I. Всем
Музыканты Монмартра
Пусть меня упрекнут в краткости: мне все равно.
Далеко не многим современным музыкантам с монмартрского холма довелось жить два-три века назад; их имена были неизвестны широкой (и даже узкой) публике. Все изменилось и, кажется, особенно – за последние десять лет.
Я хотел бы – под защитой какого-нибудь талисмана и на безопасном расстоянии от всяких бруколяков – хотя бы раз осуществить свое самое заветное желание: сочинить статью, увековечивающую и прославляющую наиболее почитаемых музыкантов Монмартра.
Но, охваченный смущением, которое, успокоившись, я объяснил бы чрезмерной робостью, вызванной душеспасительной благоговейностью, я вынужден – разумеется, к сожалению, – отказаться от этой большой по моим расчетам задачи; ибо, несмотря на присущую мне сноровку, не сумею в столь узких рамках выразить все величие своей мысли и раскрыть в полном объеме заявленную тему. Зато я решил уведомлять встречаемых на Монмартре лиц о том, что они смогут без труда – за определенную плату, разумеется, – прослушать несколько концертов в превосходных кабаре, уместившихся на этой чудной возвышенности, дабы получить почти фотографическое представление о том, что мне следовало бы сейчас описать.
И тогда они услышат своими собственными или чужими ушами столь утонченные звуковые колебания, что не смогут не воскликнуть: Если музыка не нравится глухим, пусть они даже немы, то это еще не повод ее игнорировать.
Засим я без всяких церемоний ретируюсь.
Заметки одного придурка (меня)
Амбруаз Тома
Его искусство? О нем рассказывать не буду, уж не обессудьте! Лучше ограничусь несколькими общими впечатлениями.
К чему говорить о столь курьезной просодии? Филина поет: «Я-а белокурая Титания»; Лаэрт декламирует: «Красавица, смилуйтесь на-ад нами». Довольно.
Где же я оставил свой зонтик?
В связи с преклонным возрастом его предложили выбрать представителем музыкального величия Франции. Кандидатура была принята без возражений, как, впрочем, и без особой радости. Всем было все равно.
Хорошо еще, что зонтик недорогой.
Положение, которое он занял в мире официальной музыки, было высоким, хоть и не возвысило его в глазах людей искусства: что-то вроде видной и почетной должности генерала, командующего армейским корпусом. «Не так уж и плохо», – скажете вы. «Не спорю», – отвечу я.
Наверное, я забыл зонтик в лифте.
Внешность? Высокий, сухопарый, мрачный: вроде пугала. Оригинальничал тем, что прижимал руки к туловищу и никогда не продевал их в рукава плотного плаща из ратина, очень широкого, из-за чего казалось, будто у него на закорках вечно сидит кто-нибудь из его приятелей.
Мой зонтик, должно быть, очень переживает из-за того, что меня потерял.
Возможно, у него были очень толстые руки. «Или он не мог ими пошевелить?» – подскажете вы. Не думаю. Редингот и жилет, облачавшие его согласно укоренившимся правилам, были черного цвета и приличного вида.
Он умер, осыпанный почестями.
Верное замечание (фрагмент)
Генриетте Соре
Не люблю шутливость, а также все, что на нее смахивает. Что доказывает шутка?
В Великой Истории Мира очень мало рассказывается о примечательных шутках. Редко случается, чтобы шутку питало грациозное лоно Красоты; зато нет никакого сомнения в том, что шутку часто порождают смрадные подмышки Злорадства.
Поэтому я никогда не шучу. Да и вам не советую.
Одна из самых глупых шуток, известных людям, это, думается мне, шутка, в результате которой случился Всемирный Потоп. Нетрудно заметить, насколько она была груба и бесчеловечна даже для тех древних времен; приходится констатировать, что она совершенно ничего не доказала и никоим образом не восполнила огрехи Философии.
Очевидность: когда взираешь с восхитительных вершин Разума, становится очевидно, что Шутовство – Искусство низшего сорта, которое не до́лжно преподавать и не следует прославлять, как бы оно ни называлось и какую бы цель ни преследовало.
О головокружении
Как-то раз я оказался за городом с одним приятелем, мы заговорили о головокружении: моему приятелю оно было неведомо.
Я привел ему множество примеров, но убедить его так и не сумел. Приятель не мог представить себе страх, который испытываешь при виде кровельщика, перестилающего крышу. На все мои доводы приятель пожимал плечами – что вообще-то не очень вежливо и не очень любезно.
Вдруг я заметил дрозда, усевшегося на самый конец высокой и дряхлой ветви. Положение дрозда было весьма опасным. Ветер раскачивал старую ветвь, которую птица судорожно сжимала своими маленькими лапками.
Повернувшись к спутнику, я сказал:
– При виде этого дрозда у меня мурашки бегут по коже и кружится голова. Давайте скорее подложим под дерево матрац, ведь если птица не удержится, то переломает себе кости.
Знаете, что мне ответил приятель?
Невозмутимо и просто он ответил мне:
– Вы – пессимист.
Убеждать людей нелегко.
Воспоминания склеротика (фрагменты)
Кто я такой
Кто угодно вам скажет, что я не музыкант. Это правда.
Еще в начале карьеры я сразу же записал себя в разряд фонометрографов. Все мои работы – чистейшей воды фонометрия. Если послушать «Звездного сына» или «Пьесы в форме груши», «В лошадиной шкуре» или «Сарабанды», сразу становится понятно, что при создании этих произведений я не руководствовался никакими музыкальными идеями. В них господствует только научная мысль.
К тому же мне приятнее измерять звук, нежели в него вслушиваться. С фонометром в руке я работаю радостно & уверенно.
И что я только не взвешивал и не измерял? Всего Бетховена, всего Верди и т. д. Весьма любопытно.
Впервые я применил фоноскоп для того, чтобы изучить си бемоль средней толщины. Смею вас заверить: в жизни не видел ничего более омерзительного. Я даже позвал слугу, чтобы и он посмотрел.
На фоновесах обычный, вполне заурядный фа диез потянул на 93 килограмма. Его издавал взвешенный мною очень жирный тенор.
