Глава вторая

В подъезде едва уловимо пахло гарью. Зимой какой-то придурок поджег детскую коляску, что стояла на первом этаже, и весь подъезд заволокло едким черным дымом. Запах въелся в стены и до сих пор не выветрился.

Случилось все ночью. По правде сказать, я был напуган и растерян, хотя и сумел это скрыть. Не знаю, почему, но у меня что-то вроде фобии: боюсь открытого огня, пожара. Даже посиделки возле костра не люблю – так и кажется, что огонь может разгореться слишком сильно, и ситуация выйдет из-под контроля.

Тогда в подъезде все обошлось. Пожарные приехали быстро, потушили пламя, которое толком и разгореться не успело, а после еще обходили квартиры, спрашивая, всё ли в порядке.

Никто не угорел и не отравился газом, в остальном же ничего в порядке не было: жильцам пришлось отмывать стены и лестницу. Мыли, конечно, женщины, а мужчины таскали воду. Я выливал вонючую темную жижу в унитаз и думал: узнать бы, кто это сделал, и заставить его языком каждую ступеньку вылизывать!

Из-за всей этой катавасии я забыл позвонить Неле, и она разозлилась.

Злилась Неля часто, а особенно бесило ее то, что данный факт, как ей думалось, меня совсем не волновал. Она считала, что я черствый и бессердечный, что мне нет дела до ее переживаний. Неля ошибалась: мне совершенно не хотелось ругаться, но не удавалось найти подходящих слов, чтобы убедить ее в этом.

Мы постоянно ссорились, Неля периодически со слезами бросала трубку, выбегала из кафе или оставляла меня одного в кино или парке, заявляя, что все кончено. Но отношения тянулись, тянулись почти полтора года, пока не разорвались окончательно. Случилось это больше месяца назад, когда я впервые заикнулся, что хочу бросить универ и уехать к отцу.

Мама недолюбливала Нелю, но в одном они были солидарны: я безответственный идиот, который не думает о будущем и гоняется за журавлями, разбрасываясь полузадушенными в кулаке синицами.

Неля вспомнилась некстати – я запретил себе о ней думать. Поначалу это было сложно, потому что в голове не прекращался нескончаемый монолог: я раз за разом, отыскивая все новые аргументы, доказывал Неле, почему она не права, а я прав. Это продолжалось, пока однажды утром я не проснулся с мыслью, что больше не хочу ничего ей объяснять. Но воспоминания все равно оставались довольно болезненными (хотя с каждым днем все менее), поэтому думать о Неле я не любил.

А сейчас тем более не стоило усугублять: и без того проблем хватает.

Выходя из подъезда, я споткнулся на лестнице и едва не полетел на землю.

– Шею не сломай, – раздался насмешливый голос.

Гульназ-апа, соседка с первого этажа. Ее окно прямо возле подъездной двери, и она, кажется, вообще никогда от него не отходит. Живет Гульназ-апа прямо под нами: разумеется, она отлично слышала нашу с матерью перепалку. Теперь весь дом будет знать, что я уехал к отцу, а мать не хотела меня отпускать.

В душе шевельнулось раздражение: соседские бабки нам с матерью теперь все кости перемоют. Может, сказать старой ведьме что-то, чтобы отбить желание молоть языком? Нет, только хуже сделаешь.

– Здравствуйте, – буркнул я.

– Далеко собрался? – не отставала Гульназ-апа.

Сама напросилась.

– Вы же подслушивали, так чего спрашивать?

Пока соседка подбирала слова для ответа, я уже завернул за угол дома.

Прежде чем отправиться на вокзал, зашел в магазин и купил бутылку водки. Уже на кассе подумал: а вдруг в вагон со спиртным не пустят? Но не тащить же ее обратно. Засунул на самое дно сумки и побежал на остановку.

Автобусом было бы быстрее, но я предпочел поехать на трамвае.

Движение по рельсам, когда нельзя свернуть, куда вздумается; вагончик, который со звоном едет вдаль – во всем этом есть нечто мистическое. Неотвратимость, предопределенность пути казалась мне странно притягательной. Ты делаешь выбор, забираясь на подножку – а дальше уже ничего от тебя не зависит: ты следуешь туда, куда проложены пути.

Но при этом в любой момент можешь соскочить, если покажется, что ведут они не в ту сторону – и это вселяет надежду.

