с двумя джиннами и накануне появления трех ангелов. Собственно, ангелы и явились как раз из-за той моей личной трагедии.

По ходу повествования расскажу еще о нескольких встречах с невидимым миром, но они тоже содержат лишь отрывочные сведения, малоинтересные для читателя, искушенного по части мистики и эзотерики. Так что любители мира духов могут завершить чтение сего произведения.

Нечиновникам, неправоохранителям, недепутатам Госдумы и их непомощникам, нечленам известной партии и тем, например, кто никогда не писал обращений в органы власти, не нуждался в жилье, тем, кого никогда не обманывал работодатель, не подставляли коллеги, не предавали друзья, тем, чьи телефоны никогда незаконно не прослушивали, кого не травили и не преследовали, чьим детям не угрожали смертью, тем, кто никогда не обращался к президенту, не проигрывал в судах, тем, чьих родных не убивали врачи, кто не утопал в долгах и не совершал никаких безумных поступков, тексты эти тоже вряд ли покажутся близкими.

Даже те, кто найдет здесь параллели со своей жизнью вряд ли получат ответы на свои вопросы. Единственное, на что читатель может рассчитывать – что чтение окажется легким и приятным. Легким – потому что это всего лишь записки; приятным – потому что речь в романе идет о моих бедах: чужая рана, как известно, не болит.

Потому, уважаемые, читайте на здоровье, радуясь моментам, где в аналогичной ситуации вы оказались успешнее, умнее, счастливее меня.

Уверена, ознакомившись с моей историей, вы отыщете – или уже отыскали – много позитивных моментов в своей. И, как знать, возможно тоже решите изложить на бумаге историю своей жизни. Как сказал один писатель, у каждого должны быть свои записки сумасшедшего. Как сказал другой писатель, все в писатели!

Записки, безусловно, носят и познавательный характер. Особенно этот аспект моего литературного творчества актуален для тех, кто верит, что может сделать жизнь лучше. Здесь есть мысли. Они разбросаны, вкраплены специально для вас, будущие генералы, президенты, министры, полицейские, врачи и ученые, женщины-матери будущих генералов, женщины-матери будущих мужчин и женщин.

С бешеной любовью и верой в ваш ум.

Если читатель пробрался сквозь выстроенные мной преграды, он может смело хвалить себя за терпение, а я продолжу рассказ о том, как мы с Алексом покупали квартиру, весной 2003-го года.

Не знаю у кого как складываются отношения с их ангелами, а мне общение с Алексом давалось непросто. Уже некоторое время я выбирала жилье и посмотрела достаточно квартир, но все они не соответствовали нужным параметрам. Когда предложили квартиру на последнем этаже панельного пятиэтажного дома, посмотрев ее, дала согласие на покупку. О чем сообщила хозяевам и в агентство недвижимости. Устала смотреть, согласна на все, думала я, отмечая про себя, что хозяева не ответили на вопрос, почему у них в кухне горят все четыре конфорки; вроде не готовят…

Не успела сказать, что куплю ту квартиру, как на меня обрушились отчаяние и страх за сына. Я начала бояться, что он не сможет подниматься на пятый этаж, что дует с балкона, что газовая плита непременно взорвется, что квартира угловая и в ней холодно зимой, а летом жарко, что течет с потолка, потому что крыша дома покрыта с нарушением технологий. «Но я ведь уже обещала, что куплю; неудобно перед людьми», – говорила я Алексу и слышала в ответ, что хозяева не сто́ят сочувствия, потому что они хитрецы, скрывшие от меня перечисленные выше недостатки.

Была ли информация подлинной или я имела дело со страхами – не знаю; но мысли приходили через боли в теле и колоссальный дискомфорт. Неутихающий страх за сына присутствовал до тех пор, пока я не позвонила риелторам и не отказалась от квартиры. «Что теперь? Подлый Малыш может передумать, отозвать деньги. Не могу же я ходить к Старейшине каждый день, мы ищем квартиру уже целый месяц».

Продолжая возмущаться собственным малодушием, однажды утром мне вдруг захотелось на улицу «подышать и размяться», и, «на всякий случай», с кошельком. Без видимой цели я вышла из квартиры, которую все еще снимала.

Жила я в тот период одна; квартиру оплачивала сестра, категорически запрещая мне переселяться к ним. Марина убеждала, как только я вернусь к матери, как принято у нас после развода, Малыш откажется от своих слов, и мы, вчетвером, с Иманом, застрянем в маминой «двушке».

Не работая, имея уйму свободного времени, Имана я не забирала даже на выходные и почти не навещала – только звонила. Не забирала потому, что не было денег его кормить, не навещала, потому что мы с сестрой скрывали от мамы, что я уволилась.

Мое увольнение из налоговой полиции в никуда – та еще глупость. Неужели я не понимала, что, уволившись, оставляю сына без куска хлеба? Неужели не думала о маме, проблемах, которые создам для сестры, лишившись заработка? Конечно думала, и все же написала рапорт на увольнение по собственному желанию.

Само собой, обыски, проверки, бойкот со стороны коллег (не только из-за распространения «компромата», но и прямого давления на них с требованием не общаться), тотальное исключение из служебного потока мало кого могут оставить равнодушным, но к тому времени я была неплохо тренирована, чтобы уходить из-за этого со службы. Рапорт по таким основаниям я бы сочла личным поражением, бегством. Тем более позорным, что при свалившейся на меня тогда тяготе была и льгота: меня больше не принуждали нарушать закон, что хорошо само по себе; потом, я плавала сколько хотела в бассейне санатория МВД. Так что нет – я подала рапорт не из-за невыносимых условий службы, созданных Малышом, как могло показаться моим преследователям, но сделала это по соображениям совести.

Когда по соображениям совести отказываешься нарушать закон, заступаешься за товарищей, коллег – это понятно. Но моя совесть говорила и тогда, когда, поняв, что самостоятельно мне с наездом Малыша не справиться, и он не собирается приобретать для меня квартиру, и братья давно на меня положили, и им плевать на Имана, и я реально попала, и нужно искать справедливости у Старейшины.

Нехорошо жаловаться на того, кто платит тебе зарплату, рассудила я. Не то, чтобы я не помнила, что не Малыш меня содержит, а государство, и что эту зарплату я, вообще-то отрабатываю. Но через этот ежемесячный платеж я чувствовала благодарность Малышу. Благодарность создавала живую связь, она нас роднила… мешая настаивать на своем праве на жилье.

Именно моя совесть, принудившая, прежде обращения за справедливым судом, уволиться, ввергла в нищету меня, мать и всю семью. Когтистым зверем, скребущим сердце, проявилась она тогда. И я не понимаю, где был, куда смотрел мой ангел? Почему не удержал от увольнения? Может, их нет вовсе, ангелов?

Может, мы сами за все отвечаем? Извлекаем из бесконечного хаоса внутреннего мира тонкие нити своих решений и ткем из них полотно жизни… а потом кого-то виним…

Не понимаю почему некоторые сравнивают психику с зеркалом?

Если моя психика – зеркало, почему я не отзеркалила Малыша с Мухой, ни разу не считавших «неудобным» поступать так, как поступали они с нами? Неужели в моем подсознании не нашлось субличности, адекватной Малышу и Мухе? Не может быть, чтобы во мне не было персоны, способной зеркалить взгляд Горгоны.

Короче. Воскресным утром 2003-го я вышла во двор, с кошельком. «Что дальше?» – спросила я себя, стоя у подъезда и осматриваясь по сторонам. Спросила и пошла куда глаза глядят. Через какие-то пятьдесят метров поняла, что дальше идти не хочу. Чтобы не выглядеть совсем глупо в собственных глазах, подошла к газетному киоску и купила еженедельник.

Вернувшись домой, на первой полосе прочла объявление о продаже квартиры по цене равной сумме, выделенной на приобретение для меня жилья. Остальные параметры тоже соответствовали максимуму, на который могла рассчитывать за 12 тысяч долларов. Я позвонила по указанному номеру и оказалась первой – объявление дали накануне. Дом находился в центре города, рядом с квартирой мамы и сестры. Школа сына, магазины, линии городского общественного транспорта – все близко. В то же время дом стоял на некотором удалении от дороги, в ореховой рощице.

Мы заселились в апреле.

С ранней весны до поздней осени нас будило пение птиц. Белки прыгали по деревьям. В солнечные дни через раскрытые окна лоджии в комнату залетали шмели. Но после того, как несколько раз к нам влетели воробьи, днем, и летучие мыши, ночью, мы стали окна закрывать – не удавалось выкроить денег на простую пластиковую сетку, что продается метражом и стоит копейки.

Сейчас даже не знаю почему не покупала сетку; наверно ленилась, а может, действительно, не было денег. Адыги говорят, ныбэ узыр IуэтэжыгъуафIэщ, голод легко лечится… Как легко забылось время безденежья. Удивительно – не могла купить сетку за десять рублей метр.

Я пишу о времени, когда мы жили, сами того не сознавая, святым духом. Странное было время, на самом деле. Ты перестаешь понимать, что происходит, потому что рушатся любые представления о нормальном. Шаги, что предпринимаешь, чтобы вернуться в норму – ищешь работу, новых друзей – ничего не дают и приходит принятие своего бессилия…

Малыш никак не мог понять на что мы живем. Он подсылал иногда кого-нибудь из общих знакомых; хотел знать, не помогает ли Муха втайне от него, или есть кто-то, кого он упустил.

«Разведчицы» Малыша спрашивали: – На что ты живешь? Кушаешь, кушаешь что? Чем питаешься? – Святым духом, – отвечала я, шутя.

Именно Святым Духом, потому что уже летом 2003-го моя младшая сестра, и единственная кормилица на тот момент, тоже осталась без работы – органы налоговой полиции России упразднили. Функции и часть штата передали министерству внутренних дел. Материальная база и бóльшая часть сотрудников перешли во вновь созданную правоохранительную структуру – Госнаркоконтроль.

Малыш перешел в МВД, а руководителем управления наркоконтроля назначил своего человека. Марине сделали предложение остаться в наркоконтроле, если хочет; или перейти в МВД, если пожелает. Чтобы получить приличную должность, работу вообще, ей нужно было выполнить одно простое, с точки зрения генерала, условие…

Прежде чем назвать условие генерала, нужно кое-что сообщить.

В 1996-м году Малыш, за долги, забрал у некой строительной компании недостроенный жилой комплекс. Комплекс строился по очень приличному проекту в одном из престижных районов города. Это был целый микрорайон, с многоэтажками и коттеджами. Минимальная площадь квартир 60 квадратов, и таких всего две; большинство квартир площадью – от 96-ти до 146-ти квадратов; плюс пентхаусы по 300 квадратов и 8 коттеджей.

Квартир так много, что рассчитывать на жилье мог каждый налоговый полицейский. На одного сотрудника (включая вольнонаемных) приходилось 1,5 квартиры. Неплохое достижение, если говорить о показателях служебной деятельности по обеспечению жильем личного состава. Но странно, ни разу, ни в одном из многочисленных публикаций СМИ, не упоминался жилой комплекс, как приобретение управления.

И понятно почему – Малыш считал незавершенку своей. На управление же оформил, потому что не мог присвоить напрямую – не было безопасной легальной схемы.

Работающее наивное большинство управления представить себе не могло, что можно поставить на баланс территориального госоргана жилой комплекс, который хочешь тупо украсть.

Хотя, с другой стороны, наивное большинство размещалось в здании, уже «тупо украденном» у государства. Имеется ввиду второе административное здание управления. Эта многоэтажка в центре города принадлежала частному лицу, скрывшему значительные суммы доходов от налогообложения. Гомер, начальник оперслужбы, установил факт сокрытия и придумал затем, по просьбе Малыша, схему, по которой фирмач продал «за рубль» здание нашему дальнему родственнику, расплатившись таким образом с Малышом за закрытое уголовное дело.