Знаете ли вы, что такое очистка звука? Дело грязное. Операция по растяжке намного чище. Классификация – весьма кропотливое занятие, требующее хорошего зрения. Здесь мы уклонились в фонотехнику.
Что касается звуковых, часто столь неприятных взрывов, их силу можно надлежащим образом смягчить, – правда, в индивидуальном порядке – если заткнуть уши ватой. Здесь мы уклонились в пирофонию.
При сочинении «Холодных пьес» я использовал записывающий калейдофон. На это у меня ушло семь минут. Я даже позвал слугу, чтобы и он послушал.
Позволю себе заявить, что фонология выше музыки. Она разнообразнее. И в денежном отношении выгоднее. Своим состоянием я обязан именно ей.
Во всяком случае, средненатренированный фонометрист может легко извлечь на своем мотодинамофоне намного больше звуков, нежели самый искусный музыкант. А времени и сил потратит на это столько же. Вот почему я так много написал.
Итак, будущее – за филофонией.
Совершенное окружение
Жить среди прославленных произведений Искусства – одна из самых великих радостей, данных нам в ощущении. Из всех бесценных памятников человеческой мысли, которые я, учитывая свой скромный достаток, избрал себе в спутники жизни, прежде всего заслуживает описания великолепный фальшивый Рембрандт, выполненный масштабно и проникновенно, как раз для поедания глазами – как внушительный зеленющий фрукт.
В моем рабочем кабинете вы можете увидеть еще один уникальный предмет для восхищения: бесспорно изысканный и красивейший «Портрет, приписываемый Неизвестно кому».
Я еще не рассказывал вам об утонченной подделке Тенирса? Это также восхитительная и редчайшая в своем роде вещица.
Мои сокровища в оправе из твердой древесины – божественны. Не правда ли?
Но что превосходит все эти искусные произведения, подавляя их тяжестью гениального величия, затмевая своим ослепительным светом? Фальшивая рукопись Бетховена – великолепная апокрифическая симфония мастера, – благоговейно приобретенная мною лет, наверное, десять назад.
Среди всех произведений титанического музыканта эта еще неизвестная десятая симфония – одна из самых пышных. Пропорции просторные, как дворцовые залы; идеи тенистые и прохладные, аранжировки точные и правильные.
Эта симфония должна была существовать непременно: «девять» – совершенно не бетховенское число. Он любил десятеричную систему. «У меня же десять пальцев», – объяснял композитор.
Придя внимать этому шедевру своими отрочески сосредоточенными и мечтательными ушами, некоторые совершенно безосновательно посчитали, что он ниже бетховенского дарования, о чем не преминули высказаться. И даже зашли еще дальше в своих оценках.
В любом случае, Бетховен не может быть ниже себя самого. Его техника и форма остаются знаменательными и возвышающими, даже в неимоверно малом. Упрощение к нему неприменимо. Бетховена не может смутить ничто, даже если ему, как художнику, припишут подделку.
Неужели вы полагаете, что какой-нибудь прославленный атлет, чья сила и ловкость уже давно получили публичное триумфальное признание, унизит себя тем, что понесет скромный букетик из тюльпанов и веток жасмина? Насколько он умалит свое достоинство, если нести этот букет ему поможет ребенок?
Что вы на это можете возразить?
Три кандидатуры меня одного
Более удачливый, чем я, Гюстав Шарпантье – член Института Франции. На правах давнего приятеля позволю себе прямо здесь почтить его нежным рукоплесканием.
Я трижды выдвигался кандидатом в Изысканное Собрание, претендуя на кресло Эрнеста Гиро, кресло Шарля Гуно и кресло Амбруаза Тома.
Совершенно безосновательно мне были предпочтены гг. Паладиль, Дюбуа & Лёневё.
И это меня сильно огорчило.
Не будучи слишком наблюдательным, я все же отметил, что Драгоценные Члены Академии Изящных Искусств проявили по отношению к моей персоне настырную пристрастность, предвзятость, граничащую с явной предумышленностью.
И это меня сильно огорчило.
Когда выбирали г-на Паладиля, друзья говорили мне: «Мэтр, не противьтесь. Потом он проголосует за вас. Его поддержка будет обладать бо́льшим весом». Я не получил ни его голоса, ни его поддержки, ни его веса.
И это меня сильно огорчило.
Когда выбирали г-на Дюбуа, друзья говорили мне: «Мэтр, не противьтесь. Потом они вдвоем проголосуют за вас. Их поддержка будет обладать бо́льшим весом». Я не получил ни их голосов, ни их поддержки, ни их веса.
И это меня сильно огорчило.
Я самоустранился. Г-н Лёневё посчитал вполне приличным занять причитающееся мне место и не испытал при этом никакой неловкости. Он хладнокровно уселся в мое кресло.
И это меня сильно огорчило.
С непреходящей грустью буду вспоминать г-на Эмиля Пессара, моего старого Соратника и Сопретендента. Я неоднократно имел возможность убедиться в том, что он действует неправильно, весьма неловко и совершенно бесхитростно. Он не в курсе, причем так, что всем очевидно, что он не в курсе. Несчастный господин! Как ему будет трудно втереться, проникнуть в лоно, которое к нему столь нелюбезно, неприветливо, негостеприимно! Вот уже двадцать лет я вижу, как он тыкается в сие неблагодарное, ожесточенное, угрюмое место вожделения, а ушлые господа из Дворца Мазарини удивленно взирают и поражаются его бессильному упорству и жалкой немощи.
И это меня сильно огорчает.
Театральные штучки
Я уже давно подумывал написать лирическую драму с таким вот необычным сюжетом:
Я – алхимик.
Как-то в полном одиночестве отдыхаю у себя в лаборатории. За окном – мрачное тускло-свинцовое небо: какой ужас!
Я грустен, не зная почему; почти испуган, не понимая отчего. Ради развлечения решаю медленно посчитать на пальцах от одного до двухсот шестидесяти тысяч.
Считаю. И еще больше печалюсь. Встаю, беру волшебный орех и бережно кладу его в шкатулку из кости альпака, инкрустированную семью бриллиантами.
