– Febris accusio. Ignis fibrarum maximus est[34].
Генри увидел силуэт склоненного над ним мужчины. Он не мог разглядеть черты его лица, так как позади пылал огонь и человек казался сумрачной тенью.
– И вы считаете…
Он не разобрал слов. В голове стоял шум, который то усиливался, то стихал.
Теперь звучал уже другой голос – низкий женский, с легкой хрипотцой. Он даже подумал было, что говорит подросток, однако что-то в интонациях и строении фраз наводило на мысль о женщине. Она говорила на латыни, но смысл был ему безразличен… Зато звук этого голоса завораживал.
«У нее, наверное, восхитительной формы губы, – почему-то подумал Генри. – Такие губы сладко целовать… Этот голос…»
Он попытался открыть глаза – веки были тяжелее свинца, и все же он приподнял их. Полумрак… А вот и она. Бледное и нежное, как цветок, лицо под белым покрывалом и губы, пухлые и мягко очерченные. Они казались чуть великоватыми, но это не лишало их очарования.
– Мой Бог, да он, кажется, пришел в себя!
Она подошла ближе.
– Вы слышите меня? Как вы себя чувствуете? Вы чего-нибудь хотите?
Теперь она говорила по-английски. Генри попытался улыбнуться запекшимся ртом.
– Я бы хотел вас поцеловать.
Она казалась озадаченной, но вдруг рассмеялась. В ее смехе не было ни издевки, ни деланного возмущения. Генри тоже хотел бы смеяться вместе с ней, но откуда-то вновь нахлынула тьма, и он стал проваливаться, все еще слыша этот журчащий смех. Да, журчащий, словно струи маленьких водопадов в горных долинах Брекон-Бикона…
Его чем-то напоили. Он пил с жадностью, ибо иссох от жажды. Было душно, хотелось содрать с себя одежду и броситься в воды Уска[35]. Порой, когда он приходил в себя, Генри видел каких-то людей и ту же прекрасную даму с чарующим голосом. Один раз он заметил среди них Ральфа Баннастера. Генри обрадовался ему как родному, хотел окликнуть, но язык присох к гортани, и он лишь невнятно прохрипел что-то и закрыл глаза, проваливаясь в небытие.
Гораздо позже, когда тьма отступила, он огляделся. В небольшом, выложенном серым камнем камине ярко горели торф и смолистые корневища. У огня сидел его оруженосец и что-то хлебал, звучно чавкая, из глубокой деревянной плошки. Генри окликнул его:
– Ральф, разве так должен вкушать пищу оруженосец родовитого вельможи? Мне стыдно за тебя. Ты хлюпаешь, как мужик, привыкший есть вместе со скотиной.
Ральф Баннастер замер, не донеся ложки до рта. Улыбка растянула его рот до ушей.
– О милорд! Вы пришли в себя! Какое счастье! А уж я-то боялся, что вы и впрямь помрете.
– Но аппетит от переживаний у тебя не ухудшился, я вижу. Что ты там ешь? Не мог бы ты и мне уделить немного?
Ральф сразу засуетился, швырнул ложку и выбежал, на ходу облив себя похлебкой. Он всегда был неряхой, не то что щепетильный франт Гуго – царство ему небесное, бедняге…
Генри Стаффорд вздохнул. Он лежал на широкой деревянной кровати под теплыми одеялами из волчьих шкур. Сбоку располагался камин, от которого тянуло теплом, напротив – два узких окна в неглубоких нишах, а между ними, в простенке, распятие. Стены были голые, но пол устлан буро-рыжими козьими шкурами. Под одним из окон стоял низкий столик с флаконами, пучками трав и глиняной ступкой для растирания снадобий. К кровати было приставлено тяжелое кресло, в котором ранее восседал Ральф, а у стены виднелся обитый кожей сундук, на котором была сложена стопкой одежда герцога и лежал его меч. Камни на рукояти меча красиво мерцали, отражая пламя камина. Это было драгоценное оружие. Клинок из дамасской стали скрывался в богатых ножнах кордовской кожи, украшенных филигранными накладками из серебра. Генри обрадовался мечу как старому доброму приятелю.
Вернулся Ральф, взбил подушки, усадил герцога поудобнее и принялся кормить его мясным отваром с хлебом. Хлеб он размачивал в отваре и осторожно подносил герцогу ложку.
– Вы четыре дня пребывали в беспамятстве. Бредили, временами даже говорили по-валлийски. Видимо, решили, что вы в Брекноке, и все звали старую Мэгг.
– Где же мы?
– Вы разве не помните? Барон Майсгрейв отбил нас у Дугласов и привез в свой замок Нейуорт. Это место еще называют Гнездом Бурого Орла.