Гомер в тот период стоял у нас на прослушке и ругался на шефа, что тот не поделился с ним и парнями…

И затем Малыш взял у родственника (по факту, у самого себя) здание в аренду для управления, отселив в него оперов, следователей, архив и еще пару отделов; сделал в нем ремонт, привел в порядок прилегающую территорию. Нормально так: прибыль на прибыли и прибылью погоняет…

Но с жилищным комплексом схема Гомера почему-то не сработала; и другую он тоже, по понятной причине, не предложил. Тогда Малыш пошел своим путем. В счет погашения налоговой задолженности он забрал комплекс напрямую для управления и… начал бесконечно тасовать личный состав.

Только предположив, что Малыш с самого начала планировал забрать незавершенный жилой комплекс становится понятной причина безумной текучести кадров. Первые годы не могла понять, почему мой деверь не оставит в покое подчиненных? В чем его интерес? Скучно? Надоедают люди? И это тоже. Но еще и то, что из-за бешеной текучести кадров, на фоне очевидного бесправия сотрудников, никто не спрашивал, где жилищно-бытовая комиссия, почему нет официально опубликованного списка очередников; когда достроят и сдадут комплекс?

Несмотря на текучесть кадров, отсутствие очередности, в управлении упорно жил миф, что квартиры получат все. Используя этот миф, Малыш требовал абсолютного подчинения. Время от времени, когда надежды людей на жилье угасали – стройка стояла – и энтузиазм снижался, мой деверь проделывал выгодный во всех смыслах трюк. Он выбирал наиболее отмороженного своего любимчика, такого же мизантропа, и давал поручение сформировать список очередников.

Тем самым, с одной стороны, он премировал возможностью пощипать коллектив выслужившегося подчиненного, сидящего на голой зарплате; с другой – наказывал «тупое» большинство сотрудников управления, жившее на зарплату и работавшее в штатном режиме. Эти люди не платили Малышу дань и не приносили ему личной прибыли. Мой деверь злился от того, что люди «не понимают», он не начальник, но полноправный хозяин. Отдавая «большинство» на съедение своим отморозкам, Малыш чувствовал удовлетворение тем, что создал ситуацию, когда люди должны платить.

Пора взрослеть, всем пора взрослеть, потому что мир изменился – вот, в принципе, тот посыл, что содержался в действиях Малыша…

Понимая, что список фиктивный, временный, до очередного «премирования» очередного выслужившегося, люди все равно подчинялись. Помню огромного, в половину моего роста, плюшевого панду, гору конфетных коробок и цветов за распахнутой дверью в кабинет Рагны, когда ей «доверили» составлять список…

В возне со списками я не участвовала никогда, потому что шла отдельным пунктом: и как приглашенная из госбезопасности под обещание жилья, о чем знали все; и потому, что была «человеком Малыша».

Человек Малыша – звучит сейчас смешно.

В управлении «людьми Малыша» были все без исключения. Мой деверь не только напрягал, но и умело очаровывал. Некоторые сотрудники, даже когда их крыли в полный рост, все равно думали: именно они самые близкие, самые доверенные, ближе, чем другие. Стыда Малыш не знал и совести у него не было, и это помогало ему разыгрывать свои представления с максимальной убедительностью. Наши жулики его уважали, он был аферист экстра-класса. Его бы энергию да на благо Родины.

Долгое время у Малыша получалось все, за что брался.

Однажды я увидела его союзника, исполнителя его желаний. Он выглядел как обыкновенный человек, мужчина неопределенного возраста. Это было в 2005-м, очень трудном для моей семьи, году. Обращаясь ко мне, союзник сказал: «Он мне надоел; я выполнял все его просьбы, какими бы бессмысленными они ни были». Малыш почему-то сидел тогда в инвалидном кресле. Вместе с союзником они находились в лесистой гористой местности.

Сказав это, союзник столкнул кресло в глубокий овраг… И чуть позже, в том же году, погиб сын Малыша; он был среди напавших на Светлогорск боевиков…

Самый первый список очередников составлял первый зам Малыша, и наш куратор, Кряк. Тогда-то мы с Мариной и выбрали себе квартиры. Обе, не сговариваясь, учли при этом свой скромный статус в служебной иерархии. Пропустив пентхаусы и коттеджи, я остановила выбор на квартире средних размеров, 96 квадратов, но с террасой; вписала карандашом свою фамилию в поэтажный план. Марина вообще выбрала однокомнатную квартиру; хотя однокомнатных было всего две, она считала такое решение правильным.

В начале 1998-го Малыш поручил обновить список очередников своему помощнику Шишкину. Поручил, но я об этом не знала; и знать не могла, поскольку с негласниками сотрудники вроде Шишкина не пересекались.

В тот период у меня еще не было отдельного кабинета. В обед, когда девушки ушли в буфет, зашел начальник отдела Амир:

– Шишкин составляет новый список. Я уже был, сходи и ты, посмотри. Он, кажется, вычеркнул тебя.

– … И дал ему власть производить суд, – съязвила я. – Не пойду. Это не Шишкин, а Малыш решает.

– Как знать, как знать. Малыш сейчас в командировке, а Шишкин – человек влиятельный.

– Тем более, Малыша нет. Вот приедет, разберемся. Я с Шишкиным даже не знакома.

Говорю и чувствую, что начинаю нервничать. Выдержки не хватает, подумала я, и замолчала, чтобы не показать волнения.

– Я бы сходил, – не унимался Амир. И я пошла.

Ровесник Гомера, Шишкин тоже из бывших военных, уволенных по сокращению. Незаменимый для Малыша работник, потому что как никто другой умел рисовать показатели. В наших госорганах даже не то важно, как сработано, а то, как отчитались. Некоторые «рисуют» показатели почти не нарушая закон. Нужно только правильно интерпретировать сведения, под заданную форму отчетности. Да и форма отчетности меняется, если что…

Малыш использовал все легальные возможности для улучшения показателей. Но, конечно, и без приписок не обходилось и без откровенной фальсификации. И Шишкин слыл мастером фальсификации. Я потом тоже стану таким «мастером», но уже в Госдуме. Вроде нехитрое дело – составить отчет, – но далеко не каждый это может.

То была наша первая встреча. Занимая должность помощника Малыша, Шишкин работал на третьем этаже, а я, будучи начальником отделения, работала на первом. Шишкина наш отдел никогда не прослушивал, но со слов Марины кое-что о нем я все же знала.

Сестра заговорила о нем, когда женская часть аппарата восстала против зарождавшихся романтических отношений между ним и подчиненной Марины, Тасей. Женщины не любили Шишкина «за подлый характер». Тася же, девушка молоденькая и совсем неопытная, с одной стороны, боялась принять ухаживания Шишкина из-за гнева и прямого противодействия ее наставниц и наперсниц; с другой – не хотела терять единственного, возможно, потому приятного ее сердцу кавалера. Она плакала. В аппарате управления кипели шекспировские страсти.

– Как Тася? – спросила я как-то сестру. – Плачет, говорит, Шишкин хороший, но она боится гнева… – и тут сестра назвала имена канцелярских крыс, которых Тася боялась.

А вот «крыс» я как раз знала, они стояли у нас на прослушке; без санкции, естественно. Могу заверить, в подлости они превзошли бы десяток Шишкиных вместе взятых. Полный мрак, даже в непосредственном общении друг с другом по самым мелким, бытовым вопросам. По возрасту «крысы» годились в матери Шишкину с Тасей, но, казалось, они были напрочь лишены материнских чувств. Три подполковницы, перешедшие из других структур, особы с архи-бурным прошлым.

– Ну и вступись за малолетку, чего тянешь? – сказала я. Марина за девушку заступилась. Тася тут же приняла ухаживания Шишкина и, на удивление скоро, они поженились. Шишкин благодарил Марину, заходил к ней с презентом; по управлению пошел слух, что мы с сестрой стали крестными молодоженов…

О, боже!.. неужели Малыш потому меня с Шишкиным и столкнул, что знал о нашем с сестрой участии в его судьбе? Ну конечно! Как бы Шишкин посмел вычеркнуть меня, родную сноху, из списка очередников сам, без прямой команды Малыша? Шишкин дружил с головой и всегда держал курс…

Почерк Малыша просматривается и в том, что он отсутствовал в тот период; он всегда соскакивал в начале каких-то «оперативных» комбинаций. Или, точнее, назначал такие комбинации на время своего отсутствия: отпуска или командировки. К слову, во всех случаях без исключения стартовали такие дела в конце недели, в пятницу после обеда.

Как же поздно я начала соображать. Конечно, это была провокация, инициированная Малышом. Даже Амир, безвольный исполнитель его поручений, был задействован, как всегда, во «внутренних» интригах. Именно он направил меня к Шишкину, я же никогда не участвовала в многочисленных переливаниях из пустого в порожнее, связанных с пресловутым «квартирным вопросом»; могла даже не узнать об очередном распределении, да и узнав, из своих источников, только зафиксировала бы в сводках отдела прослушки, не более… Если бы не Амир.

Так или иначе, а я зашла к Шишкину.

– Амир сказал, вы вычеркнули меня из списка. – Да. – «Как он посмел?» – Покажите. – Садясь за приставной стол и вспоминая его кроткую жену, я намеревалась сделать все возможное для мирного урегулирования вопроса. «Но что именно делать и что говорить?»

Шишкин протянул поэтажный план всей застройки с фамилиями сотрудников, вписанными карандашом поверх планировки отдельных квартир. «Да, этот план мне знаком». Найдя на схеме свою квартиру, я увидела – действительно, моя фамилия стерта и вместо нее, так же, карандашом, написано «Шишкин».

Как такое возможно, какая наглость, подумала я, и обнаружила, что не могу произнести ни единого слова. Все потому, что заговорил Алекс: «Да, ты выбрала эту квартиру раньше Александра; ты раньше его пришла на службу под конкретное «жилищное» обещание и это обстоятельство является важным аргументом в твою пользу. Другим аргументов служит тот факт, что у тебя сын, в то время как Александр только женился и его семья, в отличие от твоей, состоит из двух человек. Таким образом, у тебя больше прав на эту квартиру… по закону. Но по тому же закону и Шишкин в своем праве просить». «Что за ерунда, это моя квартира! Никаких доводов слышать не желаю. Я не могу уступить квартиру просто потому, что она нравится кому-то еще. Но как же поступить? Как принудить его донести вопрос до Малыша? Я не знаю Шишкина лично, и не факт, что он вообще доложит Малышу о разговоре».

Предвосхищая Алекса – он хотел убедить меня самой говорить с Малышом – я продолжила: «Нет, обсуждать эту ситуацию с Малышом не хочу – бессмысленно, во-первых, это только еще сильнее насадит меня на крючок, Малыш поймал меня и знает это; во-вторых, чего стоит его слово мы оба уже знаем. Он ведь обещал квартиру в течение первых месяцев моей службы в налоговой полиции, но прошли годы… Пусть Шишкин сам разбирается с Малышом, раз он решился на такой шаг и вычеркнул меня из списка».

Алекс со мной согласился.

Завершив внутренний диалог, я взяла со стола хозяина кабинета ручку и крупными буквами вписала свою фамилию на прежнее место, поверх фамилии «Шишкин». Все еще помня Тасю, любовь которой к Шишкину уважала, сказала, как можно более мягко:

– Вернется Малыш, расскажите ему все, как было. Пусть он сам вычеркнет мою фамилию. Пусть это сделаете не вы, даже если вам очень нравится моя квартира. Пусть все же Малыш. Хорошо?

Шишкин промолчал.

Спросúте теперь, что сделал этот, с позволения сказать, помощник? Приезжает Малыш, и Шишкин ему докладывает:

– Она сказала: «Пусть Малыш только попробует вычеркнуть мою фамилию».

Приходит от Малыша Амир и передает слова Шишкина…

Только годы спустя я поняла, что информация, которую люди сообщают друг другу как достоверную, необходимо многократно проверять и перепроверять. Кругом Шишкины!

После слов Амира, я вскочила со стула и пулей выскочила из кабинета. Пока неслась по коридору третьего этажа, потеряла туфлю, потому что каблук застрял… в щели пола! А я шла, на минуточку, по роскошной, первосортной, с толстой жесткой основой и качественным ворсом, ковровой дорожке. Обнаружив свою красивую ножку в черном чулке без обуви, я обернулась и, по своей близорукости, не сразу нашла потерю.