И тотчас чучело птицы взлетает, скелет обезьяны убегает, кожа свиньи лезет на стену. Ночь скрывает предметы и размывает формы.
Вдруг кто-то стучится в дальнюю дверь, возле которой хранятся мидийские талисманы, проданные мне одним полинезийским одержимым.
Кто это? Господи! Не оставляй раба своего. Он, конечно, грешил, но раскаялся. Прости его, прошу тебя!
Тут дверь приоткрывается, открывается и раскрывается, как глаз: входит, проходит и подходит какое-то бесформенное и безмолвное существо. Моя оторопевшая плоть исходит холодным потом. В горле все пересыхает и высыхает.
Во мраке возносится голос:
– Сударь, кажется, у меня дар прозрения.
Голос незнакомый. А существо вновь произносит:
– Сударь, это я. Это ведь я.
– Кто «я»? – в ужасе кричу я.
– Я, ваш слуга. Кажется, у меня дар прозрения. Вы ведь бережно положили волшебный орех в шкатулку из кости альпака, инкрустированную семью бриллиантами?
– Да, друг мой, – ошарашенно лепечу я. – А как вы узнали?
Он приближается ко мне, ускользая от взгляда, сумрачный, черный в кромешной тьме. Я чувствую, как он дрожит. Наверняка боится, что я выстрелю в него из ружья.
И, икая, как малое дитя, слуга шепчет:
– Я вас прозрел в замочную скважину.
Распорядок дня музыканта
Художник должен упорядочить свою жизнь.
Вот точное расписание моих занятий на день:
Подъем: в 7 ч. 18 мин.; вдохновение: с 10 ч. 23 мин. до 11 ч. 47 мин. Обедаю в 12 ч. 11 мин. и встаю из-за стола в 12 ч. 14 мин. Спасительная прогулка верхом в глубине моего парка: с 13 ч. 19 мин. до 14 ч. 53 мин. Очередной приступ вдохновения: с 15 ч. 12 мин. до 16 ч. 07 мин. Различные занятия – фехтование, размышления, замирание, посещения, созерцание, разработка ловкости рук, плавание и т. д.: с 16 ч. 21 мин. до 18 ч. 47 мин. Ужин накрывается в 19 ч. 16 мин. и заканчивается в 19 ч. 20 мин. Затем следуют симфонические чтения вслух: с 20 ч. 09 мин. до 21 ч. 59 мин. Обычно мой отход ко сну происходит в 22 ч. 37 мин.
Раз в неделю – внезапное пробуждение в 3 ч. 19 мин. (по вторникам).
Я ем исключительно белую пищу: яйца, сахар, тертые кости; сало мертвых животных; телятину, соль, кокосовые орехи, курицу, сваренную в свинцовом сахаре; плесень фруктов, рис, репу; камфорную колбасу, лапшу, сыр (белый), ватный салат и некоторые виды рыб (без шкурки). Пью кипяченое и остуженное вино, разбавляя его соком фуксии. У меня хороший аппетит; но я никогда не разговариваю во время еды из боязни подавиться.
Дышу я аккуратно (каждый раз понемногу).
Танцую редко. Во время ходьбы держусь за бока и пристально смотрю назад.
У меня очень серьезный вид, и если я смеюсь, то делаю это нечаянно. За что извиняюсь всегда и искренне.
Сплю только одним глазком; сон мой весьма крепок. Кровать у меня круглая с дыркой для головы. Каждый час появляется слуга с градусником; он забирает мою температуру и оставляет мне чужую.
Я уже давно выписываю журнал мод. Ношу белую шапку, белые чулки и белый жилет.
Мой врач неизменно советует мне курить табак. После традиционной рекомендации он всякий раз добавляет:
– Курите, друг мой! Иначе вместо вас закурит кто-то другой.
Ум и музыкальность животных
Ум животных в доказательствах не нуждается. Но что человек делает для совершенствования ментальных способностей своих покорных сожителей? Он предлагает им посредственное, бессистемное и неполное образование, которое не пожелает себе даже ребенок. Милый малыш будет прав. Это образование заключается преимущественно в развитии инстинкта жестокости и порочности, который существует у индивидуумов на уровне атавизма. В программах этого образования никогда не фигурируют ни искусство, ни литература, ни естественные и гуманитарные науки, ни прочие дисциплины. Почтовых голубей готовят к заданию, вообще не используя географию; рыб держат в стороне от океанографических данных; быки, бараны и телята ничего не знают о рациональном устроении современной бойни и даже не подозревают, какова их питательная роль в обществе, которое для себя создал человек.
Немногие животные получают человеческое образование. Собака, мул, лошадь, осел, попугай, дрозд и еще несколько видов: лишь им предоставляется право на что-то вроде обучения. Да и то – скорее воспитательного характера. Извольте сравнить это образование с тем, что преподается в университете какому-нибудь человекообразному студенту, и вы увидите, всю его ничтожность и неспособность ни углубить, ни облегчить знания, которые животное могло бы получить своим трудом и приложимым к нему усердием. А музыкальность? Лошади научились танцевать; пауки способны высидеть под роялем весь долгий концерт, организованный для них уважаемым клавишным мэтром. И что дальше? Ничего. То тут, то там нам говорят о тонком слухе скворца, музыкальной памяти вороны, гармоническом мышлении филина, который, отбивая такт, хлопает себя по пузу. Вот уж чисто искусственный и весьма жалкий полифонический прием!
Что касается постоянно воспеваемого соловья, то его музыкальные познания заставят пожать плечами самого нерадивого слушателя. У него не только не поставлен голос, но даже нет ни малейшего представления о том, что такое регистр, тон, лад, ритм. Вероятно, он одарен? Вероятно. И скорее всего, наверняка. Но можно с уверенностью заявить, что его художественная культура не выдерживает никакого сравнения с его природным дарованием, а голос, которым он так гордится, есть всего лишь грубый и сам по себе бесполезный инструмент.
(Продолжение следует)
(Исчезновения)
Пожалуй, я повел себя чуть резковато.
Ну и пусть! В общем, я совершенно не раскаиваюсь.