Генри кивнул. Да, теперь он вспомнил. Это тот Майсгрейв, которого требовал доставить к нему Яков Шотландский и проклинал аббат Мелроза.
– Этот Майсгрейв, он что, разбойник?
– О, что вы, сэр Генри! Это настоящий лорд, с которым сам граф Нортумберлендский считается. И он спас нас, хотя граф Ангус и грозился камня на камне не оставить в Гнезде Орла. Пришлось вмешаться самому Перси. Он был здесь и даже посетил вас, но вы лежали в беспамятстве.
– Перси побывал здесь?
– Да-да! Он враждует с Дугласом испокон веков и как узнал, что шотландец готовится напасть на Нейуорт, тотчас примчался, чтобы помочь Майсгрейву. Я уж было решил, не миновать нам сидеть в осаде. Да слава Всевышнему, вмешались отцы Церкви. Епископ Йоркский Роттерхем отправил специальное послание королю Якову – мол, его лорд нарушает Господне перемирие. К епископу присоединилось и духовенство Шотландии, так что Дугласу пришлось повернуть свои войска вспять, пустив к стенам Нейуорта стрелу с запиской, что, дескать, будет еще время поквитаться с Майсгрейвом. Вам он тоже угрожал и клялся, что отомстит за Молнию.
– Молнию?
– Известное дело. Это его конь. Смею заметить, что этого неотесанного графа не так взбесило то, что вы приударили за его женой, как то, что вы увели его любимого жеребца.
– Экий вздор! Ну и отдали бы ему этого коня.
Ральф, однако, вдруг пришел в крайнее возбуждение.
– Силы небесные! Сэр, что вы такое говорите! Молния – лучший скакун во всей Шотландии, и теперь он ваш по праву.
– Из-за этого коня одни неприятности. Да будь у него хоть рог во лбу и крылья за спиной, как у коня Персея, он не стоит того, чтобы из-за него лилась кровь.
– Как раз кровь-то и не лилась. И пусть лучше Дуглас кипятится из-за лошади, чем вопиет о своей поруганной чести.
Но Генри уже и думать забыл о шотландской красавице. Перед ним стоял образ дамы, врачевавшей его, и он тотчас спросил о ней Ральфа.
Оруженосец просиял.
– Это леди Майсгрейв. И пропади я пропадом, если она одна не стоит всех шотландских леди, вместе взятых. Но упаси вас Бог, милорд, повести себя с ней, как с Марджори Дуглас. Вам тогда придется иметь дело с самим бароном, а он – гроза Пограничья.
Генри хмыкнул.
– Помилуй Бог, я еще и не видел толком этой леди, а ты уже трясешься от страха. По-моему, люди в этих краях просто невежи, если они не позволяют оказывать внимание их дамам.
– Милорд, заклинаю вас!..
Голос Ральфа был совершенно серьезен.
– Вы не должны ничего предпринимать хотя бы из уважения к человеку, который спас вас с риском для себя.
Генри никак не отреагировал на слова Баннастера. Он вспомнил, как рассмеялась леди Майсгрейв, когда он сказал, что хочет ее поцеловать. Или ему показалось, что он это сказал?
Генри поудобнее устроился среди подушек. Белье пахло мятой и еловой хвоей. После еды он почувствовал себя гораздо лучше и его стало клонить в сон. Поэтому он лишь вяло пробормотал, что у него и в мыслях нет ничего подобного, и, отвернувшись к стене, моментально уснул.
Он проснулся, когда белесый молочный свет уже лился сквозь круглые мутноватые стекла. Откуда-то долетал благовест колокола. Было слышно, как на стенах меняется стража. Угли в камине остыли и подернулись пеплом. Генри натянул одеяло до подбородка, повернулся на спину и долго лежал, разглядывая темный потолок, опирающийся на древние дубовые балки. Из соседнего помещения доносился зычный храп Ральфа Баннастера. Скрипнула дверь, но никто не вошел, хотя за дверью явственно слышалась какая-то возня. Генри слегка повернул голову и, прикрыв глаза, стал наблюдать сквозь сетку ресниц.
Дверь приоткрылась немного шире, и Бекингем увидел темноволосую головку ребенка. Малыш с опаской заглянул в комнату, потом обернулся и внятно прошептал:
– Он спит! Идем же, не бойся.
Он осторожно переступил порог – карапуз в зеленом, опушенном мехом кафтанчике, лет четырех-пяти. Волосы его падали до плеч, а из-под темно-каштановой, до бровей, челки на Бекингема с любопытством глядели удлиненные, слегка раскосые сине-зеленые глаза.
Следом за ним в комнату прошмыгнула девочка немного старше. Хорошенькая, как купидон, с волнами рассыпавшихся по плечам белокурых волос, длинными густыми ресницами и неожиданно темными глазами.