Ладно, ерунда все это.

– Несколько дней ехать! Трястись через всю страну! Что там делать-то, в поезде этом? Водку пить?

Мамино умение думать о хорошем, видеть во мне только лучшее всегда меня умиляло. Интересно, почему сразу водка? Что я, алкаш подзаборный? Когда я задал ей этот вопрос, мать махнула рукой и заявила, что знает меня как облупленного. И это притом, что она и пьяным-то меня видела всего два раза! Я разозлился, и мы в очередной раз поцапались.

Но бутылку я все равно купил. Не потому, что хотелось напиться, а просто потому… Понятия не имею почему! Чтоб была.

«Получается, мать оказалась права?» – с ехидцей осведомился внутренний голос, но я приказал ему не лезть не в свое дело.

Трамвайный вагон оказался полупустым. Я сунул в уши наушники, включил музыку и уселся у окна – ехал и глядел по сторонам.

Туристы любят Казань: она отличается от других российских городов необычным сплавом восточной пышности, размаха и западной лаконичности. Я горжусь своей родиной и люблю ее, но сейчас город, в котором прожил всю жизнь, казался мне немножко чужим. Он уже не принадлежал мне, как и я – ему.

Люди шли по улицам, переходили через дороги, ныряли в подземные переходы. Они спешили, были заняты – их ждали дела, а меня здесь уже ничего не держало. Город отталкивал меня, отторгал, выдавливал из себя, и это причиняло боль. Мне казалось, я только в эти минуты по-настоящему увидел его, разглядел, впустил в сердце.

Казани больше тысячи лет, и мне казалось, что за всю эту тысячу не было здесь человека, который был так растерян, как я в ту минуту. В одном мать точно права: я хотел того, чего мне почти наверняка не получить. А принять то, что имею, не мог.

Впрочем, с этим я уже свыкся. Прислушавшись к себе, понял, что чувствую себя так паршиво в основном потому, что плохо расстался с матерью. Вроде и не поругались – хуже бывало. Но ее стойкое нежелание отпускать меня – угнетало. Поневоле начинаешь сомневаться: а туда ли я иду? Оно мне точно надо?

Раньше думалось, что стоит мне вырваться из-под ее опеки, как я испытаю невиданное облегчение. Меня выводили из себя нравоучения, нотации и бесконечные придирки: не то сказал, не туда положил, не вовремя вернулся. Количество «не» зашкаливало! Неумеха, недотепа, невежливый, невнимательный, неаккуратный и прочая, и прочая. На ближайшие три месяца (а может, намного дольше) я избавлен от этого давления, так где же она – легкость?

На вокзал я примчался, как говорится, впритык, за несколько минут до отправления поезда. Длинная толстобрюхая зеленая змея замерла у перрона, и люди с тюками и чемоданами загружались в ее чрево. Мой вагон – четырнадцатый, ближе к хвосту.

Пробегая мимо одной скамейки, я обратил внимание на надпись, которая гласила «Любовь моя Владик». Некоторые люди не могут спокойно пройти мимо любой мало-мальски подходящей поверхности, чтобы не оставить автограф. Я где-то читал, что это тяга к увековечиванию себя, желание оставить хоть какой-то след. Интересно, когда писали «Владик», что имели в виду – парня с таким именем или город Владивосток?

На перроне стояла проводница, невысокая полная женщина с шапкой мелких кудряшек, выкрашенных в красно-коричневый цвет. Круглое лицо было усыпано коричневыми веснушками. Я подал ей билет, она чиркнула по мне усталым равнодушным взглядом и пропустила в вагон. Водка осталась со мной: никто не собирался устраивать обыск.

Я поднялся по железным ступенькам и, уже стоя в тамбуре, обернулся. На секунду мне показалось, что в толпе провожающих мелькнуло лицо матери. Я начал приглядываться, стараясь отыскать ее, но безуспешно: мешали чужие плечи, головы, руки.

«Да не она это. Откуда ей тут взяться?»

– Молодой человек, вы долго будете стоять? – нетерпеливо проговорила какая-то женщина. Из-за меня она не могла пройти в вагон и сердито топталась на месте.

В моем купе уже был пассажир.

Прежде мне было некогда задумываться о том, кем окажутся попутчики, но, открывая сейчас раздвижную дверь, я запоздало обеспокоился этим вопросом.