Было около четырех дня, наступали сумерки, но свет еще не включали в длинном коридоре. Нагнувшись, я дернула туфель и сломала каблук. Или он уже надломился, застряв в щели, не знаю. В тот момент совсем не чувствовала своего тела, произошедшее вообще казалось невозможным – сквозь ковровую дорожку щель в полу! На миг мне вспомнились трухлявые полы конторы, куда, действительно, могли провалиться каблуки, стоило сделать неверный шаг. Но то в конторе… Мой вес в тот период составлял шестьдесят кило, как я могла сломать каблук на новых туфлях?

Как же я была тогда молода. Я и гневаться еще не умела.

Заминка с каблуком не остудила пыл; внутри меня гулял ветер.

– Повтори, как я сказала! – широко распахнув дверь, я остановилась на пороге, чтобы не хромать. Шишкин, ничуть не удивившись вопросу, не прося уточнить, о чем речь, только посмотрел на туфлю в моей руке и ответил:

– Пусть Малыш сам вычеркнет мою фамилию.

– А теперь повтори, как ты передал Малышу мои слова!

– Пусть Малыш только попробует вычеркнуть мою фамилию.

– Как считаешь, есть разница?

– Да.

– Сопляк! Салага! – Образ Таси еще висел где-то не то слева, не то справа. Но какая разница кто и что перед вами, если решается вопрос вашей жизни, вопрос жизни вашей семьи, вашего ребенка и ваша совесть при этом чиста? Хотя нет, к черту совесть! К черту всех в таком случае, в ад, в топку всех, кто стоит на пути! Потому что я в своем праве на жизнь и ее блага равна перед Богом со всеми и каждым, начиная от генерального секретаря ООН, папы римского, президента, кто у нас там еще «великий и ужасный»?..

Сняв вторую туфлю, я вернулась в отдел босиком. Колготки выдержали это испытание, к счастью. Их сохранность стала на тот момент моей единственной заботой: лучше сто сломанных каблуков, чем порванный чулок.

Амир все еще сидел в кабинете. Он явно дожидался моего возвращения. «Откуда у человека с заячьей душой лицо Аполлона? И почему он так напуган?» Наш обаятельный интриган дрожал.

– Что сказал Шишкин? – Амир заискивающе улыбался.

Эта пустая возня со списками происходила на четвертом году моей службы в полиции. Отчетливо понимая, что у меня большая проблема, я села на место и передала разговор.

– Так он подтвердил, что солгал?

– А как иначе?

Амир удивился, но было видно, что поверил… Он посмотрел на туфли – я поставила их на стол – и, больше ничего не сказав, покинул кабинет. «Странно, я ведь не лгу ни в чем, ни в одном вопросе, как можно сомневаться в моих словах, не доверять мне? И что за подлость с этой квартирой? Малыш меня обманул. Мышка в ловушке…»

Думаю, Шишкин тогда сознался в своей лжи, потому что, как и я, по молодости лет, нервничал. Сейчас-то он наверно поднаторел в таких делах и так просто его не взять… А может он справился с искушениями и больше не лжет? На самом деле, лично для меня, вопрос не в том, научился Шишкин говорить правду или нет. Но в том, достаточно ли мужественна, принципиальна я сама? Еще хочу понять, как сделать, чтобы мои права были защищены при любых жизненных обстоятельствах, невзирая на мою доверчивость, на чью-то мораль, жизненную философию, травмированную трудным детством психику, воздействие Луны в Юпитере, Марса в Сатурне, еще чего-то или кого-то?

История с этим списком – только один эпизод, касавшийся лично меня, но сколько таких было, не сосчитать. Возня с квартирами продлилась до самого конца. Ко времени упразднения налоговой полиции Малыш все еще не имел легальной схемы забрать себе весь комплекс. Потому вариантов распорядиться было только два: либо сформировать список и раздать недостроенные квартиры сотрудникам и хапнуть себе «сколько получится»; либо, со всеми списками, и интригами вокруг них, передать незавершенное строительство управлению Госнаркоконтроля.

Естественно, Малыш выбрал первый вариант. Так что к тому времени, когда жилье покупали мне, квартиры получили все нуждающиеся. В том числе однокомнатную квартиру получила и моя Марина, она служила в налоговой полиции дольше меня. Такая радость – у сестры появилась возможность жить отдельно от мамы.

Квартиру получила не только моя сестра, но, к неменьшей моей радости, и удивлению, с учетом жадности Малыша, все мои бывшие подчиненные по отделу прослушки, бóльшая часть из которых – незамужние девушки. Я так же знала, что, несмотря на щедро розданные квартиры, значительная часть жилищного фонда, от срока пяти процентов, досталась лично Малышу; в этом ему помогли Кряк и прочие близкие к телу.

Бывшую подчиненную, каратистку Самару, я встретила в раздевалке бассейна: – Никогда тебя не видела здесь. Как поживаешь?

– Спасибо, – ответ звучал хмуро. Самара никогда не отличалась хорошими манерами. Вот и теперь, едва поздоровавшись, она отвернулась, давая возможность оценить мышцы спины и узкие бедра с накачанными ягодицами.

– Слышала, вы получили квартиры. Поздравляю.

– Да… получили… все… кроме меня, – отрывисто произнося слова, ответила Самара. В следующую минуту она уже плакала, все так же стоя ко мне спиной. И знаете, как это бывает с загадками? Сразу поняла, почему Малыш не пожадничал и дал квартиры всем девушкам – негласным, невидимым, неслышимым, словно и не существующим. Он полагал, что в противном случае девушки могут слить его мне, стать моими союзницами. А так он их вроде как перекупил. А Самару обделил тоже по понятной причине. Он позволил себе «сэкономить» на ней, потому что знал – она единственная, известная своей независимостью, конфликтовала со мной.

Читатель, конечно, помнит инцидент, связанный с отказом подчиняться приказам в период моего кратковременного возвращения в отдел прослушки начальником. Самара тогда взбунтовалась. Она ленилась делать сводки по инструкции, настаивала на «сокращенном» варианте обработки информации, при котором терялось до семидесяти процентов ценных сведений. Пришлось принуждать к возвращению в берега.

Обычную, для любого нормального человека, деловую, рабочую ситуацию, злопамятный Малыш посчитал значимым эпизодом. Мой деверь всерьез думал, что такого рода разногласия влияют на личные отношения между людьми. Что ж, сделаем доброе дело и, заодно, докажем ему обратное; и, параллельно, отобьем у него еще хотя бы одну квартиру, подумала я.

– Ты к Малышу обращалась? – Нет, а примет, а стоит? – Стóит; примет; если сделаешь в точности, как скажу. – Да, постараюсь…

Дальше я объяснила девушке куда звонить, что говорить и как себя вести во время общения с Малышом.

– Что, так ему и сказать, что я ваша любимая протеже?

– Да. Так и скажи.

Я знала, что Малыш даст Самаре квартиру. Выстроенная мной мысленная комбинация, основанная только на ощущениях, без видимых аргументов, в то же время, давала уверенность, что девушка квартиру получит. Действительно, так и случилось – Малыш сразу принял ее и пообещал изыскать квартиру.

Но коварного не перекова́рить. И не только такой, как я он не по зубам, но и простым парням с корочкой. Клал Малыш и на корочки, и на их владельцев; видел он всяких, сложные ситуации его только возбуждают. На таких как Малыш нужны безупречные…

После его встречи с Самарой, начались «поиски» квартиры. Собралась марионеточная жилищно-бытовая комиссия, по моим сведениям, впервые за время существования управления, и, всем составом, вломилась без предупреждения домой – куда бы вы думали? – к маме с Мариной.

Осмотрев идеально прибранную, отремонтированную и обставленную «двушку», совладелицами которой по маминому настоянию мы были, члены комиссии пришли к выводу, что Марина не нуждается в жилье. Забрали у нее выделенную однокомнатную квартиру и передали Самаре.

Нет смысла говорить, какой удар получила Марина, тридцатипятилетняя незамужняя женщина. В принципе, это ее и убило – сначала личная драма, обида, депрессия, а затем болезнь, врачебная ошибка и страшная, мучительная смерть… давшая мне материал для этого романа.

До конца ее жизни я так и не смогла набраться смелости и рассказать, что или, точнее, кто стал причиной того, что отработав десять лет в налоговой полиции, она, единственная из сотрудников с таким стажем и в таком возрасте, ушла оттуда ни с чем.

Прости меня, сестра. Это была я…

После крещения я обрыдала все углы храма. Плакала постоянно. Не могла себе простить того, что сотворила со своей жизнью: с сыном, матерью, сестрой. Своим упрямством, бездарными, необдуманными решениями. Плакала, не в состоянии осознать до конца всего ужаса, содеянного мной. Я рыдала и молилась так истово, что в один день, во время службы, вдруг бóльшая часть моего тела озарилась Светом Богородицы. Хотя свет не проникал в значительную часть моего тела слышала я Марию прекрасно.

Богородица сказала – хотите – верьте, хотите – думайте, что хотите, – но Она сказала: «Нет в этом мире такого греха, который не простил бы нам Господь. Все, что для этого нужно сделать – чтобы мы сами себя простили».

При этих словах Пречистая показала, как происходит прощение, как Его Любовь и Свет проникают в самые потаенные, далекие, дальние уголки и закоулки моего тела, освещая, исцеляя и прощая всякий, любой грех без остатка, без следа, без крошечного, малейшего пятнышка, злопамятства, до самого чистого белого света.

Да, мы сами – ни «он», ни «она», ни «тот», ни «этот», ни поп, ни мулла, ни кто другой, но сами простили себя. Вот так. Богородица не брала с меня подписку о неразглашении, так что делюсь.

Не в самооправдание, а в продолжение повествования скажу, что и Марина делила со мной ответственность за потерю квартиры, заработанной ею честной, самоотверженной службой отечеству.

Сразу после того, как члены жилищно-бытовой комиссии побывали у них с мамой, сестру вызвал Малыш. Не скрывая своих намерений забрать выделенную квартиру, он предложил Марине сотрудничать с ним.

Дерзкий вербовщик агентов, нечего сказать.

– Я бросила мужа и поссорилась со мной. Теперь она ни с кем не общается, но она опасна. Она может натворить такое, что приведет к необратимым последствиям. Ты единственная, кому она доверяет. Узнавай о ее планах и сообщай мне. Мой телефон ты знаешь, я всегда на связи. Давай вместе спасем ее. И второе, я хочу, чтобы ты не помогала ей; не давай ей ни денег, ни еды, ничего. Так, сообща, и воссоединим семью. Иману нужен отец, род, мы все. Вернем Я к мужу и ко мне, она нам нужна.

Вот что сказал моей младшей сестре Малыш, ясно давая понять, что заберет квартиру в случае отказа сотрудничать с ним. После разговора с Малышом, к Марине зашел его заместитель по кадрам Мухадин – она считала его другом, – и дополнил слова Малыша. Ей предлагалось самой выбрать, где продолжать службу и на какой должности.

– Малыш сделает для тебя, что захочешь. Он передаст тебе в управление наш внебюджетный фонд, и это большие возможности. Кроме того, он дал мне поручение изыскать для тебя нормальную трехкомнатную квартиру. Шеф просит только об одном – не помогай Я.

– Как он мог подумать, что я способна на такое? – возмущалась Марина, рассказав мне о том случае… триста лет спустя…

Знаете, мне иногда жалко мужчин. С какими глупыми созданиями им приходится сосуществовать, делить права, доверять свою судьбу, детей… Я имею ввиду женщин вообще. Таких как моя Марина, в частности. Но что делать? Из ребра, кости, не иначе как самим дьяволом, мы восходим на тот же уровень, что мужчины. Теперь с ними, с нами, надо считаться, как с равными. Учитывать наши интересы и мнение на работе и в семье, в общественно-политической и любой иной сферах жизни. Но как же это сложно!.. Когда мы такие идиотки!