Девочка испуганно взглянула на кровать, где лежал герцог, и попыталась удержать малыша:
– Не надо, Дэвид. Мама будет сердиться, если мы потревожим больного.
Когда она говорила, ее пухлые, как ягоды, губы забавно надувались. Она была в том возрасте, когда девочки становятся нескладными и угловатыми, как кузнечики.
– Дэвид! – громким шепотом окликнула она, но мальчишка уже обежал кровать герцога и опустился на корточки возле меча Генри.
– Смотри, Кэтрин, какой красивый! Точно сам Эскалибур – меч короля Артура[36].
Дэвид присел на корточки и осторожно провел пальцем по ножнам.
Генри лежал, притворяясь спящим, но с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться и не вспугнуть малышей.
Кэтрин тоже приблизилась и встала рядом с мальчишкой. Теперь она стояла лицом к Генри, и он лучше разглядел ее. На ней, как и на Дэвиде, был наряд из зеленой шерсти с меховой оторочкой и черными бархатными манжетами. Одежда детей была незатейливой, но отменного качества, и герцог сразу понял, что это вовсе не отпрыски дворни.
Между тем эта парочка возилась с его мечом. Кэтрин заинтересовалась камнями на рукояти, Дэвид же усердно пытался извлечь меч из ножен, чтобы рассмотреть клинок. В конце концов Бекингем решил вмешаться:
– Разве маленьким детям позволительно забавляться оружием?
Они так испугались, что меч с грохотом упал с сундука. Кэтрин кинулась было к двери, но, увидев, что мальчик не двинулся с места, остановилась. Теперь, когда ее бойкий приятель словно проглотил язык от неожиданности, она решила вступиться за него:
– Мы думали, что вы спите, сэр. А ваш Эскалибур мы просто хотели как следует рассмотреть. Отец говорил, что он необыкновенно красив.
– Ваш отец?
– Да.
Мгновение Кэтрин смотрела на герцога, потом гордо вскинула маленькую головку и заявила:
– Мы Майсгрейвы!
Брат и сестра! Как он сразу не сообразил! Хотя и немудрено – уж очень они непохожи.
Маленький Дэвид тем временем пришел в себя.
– У моего отца тоже есть меч. И ничуть не хуже этого.
В отличие от старшей сестры он говорил еще по-детски, слегка картавя. Это умиляло Генри.
– Конечно, – с улыбкой сказал он. – Уж если ваш отец – барон Майсгрейв, то у него и в самом деле должно быть лучшее в Пограничье оружие.
Похвала отцу растопила недоверие в их маленьких сердцах. Брат и сестра переглянулись, сразу обнаружив свою похожесть. Подтащив к ложу Генри его меч, Дэвид стал допытываться, что означает изображение собаки или волка, которое он успел заметить у основания клинка. Герцог пояснил, что это клеймо мавританского оружейника из Толедо Редудона. Дэвид тут же пустился рассказывать, что и у его отца на клинке есть клеймо, но что там изображено, он не может понять.
Маленькой Кэтрин, видимо, не понравился этот разговор про оружие, и она вдруг выпалила:
– А Дэвида в День невинно убиенных младенцев избрали мальчиком-епископом![37]
Дэвид хихикнул, почесал за ухом и охотно поддержал эту тему. Вскоре дети наперебой рассказывали, как Дэвида одели в рясу и на мечах вынесли из церкви святого Катберта, а затем внизу, в деревне, он направо и налево отдавал приказы, и никто не смел его ослушаться.
– А как же Дугласы? – несколько удивился Генри. – Вы, я вижу, тут вовсю веселитесь, а мой оруженосец говорит, что замок едва не подвергся осаде.
Что осада, что представление с мальчиком-епископом – им все было весело. Они дружно закивали:
– Да-да, мама даже запирала нас в большой башне, а во дворе грели смолу.
– Вот дыму-то было! – перебил сестру Дэвид. Он влез на кровать, почти усевшись на герцога, и, размахивая руками, показывал, как клубился дым.
– А потом приехал крестный Дэвида, дядюшка Гарри Перси, и они все быстро уладили.
Бекингем был удивлен.
– Что я слышу? Граф Нортумберлендский твой крестный, Дэвид?
Генри показалось это невероятным. Видимо, барон Майсгрейв персона весьма заметная, если сам Перси ходит у него в кумовьях.
Однако Кэтрин изумила его еще больше.
– Велика важность! А моя крестная – леди Баклю из Бракенстоуна!
Генри был сражен. Баклю, самый воинственный шотландский род в Пограничье! Таковыми же с английской стороны считали и Майсгрейвов. И вот, оказывается, эти исконные враги водили дружбу. Нет, он решительно ничего не понимал в этом Нортумберленде!
