А сейчас о 8 мае 1945 года.
Мы находились в Курляндии, недалеко от Лестене. Тяжелые бои под Ремте, Блидене и Пилсблидене закончились. Было понятно, что война подходит к концу. Мы постоянно слушали радио. Вечером 7-го радиостанция Deutschlandsender завершила свою передачу обычным «Kurland steht noch – Kurland steht noch» – «Курляндия еще стоит»1.
Рано утром 8 мая мы включили приемник и услышали: «Германия капитулирует без всяких условий. Огонь и военные действия прекратить в 9.00».
Было странное чувство – я жив и смогу вновь увидеть маму, бабушку и других родственников. Брат Лаймонис явно тоже живой, в начале апреля я получил от него письмо из Германии, из госпиталя. Он писал, что скоро его оттуда выдворят, и что англичане уже совсем близко. Было чувство радости, но и пустоты – зачем все это? Постоянная близость смерти, голод, лежание на снегу, наступления и отступления. Кому все это было нужно? Но первое чувство победило – я ЖИВ!
В этот момент мы находились в тылу. Мы – это 506-я часть 44-го гренадерского полка 19-й Латышской дивизии, где я был Leiter der Marketenderei, т.е. заведовал армейской лавочкой. Со мной были еще унтершарфюрер2 Ланцманис, шарфюрер Годманис (Годиньш) и еще несколько солдат. Кроме того, к нам примкнул легионер (звание не помню) Аулиньш, который любил рассказывать о своей жене и показывать ее фотографию (загорающей голой на солнце). Аулиньш был единственным, с кем я встретился в Печоре (Республика Коми), и единственным, кто повстречался мне в Риге после лагеря и службы в советской армии. Более того, он был моим первым тренером в теннисном клубе «Даугава».
8 мая была солнечная и теплая погода. Мы вышли во двор, и ребята попросили, чтобы я раздал им армейское добро. Как-то странно было все это отдавать без приказа… Вызвали и хозяина хутора (жаль, что не помню ни его имени, ни названия хутора). Сарай был заполнен алкоголем, сигаретами, презервативами, ножами и другими вещами, которые я каждый месяц получал для легионеров. Там была также теплая одежда, шинели, шубы и многое другое. Я сказал хозяину, пусть берет, что хочет, и сообщит также соседям. Наши ребята взяли каждый по ящику коньяка (если не путаю, французский «Мартель»), а также и вина. Там же во дворе началось празднование окончания войны. Не знаю почему, но мне не хотелось пить, и я не пил. Через какое-то время мы услышали шум легкого самолета У-2. Он спокойно пролетел довольно низко над нами. Несколько наших ребят и хозяин помахали летчику, ведь война кончилась. Но к нашему удивлению самолет развернулся и начал нас обстреливать. Мы мгновенно прижались к земле, и, слава богу, остались живы. Только подняли головы, как он опять полетел в нашу сторону. Но заработал наш двуствольный противовоздушный пулемет, советский самолет загорелся и упал.
Ко мне подошел наш командир – гауптштурмфюрер Хальштейн и спросил, не хочу ли я вместе с ним попытаться через Лиепаю или Вентспилс попасть в Швецию или Германию. Я ответил, что останусь дома, будь что будет. Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я попробовал бежать. Сидя в лагере за полярным кругом, я не раз думал об этом и жалел, что не принял предложение Хальштейна, но сейчас уверен, что поступил правильно.
Ребята довольно крепко выпили. Попытался и я настроиться, но меня алкоголь почему-то не брал. Из дома вышел Карлис (если правильно помню, то Аулиньша звали так), переодетый в гражданскую одежду. «У меня около озера Усма есть родственники, попытаюсь добраться до них, а дальше посмотрю, что делать», – сказал он, и, взяв несколько бутылок коньяка, отправился в путь.
Я вошел в комнату и стал думать, что же делать дальше. Точно знал только одно – сегодня вечером не напьюсь. Посмотрим, что принесет завтрашний день. Я положил перед собой свой бельгийский пистолет, железный крест и значок за ранение (Verwundetenabzeichen in Schwarz). Некоторое время смотрел на эти вещи и думал. Но надо было что-то делать. Я отпорол с воротника значок легионера, снял кольцо с изображением черепа со скрещенными костями, взял полотенце и, завернув в него свои вещички, стал искать, куда бы их спрятать. В углу стояла печь, большая и высокая, почти до самого потолка. Пододвинув стол, я влез на него и засунул свой узелок насколько можно ближе к стене. Слез, посмотрел – незаметно. После этого почувствовал себя немного лучше и вышел, сел на солнышке и стал слушать, как мои товарищи поют старые солдатские песни и делятся воспоминаниями о фронтовой жизни.
В этот день больше ничего не произошло. Только соседи по нескольку раз приходили на наш склад, пока потихоньку его не очистили.
9 мая 1945 года
Этот день, который для многих был днем радости, для меня и многих мне подобных стал началом пути на Голгофу.