Лишь бы не возникло неприятностей с полицией. Полиция не любит исчезновений; она ничего не смыслит в магии. Меня посадят в тюрьму. В тюрьму, вредную для здоровья, без воздуха, без развлечений, без спортивных упражнений. Я окажусь за решеткой & не смогу жить, как мне нравится.
Я наверняка заболею: у меня заведутся вши, а по коже подерет мороз. Я затоскую. Обрюзгну & обтреплюсь.
Ко мне никто не будет приходить.
Возможно, я останусь там надолго. И не смогу ходить в кафе, в театр, на охоту, к нотариусу, не смогу ездить на автобусе, да и вообще ездить: ни на рыбалку в Монтрёй, ни на скачки, ни на семейные морские ванны.
Я потеряю все связи. Вот ведь незадача!
А еще придется выбрать адвоката, хорошего адвоката, который будет стоить очень дорого.
Веселенькая история!
Но… но… пожалуй, у меня есть алиби – такое маленькое-премаленькое – малюсенькое: разве я не могу с уверенностью заявить, что был вне себя & за две тысячи лье от мысли, что совершаю преступление? Ведь это серьезное алиби & ничего сложного в этом нет!
Я спасен!
Спасен от этого глупого заточения с его закоснелостью суставов!
Я – сам себе спаситель & голосую за представление самого себя к заслуженной награде. Оказывается, мне причитается премия в двадцать пять франков.
Прямо сейчас за ней и отправлюсь.
Официант! Шляпу, пальто & трость!
Похвала критикам
Этот сюжет я выбрал отнюдь не случайно. А из чувства признательности, ибо я так же признателен, как и признаваем.
В прошлом году я прочел несколько лекций на тему «Ум и Музыкальность животных».
Сегодня я буду говорить об «Уме и Музыкальности критиков». Тема почти та же, но, разумеется, есть отличия.
Друзья сказали мне, что этот сюжет неблагодарный. Почему неблагодарный? В нем нет никакой неблагодарности; я, по крайней мере, не вижу, где именно она таится. А посему перейду к хладнокровному восхвалению критиков.
Мы знаем критиков недостаточно хорошо, мы не знаем, что они наделали и что способны наделать. Одним словом, они изучены так же плохо, как и животные, хотя – как и животные – по-своему полезны.
Да, они не только творцы критического Искусства, этого Главнейшего из всех Искусств, они первейшие мыслители на всем белом свете, если можно так выразиться, светские вольнодумцы.
Кстати, для «Мыслителя» Родену позировал критик. Я узнал это от одного критика две, самое большее, три недели назад. И это доставило мне удовольствие, большое удовольствие. Роден питал к критикам слабость, большую слабость…
Их советы были ему дороги, очень дороги, слишком дороги, чаще всего не по карману.
Критиков можно условно разделить на три вида: влиятельные, менее влиятельные и совсем невлиятельные. Критиков двух последних разновидностей в природе не существует: все критики имеют влияние…
Внешне критик выглядит важно, в нем есть что-то от контрафагота. Он уже сам по себе центр, центр тяжести. Если и улыбается, то только одним уголком рта, а взирает одним глазом: то добрым, то злым. С Дамами он всегда любезен, а Господ невозмутимо держит на расстоянии. Одним словом, он вызывает робость, хотя и благообразен на вид. Это человек серьезный, серьезный, как Будда, – то есть как бурда у петуха. Среди критиков не встречается посредственностей и бездарностей. Посредственный или бездарный критик стал бы посмешищем для собратьев; он не смог бы осуществлять свою профессиональную деятельность, я хотел сказать, священнодействие, поскольку ему пришлось бы покинуть родину, перед ним закрылись бы все двери, и его жизнь превратилась бы в ужасно долгие нудные мучения.
Художник, вообще-то, не более чем мечтатель; у критика же есть понимание действительности, да еще к тому же свое собственное. Художнику можно подражать, критик – неподражаем и бесценен. Я не знаю, как вообще можно подражать критику? Да и результат оказался бы слабым, весьма слабым. У нас есть оригинал, этого нам достаточно. Тот, кто сказал, что критиковать легко, не сказал ничего примечательного. Сказать такое – даже как-то стыдно. Того, кто это сказал, надо гнать в шею как минимум километр или два.
Человек, который мог такое сказать… Вероятно, он сожалеет? Возможно. Было бы предпочтительнее, если бы он сожалел наверняка. Непременно.
Мозг критика – это целый магазин, огромный универсальный магазин.
Там можно найти все: ортопедию, науки, постельные принадлежности, искусства, пледы, мебель в большом ассортименте, бумагу для писем (на французском и иностранных языках), аксессуары для курения, перчатки, зонтики, шерстяные изделия, шляпы, спортивные товары, трости, оптику, парфюмерию и т. д. Критик все знает, все видит, все высказывает, все слышит, все берет, все ворошит, все поглощает, все смешивает, но думать при этом не забывает. Какой человечище! Вы только подумайте! Все наши товары с гарантией! В жару продукция хранится внутри! Внутри критика! Вы только посмотрите! Проверьте, но не трогайте! Уникально. Невероятно.
Критик – это еще сигнальный бакен и, можно сказать, буй. Он указывает на рифы, тянущиеся вдоль побережья Человеческого Разума. У этих берегов, этих обманчивых берегов, критик бдит, проявляя великолепную прозорливость и дальновидность; он немного смахивает на межевой столб, но столб разумный и располагающий к себе.
Как он достигает столь достойного положения, этого статуса бакена, буя?
Своими заслугами, своими личными земледельческими заслугами. Я сказал «земледельческими», потому что он взращивает любовь к Правильному и Прекрасному. Мы дошли до весьма деликатного момента. Критиков принимают выборочно, как отборные продукты высшего качества, первого сорта, экстра-класса.
Критика, соответствующего уровню своей редакции, отбирает Директор газеты, журнала или другого периодического издания. Повлиять на это не могут никакие рекомендации. Он отбирает его в результате строгого экзамена, экзамена на сознательность. Экзамен очень долгий и мучительный, как для критика, так и для Директора. Один допрашивает, другой увиливает. Это страшная борьба, полная неожиданностей. С одной и с другой стороны используются всевозможные ухищрения. И вот наконец Директор сдается. Обычно это происходит, если критик – отменной породы и его правильно тренировали. Директор схвачен, захвачен критиком.