Между тем дети вновь взялись взахлеб рассказывать о святочных представлениях, когда Дэвид заставил отца разносить воду и дрова по женским покоям, а капеллану отцу Мартину пришлось доить бодливую бурую корову, и вся дворня надрывала животы со смеху, глядя на почтенного священнослужителя, пока леди Майсгрейв не сжалилась над ним и не упросила сына снять с бедняги столь суровую епитимью.
Дети перебивали друг друга и смеялись. Генри тоже поддался их настроению. За стеной по-прежнему храпел Ральф, но на него не обращали внимания, пока Бекингем не попросил Кэтрин и Дэвида разбудить его, чтобы Баннастер растопил камин. Но дети в один голос воспротивились этому, сказав, что справятся сами, а несносного оруженосца лучше не трогать, потому что он уже не раз гнал их прочь, когда они хотели сюда пробраться.
И действительно – они быстро развели огонь, хотя едва не подрались за право высечь искру. В конце концов Генри вмешался, заявив, что поджечь растопку должна Кэтрин, так как Дэвид еще мал. Мальчишка тут же надулся и отошел, упрямо уставившись в окно. Кэтрин же одарила герцога кокетливой улыбкой, заметив:
– А вы, между прочим, красивый рыцарь.
Генри расхохотался так, что снова заныла грудь.
Решив пойти на мировую с Дэвидом, он разрешил ему рассмотреть насечку на клинке меча у рукояти. Завершилось же все тем, что дети забрались к нему на кровать, а он стал рассказывать им слышанную в детстве от Мэгг историю про пастуха Кэдуладера и его козу Дженни. Дети слушали эту старую валлийскую сказку, приоткрыв рты, но, когда Генри добрался до того, как коза превратилась в прекрасную девушку и повела Кэдуладера к козлиному королю, они услыхали где-то внизу шум и женский голос, громко звавший детей по имени.
– Это мама! – всполошилась Кэтрин. – Ох, не говорите ей, что мы были у вас, сэр!
Брат и сестра кинулись было к выходу, но, сообразив, что путь к отступлению отрезан, тут же вернулись и торопливо юркнули под кровать. Бекингему опять стало нестерпимо смешно. Но в этот миг он услышал, как за дверью с кем-то разговаривает пробудившийся наконец-то Ральф. Затем вошла баронесса. Рядом с трещоткой в руках семенил карлик на кривых ножках, а следом показался недоумевающий оруженосец.
Леди Майсгрейв взглянула на Генри и улыбнулась.
– Доброе утро, милорд. Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков, – ответил Генри.
Первая мысль герцога при взгляде на хозяйку замка была – эта женщина необычна, вторая – она очаровательна.
Да, она была необычной. Все в ней: от небрежно переброшенной через плечо косы и великолепных чуть раскосых глаз цвета молодой травы до свисавшего с широкого пояса маленького кинжала в ножнах и безрукавки из оленьего меха, – все казалось новым для глаза лорда, привыкшего к жеманным и капризным леди английского двора или к холодным чопорным дамам Шотландии. Леди Майсгрейв не походила ни на тех, ни на других. Она была и проста, и привлекательна в одно время. Она держалась с герцогом так, словно они были знакомы давным-давно, но вместе с тем настолько тактично, что ни на миг не задела достоинства пэра Англии. Она не приветствовала его реверансом, что было бы нелепо в ее наряде, но при этом была так сдержанна и учтива, что Генри поневоле оказался очарован.
– Пусть ваша милость простит нас за столь бесцеремонное вторжение, но шут Паколет утверждает, что мои дети проникли в вашу башню.
– Пробрались, пробрались, – зазвенел бубенцами карлик. – И юная леди, и маленький лорд. Паколет видел, как они…
Баронесса дернула его за ухо, заставив умолкнуть.
– Простите, милорд. Мои дети сгорают от нетерпения познакомиться с раненым гостем Нейуорта. Их не пускали в башню, так как вы нездоровы, но это еще больше разожгло их любопытство. Боюсь, они могут вас побеспокоить, хотя ваш же оруженосец утверждает, что здесь никого не было, и поэтому я прошу простить меня, если нарушила ваш сон.
Какой голос! Низкий, чарующий, с легкой хрипотцой, словно таящей сдержанную страстность… Генри поймал себя на том, что снова не сводит глаз с ее губ.
– Будьте милосердны, миледи! Вам не за что просить прощения. Это ваши владения, и именно я должен извиниться за то, что доставил вам столько хлопот и волнений своим неожиданным появлением.
Она улыбнулась одними уголками губ и снова осведомилась о детях. Нелепейшая ситуация. Бекингему вовсе не хотелось предавать своих маленьких приятелей, но и солгать он не мог.
