Как оказалось, нас туда вызвал мой отец, который был в то время директором маленькой Карадагской биостанции на берегу потухшего одноименного вулкана Карадаг. Его я просто не знал, поскольку он был женат на другой женщине. Тайну моего рождения мне никто не раскрывал до зрелого возраста – мама всегда говорила, что отец мой умер. Не знаю, что он ощущал почти каждый день, встречая своего «незаконнорожденного отпрыска». Но я не чувствовал никакого «зова крови», даже когда он меня, окровавленного, вытаскивал из оврага, увидев, как я туда влетел на велосипеде. Это произошло в первый же день моего пребывания на благословенной крымской земле. Я благодарен бабушке и маме за то, что они вырастили, воспитали меня в эти трудные годы. Моя мама, растившая меня без мужа, была строга, но справедлива, а бабушка, любившая меня без памяти, продолжала баловать, как многие бабушки, когда я возвращался к ней в Кисловодск на каникулы.
Это были, наверное, лучшие годы моей жизни, как я сейчас понимаю… Крымская земля была воспета многими: гигантские каменные «Золотые ворота», стоящие в воде, видимо, произвели неизгладимое впечатление на А.С. Пушкина – они были нарисованы на полях черновиков «Евгения Онегина». Наверное, после этого он написал чеканные строки: «Прощай же, море, не забуду твоей торжественной красы и долго, долго слышать буду твой шум в вечерние часы…»[10]… Максимилиан Волошин был очарован «Киммерией», позже описанной другими знаменитостями, отдыхавшими в Коктебеле, включая К.Г. Паустовского. Да и многие фильмы, снятые здесь, часто напоминают об этих местах: вздыбленные скалы потухшего вулкана, похожие то на людей, то на башни замков, то на животных, омываемые синей водой бухт – места просто сказочные. Здесь была снята часть фильма «Человек-амфибия» со знаменитым тогда Н.К. Симоновым (замечательно в свое время сыгравшим Петра Первого) и только начинавшими свою карьеру обалденно красивыми Анастасией Вертинской и родившимся в Севастополе Владимиром Кореневым. Нужно также упомянуть совершенно незаслуженно забытый фильм «Преждевременный человек», снятый в этих местах, с той же замечательной Анастасией Вертинской и молодыми Александром Калягиным и Игорем Квашой, но уже без красавца В. Коренева. Мальчишками мы ныряли у подножья Карадага с крутых скал за раковинами моллюсков – рапан, случайно завезенных много лет назад в балластных водах транспортных судов с Дальнего Востока, заплывали в гроты. Иногда даже играли с дельфинами в дельфинарии Карадагской биостанции, где заведующей лабораторией фотосинтеза работала моя мама. Я тогда довольно легкомысленно относился к этому фундаментальному понятию, которое, по сути, является основой жизни[11]. Мне казалось, что биологи должен изучать что-то красивое, крупное, что-то типа тигров или китов. Поэтому я с восхищением смотрел на молодых ученых, которые работали с дельфинами, хотя я уже знал, и мне это не нравилось, что многие опыты были заказаны военным ведомством СССР. Там я встретил известного специалиста по китам – Авенира Григорьевича Томилина, щуплого человека, совсем не похожего на героев моей мечты, такой же комплекции, как первопроходец подводного царства Жак-Ив Кусто. Мы зачитывались книгами Кусто, позже смотрели уникальные подводные съемки, а некоторые сотрудники ИнБЮМа даже с ним встречались, когда работали в Средиземноморье… Именно его книги и фильмы толкнули меня и многих моих товарищей в морские экспедиции, «в глубины Океана» с аквалангом и в подводных аппаратах – но об этом позже. А пока я зачитывался рассказами о животных Эрнеста Сетона-Томпсона и Виталия Бианки, приключенческими рассказами Р. Л. Стивенсона, Фенимора Купера и Джека Лондона…
Помню также рыбацкие лодки-фелюги, привозившие на берег улов кефали, ставриды и барабули (кстати, море после этого существенно обеднело, хотя заповедный режим на Карадаге усилился, и лов был прекращен). Карадаг был популярен не только среди биологов и так называемой «творческой интеллигенции» (как будто наука – это не творчество?), но и среди ученых других специальностей. Наиболее мне запомнились встречи с химиком – самым молодым академиком АН СССР Николаем Марковичем Эмануэлем. Он был открытым, веселым человеком, позволяющим себе многие вещи, на которые окружающие смотрели с удивлением и опаской. Так, в 1968 году, когда все, затаив дыхание, прислушивались к сообщениям Би-Би-Си и Голоса Америки о нападении или, как тогда называли в СССР, «дружеской помощи» Чехословакии, он, бросая мелкие камушки на пляже в свою обворожительную спутницу, громогласно провозглашал: «Я тебе помогаю, как мы помогаем Чехословакии». И люди опасливо от него отодвигались – крамольные мысли все еще произносить было опасно… Уже много позже я сам давал интервью прославленному каналу – Би-Би-Си по поводу нашей борьбы против строительства терминала на юге Приморского края, и меня тогда даже не вызвали в «органы» – вот до чего тогда дошла демократия (хотя угрозы были, но об этом позже)!