Первыми проснулись Ланцманис и Годиньш, остальные храпели в полную силу. Было прекрасное солнечное утро. Я умылся и присел на солнышке. Голова была пустая, я ни о чем не думал. Но вдруг сердце дрогнуло – на дороге появились пять-шесть красноармейцев и несколько милиционеров. У всех были взведенные автоматы. Увидев меня, русские остановились и, повернув дула автоматов в мою сторону, что-то прокричали по-русски. Я не расслышал и продолжал сидеть. Тогда один из милиционеров на чистом латышском языке заорал, чтобы я поднял руки и подошел к ним. Я поднял руки и так с поднятыми руками медленно прошел эти 15–20 метров. Не могу сказать, что был спокоен – сердце колотилось страшно, но страха не чувствовал. Один из русских военных (кажется, он был их командиром) по-русски спросил, сколько еще легионеров осталось в доме и есть ли там оружие. Я все понял, поскольку родился и рос в Риге в Московском форштадте (Маскавас форштате),3 а также два года учил русский в коммерческой школе Олава, но сделал вид, что ничего не понимаю. Опять милиционер-латыш все перевел. Я ответил, что в доме еще пять легионеров, есть и оружие. Посовещавшись, русские приказали мне вынести все оружие и боеприпасы. Мне ничего не осталось делать, кроме как выполнить их приказание. Я почти успокоился, сердце билось опять нормально. Надо признаться, что они были вполне вежливыми. Потом я узнал, что первыми шли части НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) или, как их звали в народе, чекисты. Я спросил у милиционера-латыша, что будет с нами, что нам делать. Тот спросил у русского офицера. Офицер попросил узнать, откуда я. Услышав, что из Риги, офицер сказал, чтобы шел спокойно домой в Ригу. Никто нам ничего не сделает, потом выяснят, кто виноват, а кто нет. На этом они и ушли.
Из комнаты вышли Ланцманис с Годиньшем. «Ну, что наши «друзья» хотели?» – «Сказали, чтобы мы шли домой». Ланцманис и Годманис тоже сняли легионерский значок, как и значок с цветами латвийского флага. Я же доехал с цветами нашего флага до Печоры.
Мы собрались, взяли на всякий случай свои шинели, и начали свой путь домой, никак не предполагая, что он будет таким долгим. Выйдя на шоссе, сразу увидели брошенные автомобили. Наш шофер облазил несколько машин, пока не нашел джип, в котором были ключи и бензин. И мы поехали в сторону Елгавы. По сторонам дороги видели сгоревшие машины, павших лошадей. Было уже послеобеденное время, солнце светило. Но вдруг из придорожной канавы вылезли четверо-пятеро советских солдат. Выглядели они как настоящие бандиты – грязные, небритые. Остановив нашу машину, приказали нам поднять руки и выйти из машины. В первую очередь они осмотрели наши руки, есть ли часы. Uhr-uhr, часы – это были их первые слова. Ребятам ничего не оставалось делать, как отдать часы. Я вылез из машины последним и стоял за спиной Годманиса. Не знаю, что меня укусило, но, сняв с руки часы, я взял и бросил их изо всей силы об землю. За это получил в бок удар прикладом ружья. Но этим злость русского, слава богу, ограничилась, и он направил свой взор на мои ботинки. К счастью, на мне не было высоких сапог. Мои шнурованные ботинки его не заинтересовали. Но хромовые сапоги нашего сапожника (не помню его имени – был он из Латгалии) ему сразу понравились. Они шились специально для гауптштурмфюрера Хальштейна. Однако он сделал их по своей ноге, и сапоги оказались Хальштейну велики. Сапожник должен был их переделать, но не успел – война окончилась, и сапоги остались у него. Недолго радовался он сапогам, они перебрались на ноги красноармейца. Такая же судьба постигла и обувь Годманиса. Надо все же сказать, что босыми наших ребят не оставили, им досталась старая и вонючая обувь русских. Довольные своей добычей, красноармейцы приказали нам продолжать путь, но уже без машины. Приблизительно через два километра нас опять остановили, но поскольку наши часы и сапоги уже успели поменять владельцев, то с традиционным рефреном «… твою мать» нам приказали следовать дальше. Теперь через каждые несколько сот метров нам встречались советские солдаты, которые все требовали «Uhr-uhr, часы». Поскольку часов не было, то они рылись в наших карманах и забирали все, что представляло хоть мало-мальский интерес. Я, например, лишился ножа, конфет и прочих мелочей, у других забрали все сигареты и вообще все, что у них было с собой. Затем мы прошагали еще пару километров, и на этом наш путь кончился. Или, может быть, надо сказать – начался. На шоссе было много пулеметов, и нам приказали пройти на луг, где уже сидело около 30 легионеров. Нам также велели сесть. Появились и сторожа – трое или четверо русских солдат с маленькими пистолетами. Был уже вечер. На этом же лугу мы и провели ночь. Поспать не удалось, все время прибывали новые легионеры. К утру нас было уже несколько сотен. И тогда начался наш длинный поход через Курляндию. Но об этом немного позже. А сейчас попытаюсь вспомнить свою жизнь с момента, с которого я себя помню, и до 9 мая 1945 года.