– Ваши дети очаровательны, баронесса, – сказал он, зная, что ни одно материнское сердце не устоит против такой похвалы. – Я провел с ними чудесное утро, они даже развели для меня огонь в камине, согрев комнату, так что ни о каком беспокойстве не может быть и речи. И если вы обещаете, что не будете с ними чрезмерно строги, я укажу, где они могут скрываться.
Леди Майсгрейв снова улыбнулась. У нее был строгий взгляд, но от улыбки на щеках возникли этакие лукавые ямочки.
– Кажется, я уже сама догадываюсь, где они нашли убежище.
И она постучала по резной консоли ложа герцога.
Все было тихо, но, когда шут упал на четвереньки и начал визгливо лаять, заглядывая под кровать, послышалась возня и показались сначала Дэвид, а затем и его сестра.
Мальчик замахнулся на шута:
– Гнусный предатель! Я велю тебя ежедневно пороть, когда вырасту.
Кэтрин немедленно начала оправдываться:
– Мы просто хотели украсить эту комнату к Новому году остролистом и зашли взглянуть, сколько веточек принести.
При этом она оглянулась на герцога и лукаво подмигнула, приглашая в союзники. Дэвид начал было что-то толковать про меч и в конце концов, перебравшись через герцога на другую сторону кровати, взялся поднимать оружие. Леди Майсгрейв пришла в ужас от поведения сына и дочери и, торопливо извинившись, поспешила увести детей. Но Генри эта сцена позабавила, он пришел в отличное расположение духа, и даже болезненная слабость, казалось, отступила.
С этого дня здоровье герцога пошло на поправку. К нему вернулся аппетит, жар спал, с каждым часом прибывали силы. Вскоре он уже начал вставать, хотя пользовавший его священник, отец Мартин, советовал ему провести в постели еще день-другой. Но Генри категорически возражал. Мало того что ему пришлось быть прикованным к постели все рождественские и новогодние празднества, но он чувствовал себя вдвойне униженным, когда за ним, словно за больным младенцем, ухаживала леди Майсгрейв. Конечно, в рыцарских романах, которыми он некогда зачитывался, прекрасные дамы также ухаживали за ранеными рыцарями. Изольда, Элейна, Лионесса – все они лечили израненных воинов, а затем воспламенялись любовью к ним. Но разница состояла в том, что их рыцари получали свои раны в поединках, а отнюдь не были простужены и не страдали болезнью легких, как объяснил Генри явившийся вскоре проведать его капеллан Нейуорта отец Мартин.
Это был необычный монах – крепкий и плечистый настолько, что Генри готов был биться об заклад, что он умеет владеть оружием не хуже, чем кропить святой водицей.
– Это вы говорили на латыни, когда у меня был жар? – осведомился герцог, пока капеллан осматривал его ногу. Раны, так мучившие герцога в дороге, теперь казались ему едва ли не случайными царапинами, и он почти готов был пожалеть, что Дугласы не изранили его сильнее.
Монах внимательно взглянул на своего пациента. У отца Мартина были проницательные темные глаза и темно-русые с проседью волосы. Он носил черную рясу братьев бенедиктинцев, но тонзуру давно не брил, и его слегка вьющиеся длинные волосы почти достигали плеч.
– Да, сын мой, это был я. В то время болезнь теснилась в ваших легких, наполняя тело жаром и холодом, а к этому присоединилась еще и лихорадка от ран.
– Вы, оказывается, ученый человек, святой отец, – заметил Генри. – Ваши познания в медицине и в латыни говорят сами за себя. Видимо, вы не всегда жили в этом диком краю?
– Это так. Я долго состоял при одном из монастырей в Кенте. В Нейуорте же я всего около четырех лет. Как раз столько, сколько исполнится Дэвиду Майсгрейву.
Он ловко наложил повязку, сказав, что если так пойдет и дальше, то вскоре герцогу не потребуется его помощь. После чего напоил Генри каким-то отваром, от которого герцога бросило в пот, и вскоре пришлось менять ставшую совсем мокрой рубаху и простыни.
– Какого дьявола, святой отец! – бранился Бекингем. – Я и без этого иду на поправку.
Но священник не обратил внимания на его ворчание.
– Вы будете пить потогонное, пока у вас не изменится цвет мокроты. Леди Анна в этом со мной совершенно согласна.
– Леди Анна, – пробормотал герцог. – Как я могу говорить с благородной дамой, когда я совершенно мокрый и покрыт щетиной, словно боров. Я рыцарь или жалкий бродяга, в конце концов?
Отец Мартин снова протянул Генри глиняную чашку с питьем.
– Для нее вы всего лишь страждущий, не более того. – Он замолчал и усмехнулся: – Именно поэтому не стоит больше говорить с ней о поцелуях. Здесь не Камелот[38], дорогой сэр рыцарь из Уэльса, и в Нейуорте вряд ли будут верно поняты ваши куртуазные манеры.
