Глава VI. Горбунья. – Новый враг
Когда мы вошли в столовую, над длинным обеденным столом горела люстра, ярко освещая комнату.
Вся семья уже сидела за обедом. Тётя Нелли указала мне место около Матильды Францевны, которая, таким образом, очутилась между мною и Ниночкой, приютившейся около матери. Напротив нас сидели дядя Мишель и оба мальчика.
Подле меня оказался ещё один незанятый прибор. Этот прибор невольно привлёк моё внимание.
«Разве в семье Икониных есть ещё кто-нибудь?» – подумала я.
И как бы в подтверждение моих мыслей дядя взглянул на пустой прибор недовольными глазами и спросил у тёти:
– Опять наказана? Да?
– Должно быть! – пожала та плечами.
Дядя хотел ещё спросить что-то, но не успел, потому что как раз в это время в передней прозвенел такой оглушительный звонок, что тётя Нелли невольно зажала себе уши, а Матильда Францевна на целые пол-аршина подпрыгнула на стуле.
– Отвратительная девчонка! Сколько раз ей сказано не трезвонить так! – произнесла тётя сердитым голосом и обернулась к дверям.
Я посмотрела туда же. На пороге столовой стояла маленькая безобразная фигурка с приподнятыми плечами и длинным бледным лицом. Лицо было такое же безобразное, как и фигурка. Длинный крючковатый нос, тонкие бледные губы, нездоровый цвет кожи и густые чёрные брови на низком, упрямом лбу. Единственно, что было красиво в этом недетски суровом и недобром старообразном личике, – так это одни глаза. Большие, чёрные, умные и проницательные, они горели, как два драгоценных камня, и сверкали, как звёзды, на худеньком бледном лице.
Когда девочка повернулась немного, я тотчас заметила огромный горб за её плечами.
Бедная, бедная девочка! Так вот почему у неё такое измученное бледное личико, такая жалкая обезображенная фигурка!
Мне стало до слёз жалко её. Покойная мамочка учила меня постоянно любить и жалеть калек, обиженных судьбою. Но, очевидно, никто, кроме меня, не жалел маленькую горбунью. По крайней мере, Матильда Францевна окинула её с головы до ног сердитым взглядом и спросила, ехидно поджимая свои синие губы:
– Опять изволили быть наказаны?
А тётя Нелли вскользь взглянула на горбунью и бросила мимоходом:
– Сегодня опять без пирожного. И в последний раз запрещаю тебе так трезвонить. Нечего на ни в чём не повинных вещах показывать свой прелестный характер. Когда-нибудь оборвёшь звонок. Злючка!
Я взглянула на горбунью. Я была уверена, что она покраснеет, смутится, что на глаза её набегут слёзы. Но ничуть не бывало! Она с самым равнодушным видом подошла к матери и поцеловала у неё руку, потом направилась к отцу и чмокнула его кое-как в щёку. С братьями, сестрой и гувернанткой она и не думала здороваться. Меня как бы не заметила совсем.
– Жюли! – обратился к горбатой девочке дядя, как только она уселась на незанятое место по соседству со мною. – Разве ты не видишь, что у нас гостья? Поздоровайся же с Леной. Она твоя кузина.
Маленькая горбунья подняла глаза от тарелки с супом, за который она принялась было с большою жадностью, и посмотрела на меня как-то боком, вскользь.
Господи! Что за глаза это были! Злые, ненавидящие, угрожающие, суровые, как у голодного волчонка, которого затравили охотники… Точно я была её давнишним и злейшим врагом, которого она ненавидела всей душой. Вот что выражали чёрные глаза горбатой девочки…
Когда подали сладкое – что-то красивое, розовое и пышное, в виде башенки, на большом фарфоровом блюде, – тётя Нелли повернула к лакею своё холодное красивое лицо и проговорила строго:
– Старшая барышня сегодня без пирожного.
Я взглянула на горбунью. Её глаза загорелись злыми огоньками, и без того бледное лицо побледнело ещё больше.
Матильда Францевна положила мне на тарелку кусочек пышной розовой башенки, но есть сладкое я не могла, потому что в упор на меня с завистью и злобой смотрели два жадных чёрных глаза.
Мне показалось невозможным есть свою порцию, когда моя соседка была лишена сладкого, и я решительно отодвинула от себя тарелку и тихо шепнула, наклонившись в сторону Жюли:
– Не волнуйтесь, пожалуйста, я тоже не буду кушать.
– Отвяжитесь! – буркнула она чуть слышно, но с ещё большим выражением злобы и ненависти в глазах.
Когда обед кончился, все вышли из-за стола. Дядя и тётя тотчас же поехали куда-то, а нас, детей, отправили в классную – огромную комнату подле детской.
Жорж тотчас же исчез куда-то, сказав мимоходом Матильде Францевне, что идёт учить уроки. Жюли последовала его примеру. Нина и Толя затеяли какую-то шумную игру, не обращая никакого внимания на моё присутствие.
– Елена, – услышала я за собою знакомый мне неприятный голос, – ступай в твою комнату и разбери твои вещи. Вечером будет поздно. Ты сегодня раньше должна лечь спать: завтра пойдёшь в гимназию.