Очень редко Директору удается от него ускользнуть.
Истинная критичность заключается в том, чтобы критиковать не самого себя, а других; бревно у себя в глазу ничуть не мешает высмотреть сучок в глазу соседа: в этом случае бревно превращается в очень длинную подзорную трубу, которая увеличивает сучок до невероятных размеров.
Нет слов, чтобы выразить все восхищение мужеством первого критика, который явился в мир. Грубые люди, затерянные во Тьме Веков, должно быть, встретили его пинками, не понимая, что он – предвестник, достойный всяческого почитания. В своем роде это был герой.
Второго, третьего, четвертого и пятого критика наверняка встретили не лучше, но… благодаря им возник прецедент: критическое Искусство произвело на свет само себя. Это был первый день Нового года. Спустя много лет эти Благодетели Человечества сумели организоваться; они основали Критические Профсоюзы во всех крупных столицах мира. Критики стали значительными персонажами, и это доказывает, что добродетель всегда вознаграждается. В результате художники были обузданы, покорены как дикие кошки. Вполне справедливо, что критики направляют художников. Я никогда не понимал, почему художники так болезненно воспринимают предупреждения критиков. Думаю, все дело в гордыне, в гордыне неуместной и неприятной. Художники только выиграли бы, если бы больше почитали критиков, уважительно к ним прислушивались, даже любили их, чаще приглашали к семейному застолью, усаживали между дядей и дедушкой. Пусть художники последуют моему примеру, моему достойному примеру: присутствие критика ослепляет меня, он так блещет, что я больше часа щурюсь; лобзаю следы его домашних туфель, взахлеб упиваюсь его словами, из вежливости. Я долго изучал нравы животных. Увы, у них нет критики. Это Искусство им чуждо, по крайней мере, в архивах моих животных я не знаю ни одного произведения подобного рода. Возможно, мои друзья критики знают о существовании такого произведения или даже нескольких. Пусть любезно известят меня об этом, и чем быстрее, тем лучше. Да, у животных нет критики. Волк не критикует ягненка: он ест его, и не потому, что презирает овечье искусство, а потому, что восхищается плотью и даже костями этого пушистого нежного животного, неимоверно нежного на вкус.
Нам нужна железная дисциплина. Сгодится из любого другого металла. Лишь критики сумеют ее установить и удержать. На расстоянии. Они всегда рады привить нам великие принципы послушания. Неповиновение вызывает жалость, неподчинение весьма прискорбно. Но потакать собственным порочным страстям нельзя, даже если они вами помыкают. А как понять, что эти страсти скверны, скверны, как парша? Да, как?
По удовольствию, с которым им отдаешься, им предаешься, а еще по неприязни, которую к ним испытывают критики.
У критиков нет порочных страстей. Откуда у этих душевных людей могут быть порочные страсти? У них вообще нет страстей, ни одной. Они всегда спокойны, радеют лишь о своей миссии исправлять огрехи этого бедного мира и имеют с того надлежащий доход. На табачок, только и всего.
Такова задача этих людей. Такова обязанность, возложенная на этих людей, воистину добрых советчиков, ибо на один вопрос у них всегда найдется тысяча советов, тысяча региональных советов каких-то депутатов.
Поблагодарим же их за все жертвы, которые они приносят денно и нощно ради нашего блага, исключительно ради нашего блага; попросим Провидение избавить их от всяческих болезней; оградить от всяческих невзгод; подарить им множество детей разного рода, которые продлили бы их собственный (род). Правда, от этих пожеланий им ни горячо ни холодно: в любом случае им хоть бы что, вот они и пишут… невесть как.
Заметки о современной музыке
Для борьбы с «передовой» идеей в Политике или в Искусстве все средства хороши, особенно низменные. «Новые» художники, «что-то меняющие» художники знают, что во все времена враги выступали и продолжают выступать против непонятых им новых тенденций – точек зрения.
В искусстве, как в Политике: Жорес стал жертвой нападок, как Мане, Берлиоз, Вагнер, Пикассо, Верлен и многие другие. Это всегда «повторяется», и всегда одни и те же борются с Прогрессом в любых его формах и проявлениях: добронравные люди придерживаются «устоявшихся привычек», боятся «сдвинуться с места».
На страницах этой газеты я с удовольствием защищаю своих товарищей музыкантов, принадлежащих к «передовым» группам. Мне показалось правильным и полезным делать это здесь, в среде, которой я симпатизирую и к которой самым естественным образом причастен. Разве не естественно, что «передовой» художник оказывается «передовым» и в Политике? Не правда ли?
Так вот, друзья мои! Такое случается крайне редко – я бы даже сказал, если б осмелился, – прередко – куда реже, чем вы можете себе представить. Так, у господина Сен-Санса – этого великого патриота – был свой «передовой» период. Правда, этот «передовой» период был не вчера и даже не позавчера. Нам известно, как г-н Сен-Санс вел себя по отношению к самым различным музыкантам. Ах, он совсем не «душка», этот славный г-н Сен-Санс. Как хорошо он умеет применять на практике старый добрый принцип: «Мне – всё, другим – ничего». Милейший человек! Вот он-то уж точно не жалует социалистов. Впрочем, так даже лучше. Вы не находите?
У Дебюсси музыкальные шероховатости вкуса были далеко не такие же, что и политические, социальные. Этот революционер в Искусстве пользовался жизнью как крупный буржуа. Он не любил ни «восьмичасовой рабочий день», ни иные социальные реформы. Я могу это подтвердить. Увеличение зарплаты – разумеется, за исключением его собственной, – он воспринимал без особой приязни. Он имел свою «точку зрения». Странная аномалия.
Должен сказать вам, – и говорю это с радостью, – что наше мнение лучше разделяют «молодые» музыканты. Они «к нему приближаются». То, к чему мы стремимся, не пугает их. Это и есть прогресс, – вам так не кажется? Они замечают, что их художественные устремления и социальные воззрения должны согласовываться.