Вдруг моим соседом окажется быдловатый мужик, тупой качок или классическая «я же мать» с круглосуточно орущим, избалованным отпрыском? Или вредная бабка, которая невзлюбит меня с первого взгляда и примется выносить мозг? Или…

– Я Костя, – сказал сидящий у окна парень в синей футболке. Он был примерно моего возраста и совсем никакой не качок: щуплый, невысокий, узкоплечий. Лицо открытое, располагающее – надеюсь, мы поладим.

Завидую я таким общительным: видит человека впервые в жизни – и никакого стеснения. Улыбается, руку тянет. Лишь бы только не болтал без умолку.

– Далеко едешь? – спросил Костя.

– До конечной.

– Я до Тюмени.

У меня нижняя полка, у него, как выяснилось, верхняя, надо мной.

– Ничего, если я у тебя внизу посижу?

– Сиди.

Дверь отъехала в сторону, в купе вошел коротко стриженный мужчина угрюмого вида. Я вздрогнул: он был похож на одного преподавателя из универа, который срезал меня на экзамене с особенным сладострастием. Я тут же понял, что это не Расимов, но инстинктивная неприязнь, зародившись во мне, никуда не делась.

«Расимов» молча сунул нам для приветствия сухую широкую ладонь, забросил свои вещи в ящик под полкой и тут же вышел в коридор.

Что-то мне сегодня все чудится: то мать, то препод. Так все-таки она это была или нет? Вытащив из кармана телефон, я набрал ее номер. Сразу надо было позвонить, и почему раньше в голову не пришло? Но мобильный матери оказался выключен.

– Меня моя тоже не проводила, – сочувствующим тоном сказал Костя.

Он сидел, свесив руки между колен, и следил за моими манипуляциями с телефоном.

– Кто? – не понял я, на секунду удивившись, откуда он знает про Нелю, и едва не пустившись в объяснения, что между нами все кончилось еще до того, как я купил билет. – А, нет, это не девушка. Я матери звонил… то есть хотел позвонить.

Она это была или нет, теперь уже было неважно: поезд дернулся, закряхтел и медленно пополз вдоль перрона. Провожающие дружно нацепили натужные зубастые улыбки, принялись кивать и махать руками.

Женщина с трагическим лицом говорила что-то, широко разевая рот и тряся головой.

Маленькая девочка с торчащими в разные стороны короткими хвостиками побежала за поездом, и мать ринулась следом, схватила ее за руку.

Мне до конца не верилось, что я все-таки уеду, пока поезд не тронулся с места. Казалось, кто-то меня остановит, что-то пойдет не так, и придется с побитым видом вернуться домой. Однако сбылось, исполнилось.

– Поехали! – жизнерадостно сказал Костя, и у меня на душе вдруг стало так гадко, так неудержимо потянуло обратно, что захотелось выпрыгнуть в окно, и черт с ним, с Улемово. Удачная идея съездить к отцу, повидаться с ним, а заодно придумать, что делать дальше, показалась претенциозной, глупой и мелодраматичной.

Мне никогда не приходилось так далеко ездить – тем более одному. Да и вообще мало где приходилось бывать. Когда был маленьким, ездил с матерью в Сочи и Геленджик. После выпускного мы с одноклассниками скатали в Питер. В Москве пару раз был – опять же с матерью, а еще ездил к ее двоюродной сестре в Воронеж. А теперь вот еду туда, где меня, в общем-то, никто не ждет.

Отец – а что отец? Жил же он без меня все эти годы, не кашлял. А тут вдруг я свалюсь ему на голову.

Поезд набирал ход. Осталось позади красное здание вокзала – красивое, немного вычурное, постройки позапрошлого века. Промелькнули замершие в ожидании вагоны на запасных путях, фигурки путевых рабочих в ярких жилетах, какие-то серые, унылого вида постройки. Казань удалялась от меня все дальше, выпрыгивать из вагона уже бесполезно.

Было жарко, и Костя приоткрыл окно. От ветра волосы его вздыбились, как панковский гребень.

В купе вернулся «Расимов». Уселся напротив нас, уставился в окошко. Четвертое место пока пустовало.

– В туалет еще нельзя, – не то спросил, не то подумал вслух Костя.

– Санитарная зона, – не глядя на него, произнес «Расимов». Голос у него оказался сухой и скрипучий, как речной песок.