С одноклассниками и ребятами моего возраста я дружил, но наиболее интересно мне было с приезжавшими на практику на биостанцию студентами из Москвы и Одессы и так называемыми «мэ-нэ-эсами»[12], распределившимися для работы на этой станции. Они заложили очень многое в мою юную душу и голову, в частности я им благодарен за то, что они мне, растущему без отца, вложили очень многие мужские качества, дали послушать раннего Высоцкого, Галича, рекомендовали интересные книги, отвечали на многие мои наивные вопросы. Любого подростка интересуют вопросы любви и отношения к женщине. Так вот, все это было заложено там. Я, как и многие подростки, увлекался героиней знаменитого фильма «Человек-амфибия» – Гуттиэре в исполнении Анастасии Вертинской. И потом я влюбился в соседскую девушку, Ларису, которая была старше меня на 3 года (мне было 14, ей – 17). Ее одноклассники меня из-за этого лупили и издевались, особенно – когда узнали, что я «открыл» маленькое озерцо в горах, которое, как мне казалось, никто до меня не видел, и назвал в ее честь. Много лет спустя я встретил ее замужнюю, с ребенком, располневшую, но все равно что-то внутри екнуло… Первая любовь не ржавеет!
Я часто вспоминал советы моих старших товарищей и героев любимых писателей Александра Грина, Брета Гарта, Джека Лондона[13] и Ги де Мопассана. Последний в юном возрасте довольно полезен, так как довольно откровенно писал о «секретной стороне любви», т. е. о сексе, которого, как позже было выяснено, «в СССР не было»… Прочитав его, я уже был более подготовлен «теоретически» – и к первому поцелую с женщиной, которую я боготворил, и к первому отказу, когда мать моего приятеля довольно неожиданно заявила, что мне она «не даст», хотя я ее и не просил ни о чем. Видимо что-то такое она прочла в моих глазах. Я полагаю, что любой подросток сталкивался с ситуацией, гениально описанной в стихотворении Саши Черного под названием «Недоразумение»:
Она была поэтесса,
Поэтесса бальзаковских лет.
А он был просто повеса,
Курчавый и пылкий брюнет.
Повеса пришел к поэтессе.
В полумраке дышали духи,
На софе, как в торжественной мессе,
Поэтесса гнусила стихи:
«О, сумей огнедышащей лаской
Всколыхнуть мою сонную страсть.
К пене бедер, за алой подвязкой
Ты не бойся устами припасть!
Я свежа, как дыханье левкоя,
О, сплетем же истомности тел!..»
Продолжение было такое,
Что курчавый брюнет покраснел.
Покраснел, но оправился быстро
И подумал: была не была!
Здесь не думские речи министра,
Не слова здесь нужны, а дела…
С несдержанной силой кентавра
Поэтессу повеса привлек,
Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!»
Охладило кипучий поток.
«Простите… – вскочил он, – вы сами…»
Но в глазах ее холод и честь:
«Вы смели к порядочной даме,
Как дворник, с объятьями лезть?!»
Вот чинная Мавра[14]. И задом
Уходит испуганный гость.
В передней растерянным взглядом
Он долго искал свою трость…
С лицом белее магнезии
Шел с лестницы пылкий брюнет:
Не понял он новой поэзии
Поэтессы бальзаковских лет.
Крымская земля, климат, ароматы степи, смешанные с запахом моря, стрекот цикад – все это явно способствовало созреванию не только винограда и фруктов, но и молодых сердец! Кстати, на уборку винограда нас «гоняли» осенью из школы, а после уборки мы еще ходили собирать для себя виноград, который случайно пропустили уборщики. Почему-то это называлось «джимболосить»… Никогда не забуду радости находки: отворачиваешь листья – и перед тобой тяжелая, больше килограмма, увешанная крупными ягодами гроздь ягод сорта «Тайфи розовый» или масса мелких ароматных ягод «Кокура», из которого делали одноименное вино. Вино молодое, приготовленное в этом же году, стоило дешево – 70 копеек и пилось всеми из бочек, как квас в России. В процессе распашки новых полей под виноградные плантации трактора иногда выворачивали из земли черепа и кости, заезжая ненароком на заброшенные татарские кладбища. Вообще, татары, выселенные Сталиным с Крымского полуострова, оставили там большой след! То и дело, бродя по окрестным горам, я натыкался на ирригационные сооружения, заброшенные сады, в которых росли грецкие орехи, виноград, груши и т. п. Большое впечатление на меня произвела поездка с классом в Бахчисарайский дворец татарского хана Менгли-Гирея. «Фонтан слез» (широко известный благодаря А.С. Пушкину) не впечатлил, а вот оружие хана, его одежда, обстановка дворца были роскошны[15]. Также осталось в памяти посещение древнего заброшенного армянского монастыря под Старым Крымом в горных зарослях кизила. Позднее – недалеко оттуда – посещение женского монастыря, где можно омыться святой водой из источника, светелки игуменьи, которую кто-то тогда пытался сжечь по неведомым мне причинам.