Чем она думала, скрывая от меня такую информацию, как шантаж Малыша? Как могла не сказать мне о разговоре? Это же бесценный материал, информация, с которой я могла вновь пойти к Старейшине и тот несомненно снова вступился бы за нас, потому что проступок Малыша находился за пределами кодекса чести черкесской номенклатуры – не трогать семью своего врага и не оставлять его без куска хлеба.

Негодяй вторгался в мою личную жизнь, оправдываясь перед Старейшиной желанием воссоединить семью, но чем бы он объяснил прямые угрозы и шантаж Марины? И за что? – за верность семье!

Что такое адыг без семьи, без родни и родины?.. И это вдобавок к тому, что он тайно преследовал ее лично, из-за отказа в его непристойных ухаживаниях…

Но сестра не дала мне шанса помочь ей. Лишила таким образом и меня возможности защититься от преследований на самом раннем этапе, когда мы еще были молоды, хороши собой и полны сил.

Чем бы ни руководствовалась Марина она не учла, что наш бывший родственник и начальник покушался не только на ее права и мораль, но вместе с тем – на мои права и свободы, на мою безопасность. Она так же не подумала, что через меня Малыш покушается на благополучие Имана, которому и было-то всего ничего – ребенок, пацан двенадцати лет.

Президент хорошо знал своих людей. Недаром Малыш называл его именно Старейшиной. Устного свидетельства сестры для него, опытного функционера и политика, носителя адыгской традиции, вполне хватило бы в таком несложном деле как наше. Но сестра отказалась от борьбы за свои права и решила бежать, укатить из республики с неизвестно откуда взявшимся хлыщем, который пообещал ей работу за тридевять земель. Хорошо, она быстро поняла, с кем имеет дело и вернулась, но к тому времени поезд уже ушел…

Сказать, почему еще она так поступила? В какой-то момент, размышляя о причинах наших проблем, Марина пришла к выводу, что мы, она и я, платим за мои грехи. Себя она, в тот же час, как пришла ей столь грандиозная мысль, причислила к жертве моих грехов.

Грехом же, совершенным мной, блаженная сестра моя называла такое «грязное» дело, как прослушку чужих телефонов. Эту мысль ей внушили тогдашние ее подруги, сами при этом стучавшие на нее в полный рост не Малышу даже, а его подстилке Рагне…

Обалдеть, на самом деле, что некоторые называют грехом или грязным делом, опуская при этом свои подвиги, которые с ходу и не перечислить. Да и то, можно ли рядовых, простых смертных, винить за то, что наши не избиравшиеся «избранники» к сегодняшнему дню такие законы нарисовали, что без мзды и лжи шагу не ступить.

Кто-то взял и закрыл дорогу в рай не только бывшим, вроде меня, но всем вообще. Не видать царствия небесного никому из живущих по этим законам, прогибающим, опускающим нас ниже морального плинтуса, ниже индуисткой ямы и христианских заповедей. Я уж не говорю о наиболее строгом к своим последователям исламе.

Кто из читателей хоть раз не тащил чего-то с работы, не укрывал доходы от налогов, не сачковал от выплат во внебюджетные фонды и не торговал просроченным товаром? Кто не платил за экзамены, свои ли, своих ли детей? Кто не покупал места врачей, учителей, начальников? Кто из начальников, имеющих доступ к бюджетным средствам, не участвовал в распиле? Я молчу про судей и правоохранителей, экспертов и адвокатов – кто вообще их так назвал и чьи они адвокаты? А строители? Это же полный мрак! И кто, отзовитесь, не подставлял коллегу?!

Так кто из вас считает оперативно-розыскную деятельность грехом? Много таких, хотелось бы знать?

Не соглашусь, что мы платили за мой грех; но за ошибки – да. За то, что вовлеклась в криминальную деятельность Малыша – да. Но это не про грех. Есть действия и последствия, причины и следствия. Неправильные, опасные действия ведут к соответствующим последствиям…

«Я же, если не буду убежден, что случившееся зло, не понесу вреда. Не быть же убежденным, зависит от меня самого», – сказал мудрец. Он сказал, а я забыла и в какой-то момент тоже поверила в ту чушь, что несла про грех моя младшая сестра. Да так истово, что сама Пресвятая Богородица спустилась разуверить в невозможности прощения. Но пока меня услышали там и решили спасти прошла вечность…

Через день-другой после разговора с Малышом Марине сообщили, что квартиру у нее забрали и передали Самаре. Затем, еще через несколько дней, мою сестру вызвали в отдел кадров, чтобы предложить на выбор две должности. Не предложить не могли, иначе нарушили бы закон, по которому всех сотрудников расформировывающегося правоохранительного органа трудоустраивали либо в наркоконтроль, либо в МВД. Места, что ей предлагали были вольнонаемными, обязанности наипростейшими и несовместимыми с нашей ментальностью …

Я смотрела на Марину и знала, что не могу ей помочь, мне нечего сказать Старейшине, не с чем к нему идти. Но Марина и не просила ни о помощи, ни о совете. Вслед за мной, она решила, что и ей не нужно ни с кем советоваться. С кем советоваться, если есть свой ум?

Однако, скажу я, не советуются и те, у кого ума нет вовсе.

Она не просто не посоветовалась со мной, и не просто скрыла от меня обстоятельства увольнения – разговоры с Малышом и его замом, их условия, – но сделала больше того. Перед тем как уехать из республики – несмотря на мои увещевания оставить вопрос открытым – «быстренько» подала на управление в суд с требованием вернуть ей квартиру…

Это был наш первый, но не единственный «судебный» опыт и теперь я точно могу сказать – никто в этой республике никогда не выиграет суд без взятки или связей. Никто и никогда!

Я предупреждала сестру, что отбить квартиру таким образом не удастся, зато решение жилищно-бытовой комиссии получит судебное подтверждение, так что даже Старейшина – единственный закон и единственный порядок – не сможет вернуть все назад, на свои места, если вдруг Малыш допустит ошибку и даст мне возможность защититься еще раз.

Что еще хочу сказать. Впервые столкнувшись с нашей судебной системой, я словно протрезвела. Лишенные любых сантиментов, лирики, подходы судебной системы полезны, на самом деле. Вглядываясь в то измерение жизни, я задавалась вопросом: «Есть ли там, в той системе такие как я? те, с кем я, если придет такой день, когда придет такой день, смогу говорить на одном языке?»

Не зная почему, тем не менее, я знала, что еще не раз столкнусь с судами. Именно учитывая то, тайное на тот момент, знание, я отказалась, в день моего сорокалетия, уходить в писательский затвор. Нужно сделать еще один заход в люди, думала я. Заход, закончившийся окончательным и бесповоротным признанием моего полного бессилия перед этим миром…

Прослужив в полиции десять лет, сестренка моя осталась ни с чем. Однако и Малыш, лишив Марину работы и квартиры, своей цели не достиг.

– Я никогда не будет работать. Ничего, Муха, приползет, никуда не денется, – успокаивал Малыш брата, требовавшего немедленно меня ему вернуть. С супругой Ларисой Малыш был более откровенен: – Если бы я знал, что она заставит меня купить квартиру, я бы ее убил. Пусть теперь сидит там и грызет стены.

Говорить Малышу такие слова было легко. Я заметила, сподобилась хотя бы теперь понять, справедливости не существует. То, с чем мы имеем дело в повседневной жизни можно называть как угодно, только не справедливостью. И главное, нет какого-то пятачка, на котором мог бы поставить ногу и передохнуть на пути к вечности нищий, неудачник, человек, оказавшийся в трудной жизненной ситуации.

Хотя, казалось бы, столько говорено о социальной защите и справедливости, могли бы ее уже воплотить в жизнь.

В моей республике всю проявленную в жизнь справедливость воплощал президент – Старейшина, как звали его Малыш, прокурор и остальные, примостившиеся под «зонтиком». Меня под зонтиком президента не было; никто и не стремился. Присутствия этого человека в должности хватало, чтобы республика жила мирной жизнью в условиях если не справедливости, предусмотренной законом, то хотя бы справедливости на понятиях.

И поскольку президент меня не родил, а возможность зайти к нему на прием я уже использовала, даже несмотря на то, что в круг объектов преследований напрямую, открыто, в статусе врага, вошла и Марина, не сообщив о разговоре с Малышом, она лишила меня права снова к нему пойти с веским, понятным ему основанием.

Без этого крохотного, как может показаться для непосвященного, эпизода с требованием не просто предать близкого человека, но заморить голодом мальчика, стоявшего за моей спиной, сам факт перераспределения жилья внутри системы казался малозначительным: «Забрали квартиру у сестры – и что? Сколько кругом нуждающихся? Потерпи, перетерпи, найди решение сама…» То же касалось выдавливания с должности, со всех возможных должностей.

Нашего президента знали многие; одни его любили, другие боялись, и все уважали. Он слыл человеком мудрым и культурным. Несмотря на это попадались субъекты вроде Малыша, боявшиеся его до смерти. Существовало мнение, что до́ смерти его боялись и другие примостившиеся, да и не только они. Поговаривали, что кое-кого из друзей Мухи, завершивших свой земной путь в конце девяностых, именно по его приказу отправили на тот свет. Но об этом мне ничего не известно, хотя, судя по реакциям на него Малыша, вполне допускаю.

Между тем хочу отметить, президент работал по четко установленным правилам. Хорошо понятный известной категории моих соплеменников свод правил, или кодекс, целиком описывать не буду, потому что, во-первых, я пишу не историю региональной номенклатуры, а только свою личную; во-вторых, подозреваю, что не все положения знаю. Вообще, кодекс этот проявлялся по мере возникновения проблемы: возникла ситуация, например, и, параллельно, всплывает, вплывает в умы соответствующая статья.

Каждый знал, как нельзя поступать, что считать бесчестием, позором, за какое нарушение платой станет должность или хлебное место, а за какое – жизнь.

Среди часто применяемых положений кодекса были те, что уже озвучила: любовницу и семью не трогать, без куска хлеба человека не оставлять. Нормальные статьи, и понятные.

Придя на должность, президент пополнил кодекс одним важным положением. Имею ввиду статью, которой воспользовалась я. Именно ее наличие снискало Старейшине всенародное уважение. Такую простую и полезную, в первую очередь для самой номенклатуры, статью, впоследствии, после смерти президента от тяжелой болезни, преемники его отбросили как ненужную. Или непосильную, так вернее. Отбросили они не только эту статью, но и заляпали грязью весь кодекс поведения. Теперь вроде как у нас этого кодекса и нет. Между тем, именно благодаря той неписанной статье из рядового президента республики родился Старейшина.

Президент понимал – смотреть на мир глазами аппарата, «примостившихся», гибельно для руководителя. Потому он держал прямую связь с согражданами, своими избирателями. Опираясь на народ, он не руководил, но правил, как не удалось ни одному из его преемников. Вся республика ходила в его агентах. Старейшина всегда знал, кто из его людей что делает: что ест и пьет, с кем спит и, напротив, не спит.

Зная, как и чем живет республика, он следил за соблюдением баланса при распределении ресурсов между номенклатурой и остальными гражданами, нациями и конфессиями.

Старейшина первый, и единственный, заявил о необходимости решения черкесского вопроса, признания его геноцида Российской Империей. С тех пор этот вопрос ни разу не поднимался на таком уровне. Это при всей, нарастающей пропорционально угрозам, важности этой темы.

Неужели никогда больше не будет президента, обладающего государственным мышлением, понимающего актуальность сохранения единства России, важность обретения союзников по всему миру?

Прежде чем озвучить наконец правило, вписавшее Старейшину в историю народа, скажу об одном непременном условии его применения. Правило распространялось только на того жителя республики, кому доставало терпения дождаться слова президента и не искать разрешения своего вопроса за пределами республики.

Итак, неписаное правило гласило: каждый житель субъекта имеет возможность хотя бы раз зайти к президенту; с какой бы просьбой зашедший в кабинет президента не обратился, ее обязательно удовлетворят. Президент всегда входил в положение обратившегося и принимал его сторону в любом споре между отдельным гражданином и системой. Он никогда не отказывал просителю – как у нас сейчас заведено сплошь и рядом – по причине, что «вопрос не входит в его компетенцию». В его компетенцию входили все вопросы – всё, что касалось его республики и ее граждан. Президент сказал – значит вопрос будет решен так, как он сказал. И точка.