Но кто эти «молодые» музыканты, достойные привлечь ваше внимание?
В следующих «заметках» я расскажу вам об этих «молодых», укажу вам на их работы, скажу, где вы сможете услышать их произведения, и буду рад, если мои усилия смогут помочь развитию музыкальной культуры в нашей большой социалистической семье, прекрасной семье, которую я люблю всем своим сердцем.
Простой вопрос
Что вы предпочитаете:
Музыку или Колбасные изделия?
Такой вопрос, кажется, следует задавать себе, приступая к трапезе.
Во многих местах прекрасную и мягкую тишину заменили скверной музыкой. Простонародье считает приличным попивать пиво или мерять штаны, слушая фальшивые красивости, глупые и отдаленно благоговейные ритурнели, а также, ни о чем не думая, благосклонно внимать обязательному звучанию басов, контрабасов & прочих мерзких флейтушек.
Ох! Как все это мучительно для человека моего возраста; & я задыхаюсь от этой музыкальной дюфайелизации.
Какие принять меры? Огромные налоги, страшные притеснения, строгие наказания. Даже пытки.
Разве они имеют право так хладнокровно безобразить нашу бедную жизнь?
Посмотрите на этих издателей, не чтящих ничего человеческого, послушайте, в какие гротескные аранжировки они рядят доверенные им произведения, как они украшают самые чистые из них своей пачкотней. Возьмите каталоги современных произведений, найдите самые утонченные и послушайте, что с ними делают эти пачкуны.
Фу! Пусть им будет стыдно.
– Торговля! – скажете вы.
– Бизнес! – повторите вы.
Ух! Как все это мучительно для человека моего возраста; & я задыхаюсь от этого мерзкого дюфайелизма, от этого гнилого меркантилизма.
Что вы предпочитаете?
Дети-музыканты
Дамы…
Господа…
…В прошлом году… я имел честь… здесь… поговорить на тему «Музыка & Животные»… Я написал также статью «Ум и Музыкальность животных», опубликованную в журнале «S.I.М.»…
…Сегодня… я поговорю с вами о «Детях-Музыкантах»… название несколько расплывчато… слишком размыто… я знаю…
…Это скорее советы… предупреждения, которые… я адресую своей юной & прелестной аудитории…
…
Прошу взрослых извинить меня, если придется сократить это выступление… которое… к тому же… будет… исключительно дружеским & невзыскательным…
…
…
……
…Я долго жил… с животными, но… часто… общался и с детьми…
…Когда-то… я… и сам… был ребенком – сейчас даже представить такое невозможно – совсем маленьким ребенком… совсем маленьким… Какие встречаются и сейчас… Но я был не меньше этих… и не больше… – разумеется…
…
К животным… я продолжаю питать искреннюю симпатию… Некоторых я люблю особенно… омаров, например… но от них у меня болит живот… к несчастью для них… иначе я бы ел их чаще…
…
Что касается детей… то по отношению к музыке… они могут классифицироваться следующим образом… те, которые ее любят… те, которым она не очень докучает… и те, на которых она наводит самую настоящую… нешуточную… неизлечимую… страшную… скуку.
…
Дети из последней категории… мне вовсе не антипатичны…
…Вообще-то… они имеют полное право…
…Так, например, я… не люблю телят… телятина кажется мне всегда очень холодной… даже в разгар лета… в знойную жару…
…Это одно из редких животных… кото-рое мне не нравится… за исключением головы, очень вкусной… под оливковым маслом…
Вкусы у всех разные… не так ли?
…Полагаю, что я прав…
…безусловно прав…
…абсолютно прав…
…и даже более того…
…
Не постесняюсь сказать это вам…
…как, впрочем, и самому себе…
…
…
Вообще-то, я всегда прав…
…
………
……
…
…Как становятся музыкантом?
Очень просто…
Нанимают преподавателя —
– музыки… если возможно…
…
Преподавателя выбирают тщательно…
внимательно…
придирчиво…
…
Договариваются об оплате…
…
……
На этот счет… хотел бы вам сразу сказать… не стоит увлекаться:
…один час… пролетает быстро…
…да… договариваются об оплате… об оплате выгодной… для себя – скромной… М-да…
…
Не знаю… правильно ли вы меня понимаете…
…
…
…
Затем предстоит покупка метронома…
Он должен быть не перезрелым…
мясистым…
…
даже жирноватым…
…
Он должен стучать ровно… Потому что есть метрономы… которые стучат вкривь и вкось… как чокнутые…
Есть даже такие… что совсем не сту-чат…
Это – неправильные метрономы…
…
…
…Затем я бы посоветовал… купить… папку для нот…
…Они бывают разные и на любой кошелек…
…
…Выбирай – не хочу.
…
…
…
Ученик должен обладать терпением —
– большим терпением —
– терпением ломовой лошади… очень выносливой…
…Так как ему надо приучиться… выносить своего преподавателя…
…
…
Только представьте себе… преподаватель!
Он задает вопросы и знает на них ответы…
а вы – нет…
…
И он этим злоупотребляет… само собой…
…
…
А вам не остается ничего другого, как молчать…
…
Так даже лучше…
…
…
…
…
Но главное – не пытайтесь отомстить и отыграться на своем инструменте…
…
Инструменты часто страдают… от плохого обращения…
Их бьют…
…
…
Я знал детей, которые с удовольствием… оттаптывали ножки роялю…
…Другие… не убирали свою скрипку в футляр… И тогда… бедное существо… простужалось & никак не могло избавиться от насморка…
…Это некрасиво… Нет…
…
…
А некоторые… даже засыпали внутрь тромбона… нюхательный табак… что очень неприятно… инструменту…
Дуя в такой тромбон… они выдувают едкую пыль… прямо в лицо… соседу… который начинает чихать & кашлять… и отплевывается добрые полчаса…
…
Фу!