В гимназию?
Полно, не ослышалась ли я? Меня отдадут в гимназию? Я готова была запрыгать от радости. Хотя мне пришлось всего только два часа провести в семье дяди, но я уже поняла всю тяжесть предстоящей мне жизни в этом большом, холодном доме в обществе сердитой гувернантки и злых двоюродных братьев и сестриц. Немудрено поэтому, что я так обрадовалась известию о поступлении в гимназию, где, наверное, меня не встретят так, как здесь. Ведь там было не две, а может быть, тридцать две девочки-сверстницы, между которыми, конечно, найдутся и хорошие, милые дети, которые не будут меня так обижать, как эта надутая, капризная Ниночка и злая, угрюмая и грубая Жюли. И потом, там, наверное, не будет такой сердитой клетчатой дамы, как Матильда Францевна…
Мне даже на душе веселее как-то стало от этого известия, и я побежала разбирать свои вещи, исполняя приказание гувернантки. Я даже не обратила особенного внимания на брошенное мне вслед замечание Ниночки, обращённое к брату:
– Смотри, смотри, Толя, наша Мокрица – уже не Мокрица больше, а настоящая коза в сарафане.
На что Толя заметил:
– Верно, она в платье своей мамаши. Точно мешок!
Стараясь не слушать, что они говорят, я поторопилась уйти от них.
Миновав коридор и какие-то две-три не такие большие и не такие светлые комнаты, из которых одна, должно быть, была спальня, а другая уборная, я вбежала в детскую, в ту самую комнату, куда Ниночка водила меня мыть руки перед обедом.
– Где мой чемоданчик, не можете ли вы сказать? – вежливо обратилась я с вопросом к молоденькой горничной, стлавшей на ночь постели.
У неё было доброе румяное лицо, которое приветливо мне улыбалось.
– Нет, нет, барышня, вы не здесь спать будете, – сказала горничная, – у вас комнатка совсем особенная будет; генеральша так приказала.
Я не сразу сообразила, что генеральша – это тётя Нелли, но тем не менее попросила горничную показать мою комнату.
– Третья дверь направо по коридору, в самом конце, – охотно пояснила она, и мне показалось, что глаза девушки с ласкою и грустью остановились на мне, когда она сказала: – Жаль мне вас, барышня, трудно вам у нас будет. Дети у нас злючки, прости Господи! – И она сокрушённо вздохнула и махнула рукой.
Я выбежала из спальни с сильно бьющимся сердцем.
Первая… вторая… третья… считала я двери, выходившие в коридор. Вот она – третья дверь, о которой говорила девушка. Я не без волнения толкаю её… и передо мною маленькая, крошечная комнатка в одно окно. У стены узкая кроватка, простой рукомойник и комод. Но не это обратило моё внимание. Посреди комнаты лежал мой раскрытый чемоданчик, а вокруг него на полу валялось моё бельё, платья и всё моё нехитрое имущество, которое так заботливо укладывала Марьюшка, собирая меня в дорогу. А над всеми моими сокровищами сидела горбатая Жюли и бесцеремонно рылась на дне чемоданчика.
Увидев это, я так растерялась, что не могла произнести ни слова в первую минуту. Молча стояла я перед девочкой, не находя, что ей сказать. Потом, сразу оправившись и встряхнувшись, я произнесла дрожащим от волнения голосом:
– И не стыдно вам трогать то, что вам не принадлежит?
– Не твоё дело! – оборвала она меня грубо.
В это время рука её, безостановочно шарившая на дне чемодана, схватила завернутый в бумагу и тщательно перевязанный ленточкой пакетик. Я знала, что это был за пакетик, и со всех ног бросилась к Жюли, стараясь вырвать его из её рук. Но не тут-то было. Горбунья была куда проворнее и быстрее меня. Она высоко подняла руку со свёртком над головою и в один миг вскочила на стол, стоявший посреди комнаты. Тут она быстро развернула свёрток, и в ту же минуту из-под бумаги выглянула старенькая, но красивая коробочка-несессер, которою всегда пользовалась при работе покойная мамочка и которую почти накануне своей смерти подарила мне. Я очень дорожила этим подарком, потому что каждая вещица в этой коробке напоминала мне мою дорогую. Я обращалась так осторожно с коробочкой, точно она была сделана из стекла и могла разбиться каждую минуту. Потому мне было очень тяжело и больно видеть, как бесцеремонно рылась в ней Жюли, швыряя на пол каждую вещицу из несессера.
– Ножницы… игольник… напёрсток… протыкалочки… – перебирала она, то и дело выбрасывая одну вещь за другою. – Отлично, всё есть… Целое хозяйство… А это что? – И она схватила маленький портрет мамочки, находившийся на дне несессера.
Я тихо вскрикнула и бросилась к ней.
– Послушайте… – зашептала я, вся дрожа от волнения, – ведь это нехорошо… вы не смеете… Это не ваши… а мои вещи… Нехорошо брать чужое…
– Отвяжись… Не ной!.. – прикрикнула на меня горбунья и вдруг зло, жёстко рассмеялась мне в лицо. – А хорошо от меня отнимать было… а? Что ты скажешь на это? – задыхаясь от злобы, прошептала она.