Это правило помогло не только мне – многим.

Несмотря на грязную ложь, прямой навет, президент услышал меня и заставил региональное управление налоговой полиции обеспечить нас с сыном жильем. Как уже писала, спустя год после моего увольнения по собственному желанию.

Пригласив под клятвенное обещание приобрести квартиру, Малыш выдернул меня из органов госбезопасности, использовал и кинул через семь лет службы, «разоблачив» во мне шпионку. Но даже это было только малое зло, что он причинил мне и моей семье. Большее зло, настоящее, нас ждало впереди. Будучи неизбежным, судьбоносным, станет ли оно полезным для меня, для нас, сможем ли мы сделать его точкой опоры, что перевернет, изменит наш мир или напротив – зло уничтожит нас, отправит в небытие?

Оказавшись без работы, под колпаком бывших налоговых полицейских, перешедших в милицию, мы вступали в полосу жизни, в измерение, где нет ни денег, ни работы, ни друзей, ни родственников, ни даже самого времени, которое словно остановилось. Были лишь Святой Дух и выбор – остаться человеком или стать подстилкой для бесов…

Шел 2004-й год. Обычный будний день. Я заметила, самое ужасное, страшное начинается в обычный день… Сыночек мой, отучившись в школе, пришел домой. Школа находилась рядом, на соседней улице; времени на дорогу не больше десяти минут; Иман ходил пешком. Позвонил Муха и попросил сына к телефону.

Отец с сыном говорили довольно долго. Иман сначала слушал и затем, словно убеждая отца, несколько раз повторил, что любит его. Потом мой мальчик начал плакать: – Я тебя люблю, папа. Правда, люблю.

Я взяла у сына трубку, спросила, что происходит. Услышав в ответ трехэтажную брань, отключилась, но тут же последовал новый звонок – Муха снова просил к телефону Имана. И снова мальчик заплакал, повторяя, что любит отца. Где-то после пятого-седьмого звонка, я набралась смелости не звать к телефону сына, однако звонки поступали непрерывно. Какое-то время я, машинально, послушно, – как же освободиться от этой послушности? – то брала трубку и пыталась выяснить, что происходит, то сбрасывала, то старалась просто игнорировать. Потом отключила телефонный аппарат от сети, но через час, подключив его вновь, вновь услышала трель…

Вдруг я увидела свои мысли. Где-то, отдельно от меня, они суетились, перекликаясь, волнуясь и не зная, что делать. Такое со мной было впервые. Мысли походили на перепуганных подростков, живых маленьких человечков. Взглянув на них, я решила их успокоить. Отключила вновь аппарат и села на пол; прислонившись спиной к стене, расслабилась – тогда я еще умела расслабляться: так, что происходит? что нужно понять и что делать?

Никакого особенного ответа я не получила, просто вскочила, быстро оделась (на сборы, по давней привычке, уходило несколько минут) и пошла в прокуратуру, которая, как и школа Имана, находилась рядом с домом, в тех же десяти минутах ходьбы, но в другом направлении. Пройдя к дежурному прокурору, написала свое первое заявление в правоохранительные органы о защите от двух братьев – Мухи и Малыша.

Вернувшись домой, включила телефон. Если правильно понимаю ситуацию, Муха позвонит и скажет что-то более конкретное, чем про любовь сына. Ждать не пришлось и пяти минут: – Все хорошо, живите спокойно, я больше не буду вам звонить, – сказал он совсем другим, спокойным тоном, и отключился. Такой момент, когда знаешь наверняка, что-то случилось, и это только начало.

На самом деле из этого эпизода следовало, что за квартирой ведется визуальное наблюдение. Чтобы дойти до прокуратуры, написать там заявление и вернуться домой мне понадобилось меньше часа. Можно, конечно, предположить, что дежурный прокурор, проявив особое рвение, прочел заявление и уведомил Муху – или Малыша, – но это маловероятно. Обычное заявление на бывшего мужа. Сколько таких за день принимают прокуроры? Скорее всего, ко времени моего возвращения домой, заявление не сдвинулось со стола дежурного и пролежит там до утра.

Но Муха каким-то образом узнал о моем походе в прокуратуру. Единственный возможный способ, с учетом всех обстоятельств – это наружное наблюдении, слежка. Вот это да. За мной, безработной, ходит наружка! Сразу вспомнились слова, что я многократно говорила Марине.

Но ведь прослушка, тем более слежка – процесс трудоемкий, дорогостоящий; я не предприниматель, не лидер и не член организованной преступной группы, я не являюсь носителем секретной и совершенно секретной информации…то есть, конечно, я – носитель, но я же дала при увольнении подписку о неразглашении сведений, полученных мной при осуществлении законной оперативно-служебной деятельности. Я не собиралась разглашать никакие сведения вообще, но намеревалась жить своей жизнью; если Малыш вынудил меня говорить с президентом – он сам виноват. Зачем же усугублять ситуацию еще больше?..

Команда прекратить давление, отданная Мухе, меня не успокоила. Решат вопрос с прокуратурой и снова начнут. Как бы выяснить, что происходит? Сразу вспомнила, что так и не научилась агентурной работе. Как получать информацию, находясь в полной изоляции по старым связям, в условиях отсутствия навыков агентуриста? Вопрос.

Но опасения, что не смогу узнать, что происходит оказались напрасными. Во время дачи объяснений по существу моего заявления, прокурор сообщил, что тяжело заболел президент; республика осталась без руководителя. Мое предположение, что произошло нечто важное, подтвердилось.

Малыш входил в ближний круг, в «семью». Опасаясь поползновений на свои права, он напряг если не всех своих врагов, то многих. Такое мнение сложилось у прокурора с родственными связями в доме правительства. В ходе беседы он дал понять, что мое заявление, хоть и единственное письменное, далеко не единственное устное. Прокурор сделал вывод, что Малыш считает свои действия превентивными, на всякий случай, чтобы «враги» не высовывались, чтобы помнили…

Муха звонил теперь каждый день – по двадцать, пятьдесят, сто раз. Никаких просьб, пожеланий – поток брани. Я отключала телефон, но потом снова включала, беспокоясь о маме и сестре. Мы почти не выходили из дома. Каждый выход сопровождался приключением, смысл которого – я тебя преследую, я за тобой слежу, я знаю о тебе все, ты у меня под колпаком.

Вот один такой пример. На который можно бы и не реагировать, если вы в потоке бурной жизни, но у нас жизнь редко бурлит, а потоками льются только кровь и вода с ледников…

Естественно, сидя дома, я подрабатывала: вязанием, шитьем. Нашлись хорошие клиентки, три сестры, которым все время нужно либо что-то заштопать, либо связать. Продержалась так несколько месяцев, зарабатывая на коммунальные и еду. Пока до сестер не добралась Рагна…

Рагна – Рагна… Пора ее представить. И чтобы сделать это, снова надо про Муху и его делишки. Так же необходимо сказать несколько слов о женщине, из-за которой Муха со мной развелся.

Первую любовь Мухи звали Ольга. Они учились в одной школе. Ольга стала возлюбленной Мухи, когда им было по тринадцать. Через год они расстались. Ольга ушла из школы. В семнадцать она уже была матерью. Ребенка родила, не успев получить образование и профессию. В конце восьмидесятых Ольга снова начала встречаться с Мухой, но уже будучи бандершей… Та-ак, не нравится слово «бандерша», вообще не мое, но не знаю, как иначе назвать.

Она сотрудничала с милицией, ее звали Княгиня – единственная представительница этой профессии в республике, на минуточку. Как-то у нее случился конфликт с клиентом, племянником министра внутренних дел. Несмотря на давнюю связь с милицией на Княгиню завели уголовное дело, а одна ее девушка вовсе пропала.

В тот период я служила в органах госбезопасности и эту историю нам «рассказывала» разговорчивая жена одного гангстера. Жена гангстера думала, что девушка погибла, или ее продали в рабство. Но через время пропавшая нашлась, уголовное дело прекратили – Княгиню, якобы, защитил какой-то «красавчик», друг ее мужа.

История эта проходила по нашим каналам, но не входила в оперативное задание, потому я не так чтобы прислушивалась к обмену информацией между моими коллегами при приеме-передачи смены… В общем, тем «красавчиком» оказался Муха.

Лишь незрячий, конечно, мог назвать моего мужа красавчиком. Скорее, Квазимодо. Правда горб его находился внутри, а тень его на свирепом лице.

Получив поддержку Мухи, Княгиня набрала новых девушек.

К слову, она называла своих девушек «книгами». Наши опера, примерно, в тот же период, поставили на контроль одного барыгу, регулярно звонившего ей. Общаясь, Княгиня и барыга использовали библиотечный лексикон – речь же о «книгах»: «год издания» – это год рождения девушки; «книга на руках» – девушка занята; «книга зачитанная» – в плохой физической форме; «новая книга» – девушка девственница; и так далее.

Другой информации по Княгине не поступало достаточно долго – она, повторюсь, не стояла у нас на контроле. Еще один разговор об Ольге я услышала где-то через год, на канале гангстера. Его разговорчивая жена рассказала, что большинство девушек Княгини, обесцветив волосы, уехали за границу и называют себя там Наташами. Среди Наташ были черкешенки, и я удивлялась. Потому и запомнила. Затем я слышала об Ольге от своих коллег в пересменку, во время обмена инфо. В один из таких неформальных обменов прошла информация, что Ольга родила «красавчику» дочь.

Только южанин может оценить силу привязанности Мухи к этой женщине. Он реально умел любить. Влияние Княгини было столь велико, что Муха даже открыл в Светлогорске стриптиз-клуб. В республике такой вид бизнеса и теперь не в чести, хотя, конечно, вполне себе развит, а тогда Муха оказался первым адыгом, владельцем подобного заведения. Клуб просуществовал месяц, наверно, или чуть дольше. Президент жестко пошутил по поводу открытия «странного заведения»; закрыть прямо не приказывал, но дал понять, что этого дела не одобряет. Малыш замечание учел и заставил Муху прикрыть клуб, нашел ему дело в Москве, и тот с Княгиней перебрался туда.

Это период между 1991-м и 1994-м годами.

Стал ли Муха профессиональным сутенером в Москве, не знаю. Он ведь был моим мужем в то время и больше времени, чем хотелось, с учетом его темперамента, проводил с нами… Или я просто не знаю ничего о сутенерах, что вернее.

Знаю только, что Княгиня прежний бизнес возобновила. И Мухе нравилось быть с ней. Я-то тихая, послушная… скучная. А там жизнь бурлила – то, что надо. Муха обожал разборки, они доставляли ему удовольствие; хотя и бит тоже был, но ни разу – кроме последнего, рокового инцидента – не оставался не отомщенным.

И раз зашла речь о мести, упомяну тот эпизод, когда за долги забрали наше имущество. Через год после этого, в 1993-м, сразу после возвращения в республику Малыша, всех, кто в этом участвовал убили одного за другим; кого застрелили в ресторане, кого нашли с утра на берегу озера, еще один с разбитой головой «катался» в фуникулере.

Причастен ли к этому Муха не могу сказать; в те дни он был с нами и вел себя как обычно…

В то же время надо признать, что за одиннадцать лет супружеской жизни я так его и не узнала. Живя на две семьи, он ни разу себя не выдал, так что нет, не могу знать, причастен ли он к отстрелу тех парней. Но они были его врагами, теми, кто его «опустил», как говорят в тех кругах. С другой стороны, он не единственный кому от них досталось. Ну, а с третьей стороны, даже если, чисто гипотетически, предположить, что Муха их простил, там же еще Малыш, который уделял внимание любой, даже самой незначительной детали, когда речь шла о репутации.

Княгиня и Рагна познакомились в Москве, подружились несмотря на разницу в возрасте – Ольга старше лет, наверно, на десять. Рагна хотела сниматься в кино, но итогом вышла замуж и встала на рынке вместе с мужем, тоже несостоявшимся не то поэтом, не то сценаристом. Как-то Рагне понадобилась помощь, и Ольга познакомила ее с Мухой.