Мне захотелось остаться одному. Достал бы ридер, почитал: я скачал туда несколько книг, до которых никак не доходили руки. «Надо было груши купить», – запоздало подумал я и вспомнил про водку. Нас как раз в купе трое. Что за пошлость.

Щелчок и грохот – дверь скользнула влево, и на пороге возникла красноволосая проводница. Расположившись рядом с «Расимовым», она занялась нашими билетами.

– А белье когда можно взять? – спросил Костя.

– Минут через сорок, – ответила женщина. Интонация как у моей матери: вроде спокойная, но чувствуется взвинченность. Неосторожное слово – и взорвется.

Костя, похоже, не имел опыта общения с такими взрывоопасными, поэтому продолжал допрашивать проводницу: когда закончится санитарная зона? А чай нам принесут? Когда откроется вагон-ресторан?

– Молодой человек, вы меня отвлекаете. У меня от вас уже голова болит, – сдерживаясь из последних сил, проговорила она.

Когда женщина вышла, Костя сказал:

– Надо же, какие мы нервные! – И засмеялся. Его, видимо, ничто не могло выбить из колеи и лишить оптимизма. Интересно, что это – недалекость ума или высшая степень мудрости?

Я пожал плечами.

– Думаешь, ты тут один такой? – по-прежнему не глядя в нашу сторону, сказал «Расимов». – Все со своими претензиями лезут. Один спросит, другой… Язык, небось, на плече за целый день.

– Работа у нее такая, – не смутившись, ответил Костя. – Как говорится, кто на что учился.

– Балабол, – усмехнулся «Расимов». – А ты на что?

– По диплому инженер. А по жизни – менеджер по продажам.

– Продавец, значит. И чем торгуешь?

– Бытовой техникой.

Надо же, получается, Костя старше меня: отучился, работает. Правильно говорят, маленькая собака до старости щенок.

– Я вот недавно телевизор купил, – оживился «Расимов». – С большим экраном. Давно такой хотел. Включил – там картинка приплюснутая!

Костя принялся объяснить, что нужно изменить в настройках. Мне стало скучно, и я уже не слушал. Вытащил мобильник и увидел, что пришла смс-ка. Абонент появился в сети. Значит, у матери отобразился мой пропущенный вызов. Чего же не перезванивает?

Я встал и вышел в коридор, на ходу набирая ее номер.

Гудки потекли мне в ухо, но ответа не было. Характер выдерживает, не желает говорить или не слышит?

– Да, Федя, – раздался, наконец, настороженный голос. Слышно было не очень хорошо. – Ты как?

– Еду, – сказал я.

– Попутчики нормальные?

– Нормальные. Парень молодой и еще мужик один.

Интересно, сколько «Расимову» лет? Кажется, больше сорока, но меньше пятидесяти.

Мать молчала, я тоже.

– Не волнуйся. Все отлично. Завтра позвоню.

– Хорошо, – голос звучал с непривычным смирением и грустью.

Похоже, до сознания матери, наконец, дошел факт моего отъезда, и она покорилась неизбежному. Больше не воюет, приняла свое поражение. Вот только у меня вместо радости возникло чувство, что чего-то не хватает. Вражеская армия подняла белый флаг, и тут оказалось, что размахивать победными знаменами хочется вовсе не так, как раньше.

– Мам, ты что, приходила на вокзал? – спросил я и понял, что мне ее жалко.

В трубке загудело, заскрежетало, и я отодвинул мобильник подальше от уха. Мимо прошла женщина в пестром халате и домашних тапочках. Некоторые люди сходу начинают обживаться. Наверняка на столике ее купе уже красуется жареная курица и яйца с огурцами.

Гудение стихло, и воцарилась тишина, а через секунду прохладный механический голос известил меня о том, что связь потеряна и абонент находится вне зоны действия сети. Я вздохнул и вернулся в купе.

Костя и «Расимов», обсудив, по всей видимости, достоинства и недостатки плазменных телевизоров, переключились на другие темы. Они синхронно повернули головы в мою сторону, и Костя проговорил с обычной своей улыбкой:

– Ты куда пропал? Мы с Камилем ужинать собираемся. Будешь?

Значит «Расимова» на самом деле зовут Камилем. Столик между ними был все так же пуст.

– У меня есть пирожки и водка, – сказал я.

Загрузка...