Поскольку биостанция принадлежала ИнБЮМу[16], (расположенному в одном из самых любимых мною городов – Севастополе – кроме Сиднея и Сингапура), меня иногда брали в поездки на стареньком автобусе биостанции, который нас возил в соседний поселок Щебетовку в школу. Парки, аллеи, набережная Севастополя, чистые улицы, телефонные будки, которые по утрам мылись с мылом, морские офицеры, в белой форме с кортиками на поясе. Все это запомнилось, и влекло меня туда в течение всей моей жизни! Интересно, что несмотря на то, что практически во всех городах Союза главная улица была обязана называться Ленинской или Карла Маркса, как, например, во Владивостоке – улица Светланская была переименована в Ленинскую, хотя в памяти людской район опиума-курилен и «веселых домов» «Владика» под названием «Миллионка» так и остался «Миллионкой», главная улица Севастополя всегда называлась Большой Морской. Здесь, в Севастополе, я подружился, несмотря на разницу в возрасте (14 и более 60 лет), с Лидией Алексеевной Ланской, потомком знаменитого дворянского рода Ланских. Она много лет была хранителем планктонных коллекций ИнБЮМа (есть и такие – люди не только картины, марки и табакерки собирают!). Позже, встречаясь с потомками белоэмигрантов за рубежом, я понял, ЧТО Россия потеряла в 17-м году, какой огромный пласт культуры!
По дороге в Севастополь или обратно мы иногда заезжали в домик музей Александра Степановича Грина и встречали его жену – Нину Николаевну Грин. Обе эти женщины, и Ланская и Грин, несмотря на свой возраст, а им было далеко за шестьдесят, обладали удивительной жаждой жизни, искрящимся чувством юмора. Однажды мы удостоились чести принимать у себя в гостях Нину Николаевну. По случаю ее приезда мы с мамой нарисовали на стене веранды нашего дома парусник с алыми парусами, ниже которого она, растрогавшись, поставила свой автограф. Перемещения Нины Николаевны были под пристальным взором КГБ, так как она отсидела 10 лет в сталинских лагерях – тогда многие сидели… Согласно ее завещанию, ее пытались похоронить рядом с мужем, на старокрымском кладбище, но это запретили под разными нелепыми предлогами. По этому поводу так называемые «диссиденты» обращались к председателю Союза писателей СССР Тихонову, на что он ответил: «Какая разница, кого где похоронили!». А к нам наведались агенты КГБ и долго расспрашивали: о чем это таком мы говорили с такими неблагонадежными людьми? И не давали ли они нам запрещенную литературу типа «Доктора Живаго» Пастернака? Много позже, встретившись с новозеландцами, я узнал от них про существование знаменитого одноименного фильма. Они очень удивлялись, что я не видел этого фильма. Не говоря уже о романе. Но это было уже в 1978 году…
Это же ведомство, КГБ, занималось делом ученого украинца по фамилии Плахтий с биостанции, у которого, как принято сейчас говорить, «поехала крыша». Он стал писать письма в разные инстанции: «Пуститэ менэ за границю, бо Ленин був за границей, а я нэ був – не то я сделаю знамя революцыи ще красней…». Его увозили, проверяли, признавали «социально не опасным» и отпускали. Позже, заточив две отвертки, он, придя в кабинет директора биостанции, пробил ему голову и грудь в нескольких местах[17], его увезли в неизвестном направлении, и тихий поселочек вздохнул спокойно… Но несмотря на тихий внешне, сонный вид поселения, страсти тут всегда кипели нешуточные: романы, интриги (кое-кто вешался, увозили чужих жен и лаборанток). Один из сотрудников, бросив жену с двумя мальчишками-близнецами, сбежал на Севан, другой почему-то решил, что у него рак, и неожиданно повесился. Местные плейбои, приезжающие на танцы на красных чешских мотоциклах «Ява», что считалось высшим шиком, «ухлестывали» за белокурыми «отдыхайками» из Прибалтики. Такой мотоцикл был и у моего первого учителя биологии – Валерия Владимировича Трусевича, который был предметом жгучей зависти местных «безлошадных» пацанов!
Несмотря на то что Крым был «Меккой» для интеллигенции, учиться тогда где-либо в Крыму в высшем учебном заведении было практически невозможно. И перед нами встала дилемма – куда переехать, чтобы я смог пойти учиться, – в Петрозаводск или Хабаровск. Мама слетала в Карелию, но Петрозаводск ей почему-то не понравился. Я до сих пор задумываюсь, как бы сложилась моя судьба, если бы она выбрала Карелию? Или если бы мы с мамой приняли предложение академика Эмануэля помочь мне с поступлением в МГУ на биохимию? Но все случилось, как случилось. И я рад, что жизнь подбросила мне немало возможностей попробовать и увидеть многое, о чем я и хочу поведать вам, дорогие мои читатели!