Мухе девушка понравилась. Она действительно производила приятное впечатление: модельного роста и телосложения, с гладкой смуглой кожей и потрясающей красоты лицом; адыги называют таких нэщIэпIкIэ, бросающаяся в глаза.

Одевалась Рагна в одежду фирмы, чью продукцию продавала: свободного кроя многослойные наряды в черно-коричневых тонах. Стиль этот она сохранила и на службе. Он выгодно отличал ее, но однажды Рагна решила сменить образ на деловой. Они с Мариной подобрали для нее пару деловых костюмов и всё – очарование улетучилось.

Приличные костюмы, сами по себе, превратили Рагну в нечто несуразное. Мы даже повздорили с сестрой, которая сама не отличалась хорошим вкусом и не имела стиля в одежде. То есть, ее стиль, как и черно-коричневый Рагны, не соответствовал деловому. Марина носила глубокие декольте и разрезы, накладывала яркий макияж, распускала волосы, не мыслила жизни без золота и меха.

В тот день я впервые увидела Рагну с близкого расстояния – зашла к ней в кабинет. Она, радостная, в новом деловом костюме, делавшем ее похожей на мужчину в юбке, широко улыбаясь, предложила чай. Я машинально согласилась, но также машинально отпрянула, увидев ее зубы со сплошным каменным налетом. Она явно чем-то больна, подумала я. Предположить, что человек просто не следит за зубами казалось невозможным.

Будучи близорукой и склонной к рассеянности, я легко сместила фокус и больше не видела лица Рагны. Сложнее оказалось избавиться от ошарашивающе омерзительного запаха, исходившего из чашек; она достала их из шкафа с предложением «выбрать любую». «Но тут не из чего выбирать, они все отвратительно грязные». Скрестив на груди руки и скрутив ноги в веревочку, я ответила: – Все равно какая.

Взяв одну себе и поставив другую – с вековечным чайным налетом – мне, Рагна убрала остальные со словами: «Посуда моих корреспондентов». «Не понимаю, как керамика может источать такой запах!?» Все время беспокоясь, что могу невольно выдать отвращение, я допила чай и распрощалась с Рагной, приняв твердое решение больше никогда к ней не заходить…

Так и было. Но, похоже, в своих воспоминаниях я зашла далеко вперед, в то время как Малыш с Рагной еще даже не знакомы…

В начале, когда Муха вновь сошелся с Княгиней, он часто ездил «по делам» …

Вообще, в молодости, наверно, нас, неразумных, бережет Бог. И ни разу не берегут врачи. Я несколько раз болела странными болезнями. Когда говорила Мухе, что со мной что-то не в порядке и мне нужно к врачу, он почему-то напрягался. Но придя к гинекологу, сдавая анализы, получая назначения, я ни разу не услышала хотя бы намека на диагноз, хотя бы наводящего вопроса о муже: кто он, что он, чем занимается и какой образ жизни ведет. Участковая в ответ на вопрос: «Что со мной, доктор?», просто отмалчивалась, словно воды в рот набрала.

Всякий раз, читая инструкцию к выписанным мне лекарствам, я думала, у меня воспаление!

Где-то в конце 1993-го, находившемуся в командировке в Москве Малышу понадобились женщины; он сказал об этом Мухе и тот, в числе других девушек Княгини, повез в компанию брата Рагну.

Рагна реально не могла не понравиться. Но зашла она Малышу не на контрасте с блондинками, и не за модельную внешность, хотя его тянуло к «здоровым». Вместо приветствия она сказала Малышу: «Как же долго я тебя ждала», и потом, тет-а-тет, что-то предрекла, а в доказательство пророчеств рассказала кое-что из прошлого двух братьев…

Итогом, после пары встреч Малыш пригласил Рагну в республику, на работу в управление налоговой полиции. Но переезд в провинцию не входил в планы Рагны и она отказалась.

100

Это был период, когда Малыш уговаривал перейти к нему меня, только знакомился с Гомером, другими специалистами, то есть вплотную занимался кадрами. О том, насколько серьезно мой деверь подходил к вопросу формирования кадров свидетельствует тот факт, что через ночь-другую после отказа запылала торговая палатка Рагны; дотла сгорел и весь товар.

Омерзительно знакомый почерк, на самом деле…

Хранившийся на складе товар, в уплату за убытки, сразу забрал рынок. Следом Муха заслал каких-то разбойников. Рагна из многодетной семьи беднейших крестьян степной зоны, с ранней юности хорошо знала свои возможности. Потому, бросив мужа, отказавшегося переезжать в провинцию, на «брюшке», как любил говорить Малыш о тех, кого ставил в трудную ситуацию, поползла в республику. Поселившись в пригороде, на съемной квартире, после нескольких личных встреч с Малышом была милостиво «прощена».

101

В коллективе Рагну сразу представили не только как пресс-секретаря Малыша, но и экстрасенса. Как быстро распространилась информация о ее магических способностях мне неизвестно – я пришла в управление в следующем году.

Лично мной, в начале, разговоры о магических способностях Рагны воспринимались с большим скепсисом. Особенно после того, как в тот единственный вечер с грязными чашками она предсказала мое будущее: что стану писательницей, что разведусь, и, что мы с Малышом разругаемся. И то, и другое, и третье мне показалось полным бредом. Сбывшимся, однако, на все сто…

102

Записываю сейчас воспоминания о беседе с Рагной и спрашиваю себя: не были ли те пророчества самосбывающимися? И еще, могла ли Рагна наколдовать ею же предсказанный сюжет?

С одной стороны, я очень впечатлительна, что отрицать. А с другой: даже если, забыв о собственных воле и силе творить судьбу, допустить, что Рагна не предсказывала, а наколдовывала наш с Малышом разрыв, наверняка, она не делала мне писательской карьеры.

Мы слушали ее какое-то время, по устному приказу Малыша. Откровенничая с местной бабой ягой, Диной, во время сеанса магии, Рагна озвучила буквально следующее: – Мне сказали, Я станет писателем. Ерунда какая-то, она совсем не интересуется литературным творчеством.

103

Моделировала Рагна, предсказывала, или присутствовали оба процесса в своем нераздельном единстве, кто знает, и кто ответит? Зато мне доподлинно известно, что Рагна, разговорами и действиями, сначала разжигала вражду, а затем организовывала и лично участвовала в преследованиях моей семьи: сестры и несовершеннолетнего сына. Делая это весьма успешно и изобретательно, используя силы и средства сначала налоговой полиции, затем министерства внутренних дел республики.

Одного не пойму: где она черпала силы для зла, в чем находила опору и внутреннее оправдание своей агрессии? Я ведь ничего плохого не сделала ей – ни я, ни Марина, ни, тем более, Иман. Но может быть она заметила, с какой брезгливостью я пила из ее чашки чай? Этого достаточно для ненависти, для глубокой личной неприязни? Да или нет?

В связи с этим вопросом вот, что расскажу.

104

Это началось летом 2002-го. Я уже не служила в налоговой и еще не имела своего жилья, потому Иман продолжал жить у мамы. Время тому назад Марина презентовала нам именные кружки, как всегда в отношении личных вещей, неприкасаемые для остальных членов семьи; чай-воду из моей кружки пила только я.

Однажды, придя к родным, я увидела с внутренней стороны моей кипенно-белой кружки с буквой «Я» густой темно-коричневый налет. Удивившись-устыдившись, бегом кинулась отмывать, радуясь, что не видела мама. Вернув кружке нормальный вид, даже забыв для чего брала, я поставила ее на место.

В следующий мой визит на кружке снова был налет. Я вновь вымыла кружку и поставила на место, уже помня, что оставляла ее безупречно чистой. В другой раз налет увидела мама, она как раз готовила.

Люсена с укоризной посмотрела на меня и отвернулась, но теперь я была уверена, что не допустила оплошности по рассеянности, лени, спешке, или какой другой причине, но тщательно вымыла свою кружку; и вообще, сколько времени нужно оставлять кружку немытой, чтобы образовалась такая грязь?

105

На удивление всей семье, полгода, регулярно, с моей кружкой случалась это «грязная» метаморфоза. Я даже думала поймать момент, когда образуется налет, но для этого пришлось бы оставаться у мамы на ночь, не спать, стеснять родных; в общем, отказалась от затеи…

С того времени, вплоть до смерти Рагны, и с другими моими кружками, время от времени, происходило то же самое.

У меня нет даже предположения, что это могло значить. Несомненно одно, Рагна обладала не только даром предвидения, но владела и другими, не столь безобидными дарами. А может быть, она вся была напастью, бедствием? Бывают такие люди, интересно?.. И не напасть ли я сама?

Нет. Я хорошая. Не безупречная, но хорошая.

106

Отношения Малыша и Рагны с самого начала отличались предельной прозрачностью. Возможно поэтому она стала единственной женщиной, кроме матери, ни разу не разочаровавшей моего деверя.

Кроме обязанностей пресс-секретаря, в полиции чем Рагна только ни занималась… Во-первых, конечно, это стукачество и сплетни. Этот вид своей деятельности она называла оперативной работой. Оперативной работой она называла также сговор с учителями моего сына, чтобы те третировали его, унижали. Организацию его избиения она тоже называла оперативной работой.

Таких «оперативных» подвигов только в отношении моего сына набралось достаточно. Однако в списке Рагны числился не только Иман – десятки несовершеннолетних, сведения о которых, после моего отстранения от работы в отделе прослушки, она черпала, «анализируя» прослушку телефонов их родителей. К слову, после отстранения моей Марины от работы в кадрах, Рагна занималась и кадрами.

Иногда, казалось, она подменяет всех, с кем Малыш конфликтует…

107

Или нет, погодите… скорее она подменяла тех, с кем Малыш конфликтовал по ее навету. Да, это больше похоже на правду, потому что похоже на Малыша. С одной стороны: сама заварила кашу, сама расхлебывай, вот тебе инструменты, а с другой…

Если бы Малыш брал на себя ответственность за свои многочисленные конфликты, ссоры, вражду, его бы накрыло в самом начале работы в системе. Он крайне редко шел на прямой конфликт, всегда прячась за спины подчиненных; более того, каждый праздник, списком, он поздравлял всех, кого преследовал в данный момент, или когда-либо; и делал это до конца жизни.

Малыш легко находил в своем окружении «виновных», «ответственных» за вражду со мной, в частности; или с Мариной, например. «Виноватыми» были не только Рагна, но и бедный Амир, Гомер, Шишкин, все, кроме него. Он сталкивал людей, наговаривая «своим» на «чужих», «чужим» на «своих» (так же он строил отношения и с членами семьи, и вообще со всеми). Таким образом мой деверь защищался не только физически, но и психологически, соединяя, сцепляя объектов своих преследований с конкретными субъектами из своего ближайшего окружения, которые тоже были, несомненно, его объектами, сцепленными внутри ближнего и ближайшего кругов. И поскольку он держал людей в постоянном напряжении, не многие это понимали.

Образовавшуюся, пополняющуюся сеть конфликтных отношений Малыш регулярно активизировал, возбуждая страсти «новой информацией» и «секретными заданиями». Он называл это «дергать за тысячи нитей». В эпицентре этой возни, этой паутины, рядом с Малышом, до конца, выстояла именно Рагна.

108

Завалив Рагну работой, деньгами Малыш ее не баловал. Сказать, на каком автомобиле она ездила? Была такая маленькая таблеточка, называлась «Ока»; с ее-то ростом. Униженная многократно Малышом, подстегиваемая собственными страстями, Рагна доводила ситуацию до абсурда, немало радуя своего жестокого покровителя и господина.