Бекингем осекся и сердито уставился на священника. Что может этот бенедиктинец понимать в обычаях двора?
С сэром Филипом Майсгрейвом Бекингем познакомился в последний день уходящего года. Барон поднялся к нему в башню как раз тогда, когда Ральф Баннастер брил своего господина. Генри отослал оруженосца и наспех вытер лицо полотенцем. Он был несколько обескуражен, ибо перед ним предстал не дикий разбойник, а прекрасно одетый вельможа, настоящий рыцарь, статный и атлетически сложенный, с копной пышных, ниспадающих до плеч светло-русых волос, небольшой аккуратно подстриженной бородой и яркими синими глазами. Майсгрейв был учтив, как настоящий придворный, говорил неторопливо и вскоре куда более подробно, чем ранее Ральф, посвятил герцога в то, как обстояли дела с Дугласами. Они долго беседовали, и Генри невольно поддался обаянию Майсгрейва.
– Знаете ли, сэр Филип, я представлял вас совсем иным. Этаким берсерком[39] былых времен, который только и помышляет о том, как бы разрушить мир на англо-шотландском порубежье.
Барон улыбнулся. У него была открытая, ясная улыбка, хотя, и улыбаясь, он оставался сдержан и суховат.
– Я знаю, что обо мне сложилось такое мнение. В этом есть и моя вина. Раньше я жил, всецело посвятив себя мести за гибель отца, которого убили соседи из-за Твида, и, кажется, весьма преуспел на этом пути. Однако я уже давно отказался от набегов и занимаюсь лишь охраной рубежей. Тем не менее прежняя слава закрепилась за мной.
– Я заметил это, находясь в Шотландии. По крайней мере, настоятель Мелрозского аббатства изобразил мне вас совершеннейшим исчадием ада.
– К несчастью, он прав. Шесть лет назад я напал на Мелрозский монастырь, дабы покарать нескольких негодяев из рода Скоттов. Они пытались найти в Мелрозе убежище, но я ворвался туда и казнил их. Господь тому свидетель – у меня были на то более чем веские причины.
Казалось, на какой-то миг он забыл о герцоге Бекингеме. Лицо барона озарилось мрачным светом ненависти, и Генри поневоле стало не по себе. Однако он решил, что Майсгрейв именно тот единственный человек, который мог остановить Дугласа.
В камине обрушилось догоревшее полено, взметнув сноп искр. Сэр Филип вздрогнул и очнулся. Он взглянул на своего гостя ясными синими глазами и слегка улыбнулся.
– Вы уж простите меня за фамильярность, милорд, но из вашего оруженосца брадобрей хуже некуда. Уж лучше я пришлю вам своего цирюльника.
От улыбки лицо его стало мягче, и Генри вдруг подумал о Кэтрин.
– Барон, ваша дочь очень похожа на вас.
Майсгрейв кивнул.
– Я знаю. Даже не столько на меня, сколько на мою мать. От нее она унаследовала и свои темные глаза.
Он шагнул к окну – рослый, могучий, статный. Внимательно вглядывался в сереющий сумрак за оконным переплетом.
– Вы ждете гостей? – спросил герцог.
– Да. В Нейуорт должен прибыть мой сосед Майлс Флетчер с супругой и сыном. Сегодня последний день старого года, и всегда, когда представляется возможность, мы приглашаем их к себе на встречу Нового года. Это традиция.
Генри снова повел речь о том, что из-за него у барона серьезные неприятности, на что Майсгрейв возразил, что защитить англичанина от шотландцев – его прямой долг.
– К тому же, сэр, вы уже находились в Мидл Марчезе[40], а следовательно – в моих землях. Иначе мои люди, заметив тогда погоню, не зажгли бы сигнального огня на скале.
К сказанному Майсгрейв добавил, что рад оказать гостеприимство пэру Англии, и если герцог не пожелает, когда поправится, перебраться во владения Перси, то он может оставаться в Нейуорте сколько захочет, до тех пор пока не прибудет достойная его положения свита.
В это время на лестнице послышались легкие шаги и в комнату вошла леди Анна.
Генри даже опешил, настолько изменившейся она показалась ему. Теперь это была настоящая дама. Ее волосы скрывал высокий эннен, богатое платье из переливающегося гранатового бархата было по бургундской моде перетянуто под грудью широким поясом, украшенным крупными рубинами, а ворот и подол опушены темным соболем. Леди Анна присела в низком реверансе и, извинившись перед герцогом, сказала мужу, что на дороге показались огни и, видимо, Флетчеры с минуты на минуту будут здесь. Барон и его супруга простились с Генри и вышли. Он же подумал о том, какая это превосходная пара – суровый северный воин и его очаровательная, нежная жена. Он думал об этом с непонятной сладкой грустью, глядел на пылающий в камине огонь и слушал отголоски праздничной суеты в замке.