…
Последствия очень серьезны… После… инструмент функционирует плохо… & его приходится чинить…
…
Это очень прискорбно… очень мучительно… очень печально – & очень меня огорчает…
…
…
…
…
…
…
Заниматься следует по утрам… после завтрака…
Надо быть опрятным…
Как следует высморкаться…
…
Нельзя приступать к работе, когда на пальцах остается варенье…
…
…
…
Нельзя – каждые пять минут – отвлекаться, чтобы сбегать за конфеткой… нугой… леденцом… печенинкой… шоколадкой… или еще чем-нибудь в этом роде…
…
…
…
Дни и часы занятий… определяются по обоюдному согласию… между учеником & учителем…
…
Весьма неудобно… если ученик… берет свой урок в один день & час – а учитель… дает ему этот урок в другой день & час.
…
Такое довольно часто практикуется в Высших учебных заведениях…
…Бывает, что студенты никогда не видят своих профессоров…
…
Странная трактовка… факультативной системы…
…
…
…
Не используйте эту методу…
…
Ибо… обязательно должна быть… согласованность…
…
Ученик и учитель… произведены на свет… чтобы встретиться… чтобы встречаться хотя бы время от времени.
…
Иначе…
…куда мы придем?.. Да!.. Куда мы придем?
…
Я скажу вам куда…
…никуда!
…
…
…
…
Знайте, что работа… это свобода…
…свобода… других…
Пока вы работаете… вы никому не докучаете…
Не забывайте об этом…
Понимаете?.. Можете сесть…
…
…
…
…
…Я вынужден… завершить эту беседу… ибо час уже поздний…
…
…Скоро уже… шесть часов…
Сейчас я пополдничаю… затем… прогуляюсь – чтобы нагулять аппетит…
…
…
…
Будьте благоразумны… дети мои…
…
…
Благодарю вас за внимание…
…&… прошу считать меня вашим старым другом…
…
…
…
…
…
…
…
Мне остается лишь поблагодарить… взрослых, которые изволили меня выслушать…
Пусть они видят во мне…
…своего покорного слугу…
…
…& позволят мне… засвидетельствовать им…
прямо здесь…
мое искреннее почтение
Заметки без названия для журнала «Le Coq parisien»
Пока я был молодым, мне все время говорили: «Когда вам будет пятьдесят лет, вы увидите». И вот мне пятьдесят. Я ничего не увидел.
Равель отказывается от ордена Почетного легиона, зато его принимает вся написанная Равелем музыка.
Никаких казарм
Я никогда не нападаю на Дебюсси. Мне противны лишь дебюссисты. ШКОЛЫ САТИ НЕТ! Сатизм не может существовать в принципе. Я бы этому воспротивился.
В искусстве не должно быть рабства. В каждом новом произведении я всегда старался – как формой, так и содержанием – сбивать с толку последователей. Для художника это единственное средство не стать главой школы – то есть педантом и ментором.
Поблагодарим Кокто за то, что он помог нам отвыкнуть от провинциальной и профессорской скуки последних импрессионистических произведений.
Не надо путать
Среди музыкантов есть менторы и поэты. Первые производят впечатление на публику и критиков. Например, поэтами я назову Листа, Шопена, Шуберта, Мусоргского; ментором – Римского-Корсакова. Дебюсси был музыкантом поэтического типа. Среди его последователей можно найти самых разных музыкальных менторов (д’Энди, хотя и профессорствует, – не из их числа).
Мастерство Моцарта – легкое, мастерство Бетховена – трудное, а это мало кто может понять, но оба они поэты. Все дело в этом.
P. S. Вагнер – поэт драматический.
Заметки без названия для журнала «Le Coq parisien» [2]
Не выбрасывайте свои старые драгоценности.
За исключением Клода Дебюсси, пыльный оркестр импрессионистов – это не оркестр. Это инструментовка для фортепиано.
Обложка «Le Pilhaou-Thibaou» – иллюстрированного приложения к журналу «391». 10 июля 1921
Публикация заметок Эрика Сати в «Le Pilhaou-Thibaou». 10 июля 1921
Заметки без названия для журнала «Le Pilhaou-Thibaou»
Хотел бы я поиграть с роялем, у которого был бы большой футор.
Неприлично говорить о члене предложения…
Мысль для журнала «Fanfare»
Принято считать, что в Искусстве есть какая-то ИСТИНА. Я не устаю повторять – даже вслух: «В Искусстве нет никакой Истины». Утверждать обратное – значит просто лгать – а лгать нехорошо… Вот почему я не люблю Понтыфиков: они слишком лживы и к тому же, думаю, глуповаты (позволю себе выразиться).
Застолье
Лично у меня Кулинарное Искусство всегда вызывало самое пылкое восхищение, причем восхищение, которое ничто не может омрачить. «Хороший стол» мне вовсе не претит, я, напротив, питаю к «столу» нечто вроде уважения – и даже более того.
Круглый ли, квадратный, он мне кажется «культовым» & впечатляет меня как большой алтарь (даже в отелях «Терминюс» или «Континенталь», позволю себе выразиться). М-да.
Для меня еда – это задание, задание приятное (произвольное, как на каникулы, разумеется), и это задание я считаю должным выполнять предельно тщательно и аккуратно.
Наделенный хорошим аппетитом, я ем для себя, но без эгоизма, без скотской жадности. Иными словами, «чувствую себя лучше за столом, чем на лошади» – хотя я довольно приличный наездник.
Но это уже другая история, как верно замечает г-н Киплинг.
В еде моя роль имеет свое значение: я – приглашенный сотрапезник, подобно приглашенным в театр зрителям. Да…
У зрителя определенная роль – слушать & смотреть; у сотрапезника – есть & пить. Грубо говоря, одно и то же, несмотря на то, что роли совершенно различны. Да.
Мое «дегустационное» внимание не привлекают блюда, требующие усилий ради рассчитанной виртуозности, продуманной научности. На кухне, как и в Искусстве, я люблю простоту. Я буду скорее аплодировать добротно приготовленной бараньей ноге, чем утонченному творению из мяса, таящемуся под «искусными прикрасами мэтра соусов», – если вы позволите мне такой образ.
Но это уже другая история.