Случай с тремя сестрами-клиентками, которым я то шила, то вязала, служит хорошей тому иллюстрацией. Эти клиентки нуждались в моем рукоделии так же, как и я в их заказах и деньгах. Как-то, одна из них купила на рынке брюки. Не желая их подшивать на месте, она пришла ко мне, чтобы сделать это в более комфортных условиях…

Хотя, наверно, прежде чем продолжить про брюки, правильнее упомянуть, что эти сестры искали малейшего повода побыть в моем обществе еще и потому, что открыли во мне какие-то целительные способности. Хозяйка брюк на момент нашего знакомства сидела на гормональном препарате. После первого дружеского разговора ее самочувствие улучшилось, и она стала реже его колоть. То есть брюки были для нее еще одним поводом зайти. По крайней мере, так она говорила.

Возможно, что-то такое и имело место, но, обратив на это внимание читателя, скажу, в то же время, лично я только шила-вязала этим сестрам и получала за свой труд плату. За подшив брюк, например, я взяла сто рублей.

На следующий день пошла оплатить на заработанные деньги телефон.

109

Есть в нашем старом городке новый район с проспектом Кулакова; длина его не больше километра. Проспект застроен однотипными многоэтажками; первые этажи заняты магазинами, кофейнями, между которыми затесалось отделение связи. У дверей отделения ко мне подошел мужчина. Протягивая пакет, он попросил… подшить ему брюки.

– У меня что, на лбу написано «подшиваю брюки»?

Мужчина смутился и машинально куда-то глянул. Я, тоже машинально, повернула голову в том же направлении – неподалеку стоял автомобиль «Ока» цвета беж.

Таких машин в республике было всего десять; все принадлежали налоговой полиции. Малыш забрал их у кого-то в счет долга перед государством. Опера сразу отказались от «Оки» под предлогом, что вся республика еще издали будет их узнавать (но ключевым, конечно, был вопрос престижа). В итоге непрезентабельные малолитражки отдали хозяйственникам и прессе.

За рулем той «Оки» сидела, скрючившись в три погибели, несчастная Рагна…

110

Подосланный мужичок нес, конечно, не штаны, но послание, заряженное понятным смыслом. В целом же я назвала такие действия особым стилем, преступным почерком Малыша. Рагна так серьезно относилась к его заданиям, и мне становилось ясно, что злобная парочка, зная каждый наш шаг, считала каждый наш рубль. Объяснив мужчине (его, несомненно, использовали втемную), как доехать до ближайшего ателье, я пошла своей дорогой. Но история эта, на вид безобидная, имела продолжение.

Дней через десять, побросав квартиры и работу в республике, где родились и жили, мои клиентки скоропостижно уехали в Москву. Вскоре я узнала, что они эмигрировали в Европу. Сестрам пришлось преодолеть немалые трудности прежде, чем их жизнь вошла в нормальную колею.

Ответ на вопрос, отчего они так неожиданно сорвались и уехали, я получила только годы спустя. Рагна сказала женщинам, если они не уберутся из республики у их детей возникнут проблемы. Затем семнадцатилетнего сына одной из них жестоко избили. В тот же вечер им позвонили и сказали только одно слово: «Убирайтесь!»

111

Эпизод со штанами в первый момент вызвал у меня чувство сожаления. На что мы тратим свою жизнь, подумала я, соединив в одном «мы» всех: Малыша, Муху, себя, Рагну. Однако мои реакции не всегда были мирными и философскими. После особо агрессивных выходок я писала в прокуратуру заявления.

Двуединая цель таких обращений – оставаться на виду и задокументировать факт, на всякий случай, чтобы потом не сказали: «Почему молчала?» – достигалась легко, но, понятное дело, не могла удовлетворить. Президент болел. Я надеялась, смутное время безвластия пройдет, в республике появится новый старейшина, надо держаться. Верила, кто бы ни пришел, это будет представитель закона, который меня защитит.

– Что, если президентом станет Малыш? – спрашивала сестра. – Тогда и убежим. – Но я уже убегала! – зеленые глаза сестры становились в минуты волнения очень красивыми. – То ты одна убегала, а тут с тобой будем я, Иман и мама. Чувствуешь разницу? – успокаивала я сестру.

112

Мои обращения в органы власти «по одному и тому же вопросу» привели к тому, что вскоре со мной прекратили переписку. Не удивительно, объект жалоб – подпольный миллиардер, заместитель министра внутренних дел по экономической безопасности, самый молодой генерал за всю историю республики – один из реальных претендентов на пост президента, который, очевидно, вскоре освободится. В тот период утешало, что убить Малыш меня уже не мог, и не только из-за Мухи – я стала «звездой», так что подозрение сразу бы пало на него.

Считая себя не представляющей реального интереса, я все же задавалась вопросом: так ли это на самом деле? Какую цель преследует Малыш? И как прекратить эту изматывающую травлю? Еще спрашивала себя, где Муха берет столько терпения, чем он объясняет ежедневный многочасовой долбеж собственного ребенка? Стоило Иману переступить порог квартиры, после уроков, Муха начинал звонить непрерывно до позднего вечера. Будни ада, ответственность за которые, в то же время несли мы сами. Точнее, я. И вот почему.

113

Несмотря на то, что мой конфликт с коррумпированными правоохранителями длился не первый год, я никак не могла отучить маму и сестру звонить нам и задавать бессмысленные «гражданские» вопросы: как дела? как спали? пошел Иман в школу? Иман из школы пришел? какие отметки получил? вы поели? вы коммунальные оплатили? вы двери заперли? как не звонить? мы же беспокоимся; спокойной ночи.

И так каждый день! Вся жизнь, каждый шаг, как на ладони. Казалось бы, слушать таких – полная скукотища: сплошная бытовуха. Но это если ты нормальный опер и ищешь террористов, например, которые, по твоим сведением, планируют взорвать некий объект. Но тут именно эти сведения и были для Малыша и Рагны «оперативной» информацией. Иман получил по английскому сразу три пятерки на одном уроке; или его сочинение зачитывали вслух в учительской, или мы к кому-то очередному обратились с вопросом трудоустройства, или я, наконец, повела сына на плаванье.

Крутая информация, достойная генерала милиции – нечего сказать.

114

Как-то Иман захотел научиться плавать. Я сходила в бассейн, договорилась с тренером и затем повела сына. Это был наш третий или четвертый поход на плаванье, и, конечно, мама не утерпела, забыла и спросила по телефону: «Сегодня идете в бассейн?» «ДА!!..»

Мы шли по проспекту Кулакова, когда возле нас резко затормозил незнакомый автомобиль, из которого выскочил Муха. Он подлетел к нам и, активно жестикулируя своими кувалдами, начал объяснять сыну, что его мать проститутка, и она, то есть я, веду его на тренировку к своему любовнику.

– Мой тренер женщина, – выслушав отца, спокойно ответил сын.

Однако это был наш последний поход в бассейн – Иману расхотелось плавать.

115

Кроме бессмысленных требований позвать к телефону сына, чтобы говорить ему какая его мать тварь и *лядь (нет, чтобы на свою Ольгу оборотиться), выделялись звонки, поступавшие после информации о предстоящем собеседовании, например. Сначала Муха дословно передавал разговор, состоявшийся по телефону накануне, давая понять, что наши телефоны на прослушке, и затем уже звал к телефону Имана.

Несмотря на такое предупреждение, я, естественно, все равно шла на собеседование. Об очередном провале с трудоустройством Муха узнавал сразу. Эти моменты его особенно воодушевляли. Едва переступив порог, звучала телефонная трель: – Ну что, а теперь будешь меня любить? Вернешься ко мне? – он не мог и не хотел скрывать в такие минуты радость.

– Никогда. Этого не будет никогда.

116

Мне кажется, Муха не понимал всю серьезность происходящего. Он же доверял брату; полагал, тот на его стороне. Но в играх, если это можно так назвать, где ставки исчисляются такими деньгами, жизни пешек вроде меня и моей семьи стоят грош, не больше. Как и жизнь самого Мухи, слепо доверявшего брату и криминальными, по сути, действиями отрезавшего свой путь к сыну.

Полагаю, именно этого и добивался Малыш. Не только и не столько напомнить о своем тотальном контроле и влиянии если не на смерть, то на мою жизнь, но и о своем тотальном контроле над Мухой. Малыш, остро нуждавшийся в верности и физической защите брата, одновременно опасался, что я могу столкнуть его с Мухой, которого, несомненно, боялся.

Муха же, вспыльчивый жестокий домашний тиран, любил нас; как несмышленыш, наверно, любит желторотых цыплят; или свою неодушевленную собственность: машинку, велик и пистолетик.

И ключевым в этом было не слово «собственность», как ни странно, но именно «любовь». Будь я мудрей, сексуально опытней, я могла бы объяснить «несмышленышу», что нельзя душить пушистых цыплят и не стоит подкладывать свою машинку под папин грузовик…

Невежество, как тонкая пелена; тонкая, но такая прочная: Сократ, «намеренно страдая» от своей жены, стал Учителем человечества, а я, выбрав путь намеренного страдания, осталась сопливым ничтожеством.

117

Подходил к концу 2004-ый – второй год без работы и средств к существованию. В тот год, к осенне-зимнему сезону я навязала теплых вещей, продав которые надеялась к новогодним праздникам выручить немного денег на жизнь и развитие ремесла. Но продержав несколько месяцев целый мешок моих рукодельных творений, в самый канун Нового года торговка вернула их назад. Посмотрев товар, я обнаружила, что он даже не распаковывался.

Кроме того, что изделия вязались из пряжи, купленной на сэкономленные на еде деньги, в них вложен такой труд! Наглость торговки, ее грубость меня огорчили. Забирая у меня товар, она хвалила его, уверяла, что продаст, а опыт у нее немалый. Изделия из германской шерсти «ластер», кто разбирается. Связаны безупречно. «Если не шла торговля, почему так долго не отдавала вещи? Почему сейчас хамит? Но как же так жить? Наверно, ответственных людей просто не бывает…»

Мои размышления прервал Муха. Одним своим звонком отодвинув опасения, что в мире не осталось нормальных людей:

– Ну что, а теперь ты примешь меня? Будешь меня любить?

– Чтобы ты сдох, сволочь! Будь ты проклят. Будь прокляты те, кто за тобой стоит. Никогда, слышишь, никогда ко мне не подойдешь!..

118

У меня никогда не было того, что с лихвой присутствовало в моих родных – Уле, Люсене и Марине – внутренней культуры. Уроки жизни усваивались мной со слезами и криками, которые слышал сын.

119

На нашем с Иманом новогоднем столе лежало одно вареное яйцо, корочка хлеба, стакан чая и конфета из расплавленного на горячей сковороде сахара… У мамы и сестры не было и того.

– Объявлю голодовку, надоело. Что я от них бегаю? Ни сахара, ни хлеба, ни чая, ни рубля, – сказала я сестре, чтобы хоть как-то ее ободрить, показать, что не бездействую, но, естественно, не думая этого делать на самом деле. Потому сказав, сразу забыла.

Во время этого разговора мы с Мариной сидели в зале. На следующий день в дверь постучала соседка, пенсионерка Валя, и попросила «подшить брюки Илюши».

– Да, Валя, конечно…

Валя заплатила, несмотря на мое сопротивление, сто рублей. Я не придала значения такому совпадению. Но совпадения стали повторяться.

120

Писала-нет, за неимением денег, мы продавали свои вещи: одежду, книги, мебель. Самым ценным из имущества лично у меня была библиотека. Громко сказано – библиотека. Так, несколько книг, собранных с любовью, по интересам моим и на перспективу сыну: справочники, словари, энциклопедии, любимые «психи» и кое-что из мировой классики. Библиотеку я оставила на самый крайний случай, до которого были еще два кресла. Имелся также неприкасаемый запас – диван, на нем спал Иман, и холодильник.

– Хочу продать одно кресло, – сказала я Марине, сидя в том же зале.

– Сколько хочешь?

– Тысячу.

– Хорошо, поспрашиваю.

121

Через день в дверь вновь позвонила Валя, божий одуванчик восьмидесяти лет, бывший парторг, домком и прочая… В конце жизни она позвала меня, плакала: Бога боялась, просила прощение. Прощаю, конечно, земля ей пухом. Мир ей и всем, собственно говоря. Я просто пишу повесть, потому что иначе не могу – долг, принуждаема…

Итак, Валя: – Я, ты бы не могла сходить в аптеку за лекарством?