Вскоре долетел резкий глас трубы, послышались цоканье подков по плитам двора, приветственные возгласы. Бекингем прикрыл глаза, пытаясь уснуть. Ему стало тоскливо, как не бывало уже давно. Вокруг него был незнакомый мир, тревожный, но знающий, что такое счастье. Здесь жили особой жизнью, текущей по своим законам, и, несмотря на проявленное к нему благорасположение, он оставался чужаком. В замке праздник, а он лежит один-одинешенек, трогая веточки остролиста, которыми дети барона все же украсили его покои…
В последующие дни барон и баронесса нередко наведывались к знатному гостю. Прибегали и дети. Теперь, когда Бекингем чувствовал себя все лучше, леди Майсгрейв позволяла им навещать герцога. Генри, разумеется, не возражал. Дэвид был замечательно живым ребенком, хотя порой и пытался напускать на себя важность, чем бесконечно забавлял Генри. Он был любимцем матери, Кэтрин же была в фаворе у отца. Она не скрывала, что герцог Бекингем ей весьма по нраву, а однажды даже заявила, что герцог, наверное, похож на архангела Гавриила, из-за чего у нее с младшим братом едва не вышла драка, поскольку Дэвид уверял, что если на кого и похож этот небесный воин, то не иначе как на их отца. Герцогу даже пришлось кликнуть Баннастера, чтобы тот разнял детей, а потом подозвал Дэвида и стал внушать ему, что никогда мужчина не может назваться рыцарем, если поднимет руку на даму. Он даже поведал историю о том, как один из рыцарей Круглого стола, сэр Гавейн, случайно лишил жизни некую даму и весь двор был так возмущен этим, что рыцарю пришлось совершить немало подвигов и спасти множество дам и девиц, прежде чем его простили и королева Джиневра вновь стала улыбаться ему.
Когда Бекингем сообщил брату и сестре, что он родом из Уэльса, они даже всплеснули руками.
– О, Уэльс, это же так далеко, это страна короля Артура! Мама нам о нем рассказывала.
Они были в совершенном восторге.
– А вы видели Камелот или Карлеон? А замок Тинтагель, где родился Артур? А пещеру мага Мерлина?
Их мать, безусловно, была образованной женщиной, если, живя на Севере, так хорошо знала валлийские легенды.
Генри с наслаждением рассказывал им о своей земле, о похожих на застывшие волны Уэльских горах, которые называются «куне», о водопадах и пещерах среди скал, где встречаются удивительные сталактиты и где можно заблудиться. Где располагалась столица короля Артура, он не знал, зато замок Тинтагель видел своими глазами, когда с двором короля Эдуарда ездил в Корнуолл. Дети слушали затаив дыхание.
– Ах, как бы я хотела тоже куда-нибудь поехать! – вздыхала Кэтрин. – В Йорк или Олнвик к лорду Перси. Уэльс, наверное, гораздо дальше Олнвика?
– А я никуда не хочу! – твердил Дэвид. – Я Майсгрейв, и мое место в Нейуорте. И я буду таким же воином, как отец, и, как он, буду гнать с английской земли шотландцев. Вот так! И так!
И он принимался прыгать, размахивая своим деревянным мечом. Дэвид просто боготворил отца. Однажды он спросил у Бекингема:
– А у тебя есть свой мальчик?
– Да. Его зовут Эдуард.
– И ты катаешь его на своей лошади и даешь нажать на спусковой крючок арбалета?
Генри грустно усмехнулся.
– Нет, когда я уехал из своего замка Брекнок, мой Эдуард был еще грудным младенцем. С тех пор я не бывал дома.
– А как зовут вашу жену? – вступила в разговор Кэтрин и, узнав, что они с герцогиней Бекингем тезки, почему-то пришла в неописуемый восторг.
Дэвид же вдруг строго спросил:
– Раз у вас есть свой мальчик и жена, почему вы так смотрите на мою маму?
Генри застыл с открытым ртом. Неужели его восхищение леди Майсгрейв так велико, что это заметил даже такой малыш?
Когда дети убежали, он надолго задумался. Леди Анна нравилась ему, после замкнутых шотландских леди пленяла своей раскованностью. Она ежедневно навещала герцога, порой приходила одна, однако, когда Генри начинал произносить изысканные любезности, пропускала их мимо ушей.
В отличие от своей дочери леди Анна не обладала и малой толикой кокетства, что отнюдь не умаляло ее очарования в глазах герцога Бекингема. Правда, порой он досадовал на нее, оттого что она оставалась равнодушной к его восхищенным взглядам, а однажды, когда ему удалось поймать ее руку и поцеловать, лишь засмеялась и взъерошила ему волосы, как если бы он был ребенком и совершил какую-то не слишком предосудительную шалость.
