В некотором царстве, в некотором государстве жил был город Москва, в котором жили немцы{4} и весело грезили в поэтических туманах Океновой{5} и Шеллинговой философии; из этих немцев вышли люди разного звания: русские, полурусские и никакие; в Москве живут люди не полурусские, но и не русские, а православные, дельные и недельные; одни с фанатизмом роются в рукописях, другие стараются придать разумный смысл философии моих почтенных тетушек, живущих частию на Покровке, частию на Ордынке, которые нисколько не подозревают такой неожиданной себе чести. Их мысли, речи, деяния – все воплотилось в новое поколение; Запад и все западное предано анафеме, и, как говорит Ч‹аадаев›{6}, «l'orthodoxie fait des terribles ravages Ю Moscou»[3]; читаются лишь книги, писаные славянскими буквами, поздравляют друг друга с именинами Кирилла Туровского{7}, многие дамы прочли Карамзина{8} раз шесть сряду. Это направление дает совершенно особенный характер Москве; в гостиных цитируются фразы из Нестора{9}, как некогда стихи Вольтера или Расина. В умной стороне этого направления – Морошкин, который отыскивает нашу допотопную юриспруденцию; его лекции слушаются с восторгом; мне не удалось его слышать с кафедры, но в обыкновенном разговоре.