– Конечно.

– Илюша приболел; вот список; доктор вчера приходил, сказал купить лекарства, но только в той аптеке, что за поворотом, на улице такой-то, на первом этаже жилого дома номер такой-то.

– Хорошо, Валя, сделаю как сказали.

Через пять минут выхожу из подъезда, сворачиваю на улицу такую-то, нахожу дом с нужным номером и вижу аптеку. На входной двери висит большущее объявление «КУПЛЮ КРЕСЛО ЗА ТЫСЯЧУ РУБЛЕЙ».

122

Продав кресло перепуганному аптекарю, сразу позвонила Сергею:

– Краны потекли, ты бы не мог заехать?

Сергей приехал со своими инструментами. Краны, действительно, текли, я говорила об этом в квартире неоднократно, так что алиби железное. Починив сантехнику, Сергей прошел по квартире, показывая, где стоят «жучки». Прослушки не было только в туалете и ванной.

Мы выждали время, чтобы не подставлять его ни при каком раскладе и через две недели, уже ночью, бывший коллега вновь к нам приехал. Открыв дверь ключом, который дала накануне, он зашел и разоборудовал, вычистил квартиру. Я подавала ему «отвертки», как делала это, когда мы служили в известном отделе.

Сергей убрал из квартиры прослушку, и Валя перестала приходить.

Однако, кроме «жучков», в купленной для нас по воле Старейшины квартире, Малыш, как оказалось, оставил еще «секретик»… В прежние времена дети часто устраивали «секретики». Прятали под кустами-деревьями, что имели, что хотели потом найти…

Кто не знает – «секретики» не всегда безобидны и устраивают их не только в земле.

123

Так напичкать квартиру спецтехникой! Что надо? Я находилась в отчаянном положении. И хотя мне удавалось скрывать свои переживания от сестры и мамы – они жили отдельно – не получалось скрыть эмоции от сына.

Помнится, в школе нас учили иметь по каждому предмету две тетради: чистовик и черновик. Сначала решаешь задачку на черновике, там почерк корявый, прыгающий; затем переносишь на чистовик, аккуратно выводя каждую цифру и букву. Характер у меня получился такой же, чистовик-черновик: суть одна, а вот форма…

Сказать, что общего между настоящим чекистом и святым? Отсутствие черновиков. И поскольку я и не чекист, и не святая, получалось, на чистовике – для мамы и сестры – эмоции, какие хочу, на черновике – какие есть.

Дома, само собой, «черновичок» со слезами… Ласками и обнимашками, конечно, тоже. Но сын забудет про обнимашки, и про слезы тоже, и на долгие годы запомнит истерики с криками и попытками рукоприкладства, битую посуду, сломанные двери и перманентное желание выскочить из окна…

Читатель бы тоже запомнил это. Любой запомнит именно это.

124

В моей жизни было время, когда я полагала, что такой мотив как личная неприязнь не может служить основанием для подозрений и проверки. Мне казалось, из личной неприязни человек просто не способен на преступление, должен быть какой-то более веский, рациональный мотив.

Малыш, действительно, говорил, что намерен преследовать меня всю жизнь, исключительно, из чувства ненависти, возникшего потому, что я заставила его купить квартиру!

Эти его слова означали, что он лгал с самого начала. Получается, он и не собирался покупать квартиру, переманивая к себе на работу. Абсурд какой-то. О чем он думал? Чего хотел и на что рассчитывал тогда изначально? И разве покупка обещанной, тысячу раз отработанной квартиры – это повод для преследований? Вопрос российским генералам.

Слова знакомого прокурора, что причина «беспричинной» агрессии Малыша проявится не выходили из головы.

125

Косвенное подтверждение, что Малыш действует не на эмоциях, но по плану, я нашла в прокуратуре, куда пошла знакомиться с результатами проверок по заявлениям; закон предусматривал такую возможность, я решила ею воспользоваться. Развлекусь, отвлекусь, думала я, надеясь, в то же время, что чтение поможет понять логику Малыша.

Сначала меня удивил объем собранного материала: две папки по триста листов. Как все это читать и зачем? Однако из шестисот листов дела по существу вопроса были, кроме моего короткого заявления, мое же развернутое объяснение. Остальное – какие-то таблицы, отчеты налоговой полиции, другие бумаги, не имеющие отношения к исследуемому предмету; именно бумаги, документами их не назвать даже с большой натяжкой…

В школьные годы, на каникулах, мы собирали макулатуру. Ходили, в том числе, по организациям. На заднем дворе управления статистики, рядом с мусоркой, всегда лежали горы макулатуры. Нечто, напоминающее те бумажные завалы, подшили в мое дело. Перелистывая пронумерованную макулатуру, и все больше удивляясь терпимости прокуроров, я натолкнулась на странный текст. В первую секунду, в страхе, шарахнулась – «это» показалось живым, опасным и грязным.

Отодвинув мгновенное ощущение, сосредоточилась на том, что видела перед собой – тексты, напечатанные с двух сторон на трех листах. Набранные шрифтом разного размера – от очень крупного до мелкого, – они представляли собой не связанные между собой по смыслу слова.

126

Не связанные по смыслу – так мне показалось сначала, но присмотревшись внимательней, поняла, большинство так называемого текста вообще не слова, но набор букв, собранных в подобие слов. Из всей писанины, понятной, наделенной смыслом оказалось только одно предложение. Оно повторялось по нескольку раз на каждой странице. Визуально текст выглядел, примерно, так:

и так далее. И как тут не вспомнить… «Какое бы сочетание букв, например: дхцмрлчдй – я ни написал, в божественной Библиотеке на одном из ее таинственных языков они будут содержать некий грозный смысл4…

На последней, шестой, странице стояла подпись Рагны.

127

Пролистав папку до конца, кроме копии письма о прекращении со мной переписки, я не нашла ничего, хотя бы косвенно относящегося к моему заявлению. Последовавший затем разговор с прокурором, проводившим проверку, вызвал у меня ощущение, что я на самом деле схожу с ума.

В ответ на простые и, как мне казалось, разумные вопросы – почему нет объяснений Мухи и Малыша? В каком качестве Рагна давала объяснения? Раз вызвали, где ее объяснение с вопросами прокурора и ее ответами? Какое имеют отношение к делу данные статистики по рождаемости в республике, отчеты управления, остальной многочисленный хлам, находящийся в деле? – я услышала, что беседую не с рядовым прокурорским работником, но начальником отдела, полковником юстиции, дважды заслуженным и трижды причисленным; что по национальности он пишется «кабардинец», хотя он абаза; но абаза только отец, которого воспитали кабардинцы, а мама его другой нации, бабушка третьей; что до нашей республики он работал районным прокурором в столице республики, где титульная нация его бабушки; именно там он родился, но после армии и учебы в высшей школе и еще трех вузах десять лет служил в военной прокуратуре такого-то округа…

128

И эти люди прекратили со мной переписку!

Не спорю, не скрою, я, действительно, вела себя возбужденно, я даже писала также, временами; но у меня была уважительная причина – меня преследовали. Угрожали жизни. Я была одна, без средств существования, и у меня семья, несовершеннолетний сын! А кто угрожал этому странному работнику юстиции? Когда я повесила на спинку стула куртку, он напрягся так, словно в ее кармане лежал пистолет или ручная граната и словно я не женщина – худая, молодая, красивая, – а какой-то монстр!..

129

Зато в тот день мне стала понятна задача, поставленная Малышом перед Рагной.

Если смотреть на ситуацию глазами южанина, мужчины, рядового прокурора (или даже рядового начальника отдела прокуратуры с тремя дипломами и шестью степенями), то да, я именно так себя и вела, как сумасшедшая: разве может такие заявления писать «нормальная женщина»?

Ну хорошо, допускаю, что я именно сумасшедшая, юродивая, убогая на всю голову. Но что это меняет? В глазах того же прокурора. Верно! Меняет отношение к моим словам… «Клиническая шизофрения». Надо почитать, что это за заболевание. Но что же все-таки делать дальше?

Пока проявляется ответ на этот вопрос, представлю историю одного из злодеяний Рагны.

130

С первых дней существования органов налоговой полиции Малыш уделял особое внимание не только оснащению и организации деятельности оперативно-технического отдела, но и работе со СМИ. И Рагна, надо сказать, с обязанностями пресс-секретаря справлялась успешно. По мнению Малыша, писать она не умела, но работоспособностью ее бог не обидел, да и деньги, выделяемые на прикорм прессы, делали свое дело. Было время, когда о Малыше упоминалось в различных средствах массовой информации более тысячи двухсот раз за год.

Стоит вдуматься в эту цифру – тысяча упоминаний о деятельности налоговых полицейских в республике с такой численностью населения; и это в привязке к отдельному предпринимателю, фирме, организации, в отношении которых велись проверки или расследовались уголовные дела. А сколько дел оставалось в тени?

Малыш затуркал всю республику; скольких он разорил, исключительно из прихоти, просто так, ради удовольствия, в качестве развлечения, за то, что сопротивлялись, когда обирал, или чтобы показать, что не боится тех, к кому обираемые обращались за помощью и защитой…

131

Оценив прелести публичной жизни, в какой-то момент наш неугомонный Малыш захотел, как известная старуха из сказки, большего. Он пожелал расширить свое присутствие в медийном пространстве, снимать клипы и фильмы, запустить свой телевизионный канал. В январе 1998-го стало известно, что согласован штат пресс-службы. Пока шло утверждение, через созданный при управлении некоммерческий фонд закупили дорогущее оборудование. Бегом-бегом выделили помещения под новую технику, объявили конкурс на открывающиеся вакансии.

С учетом самоотверженности Рагны, вложенного ею труда, в коллективе полагали, что руководителем пресс-службы Малыш назначит именно ее. В расчете на это место в том числе она пахала всеми ста восьмьюдесятью сантиметрами своего безупречно сложенного тела, не сомневаясь, веря, что должность вводится под нее.

Рагна не просто соответствовала должности, но заработала место руководителя. Как не признать.

И вдруг, в качестве начальника пресс-службы, Малыш представляет господина по фамилии Хлудов. На расширенной коллегии было сказано, что Вениамин Хлудов, широко известный в узких кругах, обладает значительным опытом работы в отрасли. О том, что у Малыша серьезные планы косвенно свидетельствовал тот факт, что этот жмот даже приобрел начальнику пресс-службы частное домовладение. Хлудов сразу перевез в Светлогорск свою семью: беременную жену и двоих сыновей.

132

Не могу не упомянуть тут о своем. Этот негодяй покупает вновь принятому дом спустя три года, после того, как переманил из госбезопасности меня, единственного специалиста в известной области, создавшего, с товарищами, с нуля отдел; специалиста, которому обещал жилье в течение трех, шести месяцев, затем года, двух лет, услышавшего затем: «Обещанного три года ждут – я обязательно…»

Что это вообще было и как это понимать?.. И что со мной не так!

133

Переезд и назначение Хлудова происходили в полной тайне. Только кадровики были в курсе события. Но для остального личного состава, в том числе для Рагны, назначение стало сенсацией.

В отличие от меня, местом своим Рагна дорожила, работа ей нравилась. Ради нее, а может и в удовольствие, она даже обслуживала пошлость Малыша и просто так сдаваться не собиралась.

Да, еще кое-что случилось, примерно, в тот же период. Приятного мало такие эпизоды описывать, но приходится.

Незадолго до назначения Хлудова в коллективе стали известны подробности интимных отношений моего деверя с Рагной – дежурные увидели, когда просматривали записи видеокамер, установленных в кабинете Малыша. По правилу Малыш сам включал и выключал камеры. О том, что он забыл выключить камеры, и что и́менно дежурные увидели, я узнала от своих сотрудников – по приказу Малыша мы прослушивали помещения дежурной части…

И раз я затронула такую щекотливую тему, тут же скажу, что, видимо, таких же (или подобных) отношений мой деверь, забыв адыгский этикет, добивался и от Марины. Потом, годы спустя, сестра, презрительно морщась и копируя Малыша, сказала: «Водитель привезет – водитель увезет…»

< Назад Далее >