Генри пребывал в недоумении. Он знал, что необыкновенно красив, знал, как обращаться с женщинами, однако леди Майсгрейв обходилась с ним так, как иной раз старая Мэгг. Она собственноручно приносила ему еду, поправляла подушки, присаживалась у камина и накладывала в металлическую грелку угли. М-да, нелегкое дело ухаживать за дамой, когда ты беспомощен и она пестует тебя, как младенца. Любопытно было бы знать, как вел себя Тристан, когда за ним ходила белокурая Изольда? И когда супруга Зеленого Рыцаря попросила у сэра Гавейна поцелуй – до или после того, как пристроила в ногах у него грелку?
Герцог почувствовал себя несколько увереннее, когда начал вставать на ноги. И сейчас же понял, что леди Анна вовсе не так проста, как кажется. Она тотчас прекратила свои визиты, а если и появлялась, то либо с капелланом, и тогда они говорили только о здоровье герцога, либо со своей камеристкой Молли, либо вместе с бароном.
В присутствии Майсгрейва Генри и в голову не шли всяческие любезности. И вовсе не потому, что он опасался супружеского гнева барона, нет. Герцогу искренне нравился владелец Гнезда Бурого Орла, нравились даже его сдержанность и немногословность. Но еще больше ему нравилась хозяйка замка. Он понимал, что обязан Майсгрейву жизнью, однако его сердце замирало при одном лишь взгляде на леди Анну, и он испытывал волнение всякий раз, заслышав ее низкий музыкальный смех.
Хотел Бекингем того или нет, но, едва поднявшись, он отправлялся бродить по замку, разыскивая его госпожу. Нейуорт был внушительной цитаделью, и Генри не скоро научился в нем ориентироваться. Это было сочетание старых и новых построек, донжон[41] же представлял собой тяжеловесный параллелепипед с башенками по углам. В одной из них и помещался лорд Бекингем. Закутавшись в теплый плащ и нетвердо ступая, он проходил по жилым помещениям Нейуорта или в сопровождении Ральфа поднимался на стены замка.
Замок стоял на скале в центре долины, со всех сторон окруженной лесистыми Чевиотскими горами. Внизу, у подножия скалы, было озеро, из которого вытекал ручей, извиваясь среди холмов и теряясь в болотистой низине. С другой стороны скала образовывала каменистый, сливающийся с ближайшей горой перешеек, откуда шла вниз торная дорога. В долине темнели голые рощи, нетронутый снег покрывал пашни, стеклянно блестела полоска ручья, не желавшего замерзать, несмотря на установившуюся морозную погоду. Там же виднелась приходская церковь, выстроенная из грубо отесанных глыб камня и казавшаяся такой же древней, как и горы вокруг. В заводи дремало массивное колесо водяной мельницы, а вокруг располагались крытые дерном хижины довольно большого селения. Как объяснили герцогу, в Пограничном крае селения обычно насчитывали до полусотни дворов – вместе легче отбиваться от набегов шотландцев или собственных соседей, разбойников из Норт-Тайна, которые добывали себе пропитание, грабя более зажиточных соседей. Крестьяне всегда стремились селиться вблизи монастырей или замков феодалов, чтобы иметь защиту.
Нейуорт считался в этих краях грозной крепостью. Однако в замке не было того комфорта, как у рыцарей на юге Англии, хотя, как отметил Бекингем, в этой суровой твердыне сделано все, чтобы сберечь уют и тепло. Здесь везде чувствовалась женская рука. Замок был на удивление чист – целая армия слуг трудилась день-деньской не покладая рук. Леди Майсгрейв входила во все дела. Герцог не раз заставал ее то направляющейся на хозяйственный двор, то беседующей с пришедшими из селения крестьянами, то отдающей распоряжения слугам в большом зале замка.
Барона он видел гораздо реже. Майсгрейв часто вместе со своим отрядом покидал долину – патрулируя неспокойные окраины своих владений, навещая арендаторов в соседней долине или отправляясь с обозом, чтобы привезти запас корма для скота, хранившийся в амбарах в горах. Во время его отлучек Генри пускался на поиски леди Анны, и заставал ее то в ткацкой, восседающей за станком, то в кладовой, пересчитывающей с ключницей связки лука, а однажды обнаружил ее в свинарнике – она возилась с новорожденными поросятами. И всегда она была в своем простом платье, в оленьей безрукавке и с кинжалом за поясом. Однако ее речь и манеры выдавали настоящую леди. С герцогом она была в высшей степени учтива, но всякий раз умудрялась дать понять, что чрезвычайно занята, и ему приходилось оставлять ее и отправляться к себе в покои, где единственным развлечением были игра в кости с Ральфом Баннастером да чтение переплетенной в желтую кожу рукописной истории Гальфрида Монмутского.