Из своих воспоминаний сотрапезника должен отметить незабываемые обеды, на которые в течение нескольких лет меня приглашал мой давний друг Дебюсси, когда он жил на улице Кардине. Я до сих пор помню эти приятные застолья.
Эти дружеские трапезы сводились к яйцам и бараньим отбивным. Но какие это были яйца и отбивные! Я до сих пор облизываюсь – про себя – как вы можете догадаться. У Дебюсси, готовившего эти яйца и эти отбивные, был свой секрет приготовления (который он хранил в полном секрете). Все обильно орошалось великолепным белым бордо, чье воздействие было трогательным и прекрасно располагало к дружеским радостям, а также удовлетворению оттого, что находишься вдали от «размазней», «кляч» и прочих «старых пней» – этих напастей для всего Человечества & «несчастного мира».
Но и это уже другая история.
Группа «Шести»
В настоящий момент пресса очень плохо отзывается о моих друзьях из группы «Шести». Лишь мой юный друг Онеггер пользуется снисхождением в глазах музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, – обычно именуемых Критиками.
Ему не отказывают в таланте, в большом таланте; его талант был бы, разумеется, еще более значительным, если бы он покинул группу «Шести», в которой воспринимается как уникальное и драгоценное украшение.
Таково беспристрастное мнение славных господ музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, этих – как я всегда говорил – добрейших людей.
Что касается меня, то я очень рад успеху моего прекрасного друга Онеггера; ведь как композитор он начинал – если мне не изменяет память – в группе «Новых молодых», которую я создал в 1917 году.
Если бы я был горделив, то от признания его таланта мог бы возгордиться еще больше; но я скромен, и заслугу открытия Онеггера оставляю музыкографам, каллиграфам и прочим графологам.
Как вам известно, именно они открыли Дебюсси, Шатобриана, Христофора Колумба, кардинала Рампоно, Иону, Калиостро и остальных…
После моего ухода «Новые Молодые» стали группой «Шести». У меня сохранились добрые приятельские отношения с этими юношами; они даже продолжали считать меня своим «идолом» и «талисманом» – дружеская любезность, не более того.
Увы! Боюсь, что принес своим дорогим товарищам одни несчастья; они как минимум унаследовали часть проклятий и унижений, которыми меня столь щедро оделяли упомянутые музыкографы, каллиграфы и прочие графологи.
Да, пока она стоит немногого, эта несчастная «Шестерка» (кроме Онеггера).
Причина? Поищем вместе, если позволите. Их «музыка» (?) не нравится «некоторым». «Некоторые» говорят, что это вообще не музыка или, во всяком случае, на «музыку» не похоже.
Почему? Не знаю.
Более того, их – «Шестерых» – упрекают в успехе, разумеется, в успехе незаслуженном. М-да… В успехе, который раздражает… изрядно.
Заметьте, что «некоторые» – это люди, у которых есть вкус, утонченность и понимание, граничащие с волшебством. Именно так.
Во всем этом большую часть вины можно возложить на исполнителей и… слушателей. Виноваты даже зарубежные слушатели. В Брюсселе я присутствовал на двух концертах, где исполнялось «это подобие музыки». Признаюсь, что успех этих исполнений меня немного покоробил.
Только подумайте! Одна лишь «музыка» (?) композиторов «Шестерки»… Невероятно… Подобная попытка была весьма рискованной.
К счастью, на первом концерте я посчитал нужным попросить слова и высказался: выразил восхищение, которое у меня всегда вызывала Критика, и уважение, которое я питаю к членам столь полезного, почетного и значимого сообщества…
Не самая глупая идея, да?..
Благодаря моей изысканной учтивости все присутствующие благосклонно упивались моими словами, после чего изволили выслушать и благожелательно принять представленные им произведения.
Обманул ли я почтенную публику? Злоупотребил ее доверием? Воспользовался ее неискушенностью?..
Кто знает?..
Сегодня я сожалею о содеянном. И клянусь больше никогда так не делать.
Вне всякого сомнения, группа «Шести» опасна или кажется таковой. Да.
Даже стыдно, что они пользуются успехом – столь громким успехом. Конечно… Но, возможно, еще не все потеряно. Я предлагаю действовать решительно:
«Произведения „Шестерки“ (кроме Онеггера) отдать палачу Вюйермозу – страшному человеку – на сожжение живьем;
…всех исполнителей, которые будут играть, петь или танцевать „музыку «Шестерки»“ (кроме Онеггера), включать в запретные списки;
…лиц, которые будут присутствовать – вблизи или издали – на концерте, прослушивании или представлении какого-либо произведения „Шестерки“ (кроме Онеггера), подвергать порицанию с последующим составлением протокола, оформлением штрафа и т. п., а также возможным запретом посещать роскошные выступления и великолепные зрелища, устраиваемые „Исключительно и Действительно Французскими и Иностранными Композиторами, Подобающе и Надлежаще Зарегистрированными, Запатентованными и Признанными как Таковые“».
Так мы обретем покой и порядок – должный порядок.
Корни обучения
Исполнив на одном из своих выступлений красивую симфонию Альбера Русселя, оркестр «Консер Паделу» свершил благородное дело, но помутил музыкальные воды, ибо погрузил в них тень звуковой анархии – более известную под именем Какофонии. Какой ужас!
Да. «Консер Паделу» сделал это. Причем хладнокровно. Что некрасиво, добавлю и повторю я.
Среди нареканий, адресованных Альберу Русселю, остановлюсь на одном (поскольку оно было высказано лауреатом Римской премии): его упрекнули в том, что он – любитель. Вот так.
Возникает вопрос: как распознают любителя? Очень просто: по тому, что он не лауреат Римской премии – Большой Римской премии, разумеется (малых премий того же города просто не существует, что – между нами говоря – вполне естественно).
Вне всякого сомнения – увы – у меня нет ни вкуса, ни таланта… Мне это уже не раз говорили… Поэтому, если позволите, я хотел бы обсудить факт, в котором нет ничего личного, отчего он не становится менее интересным.
Итак, позвольте мне – как можно вежливее – задать себе следующий вопрос: кто такой лауреат вышеуказанной Неповторимской Премии? – Это существо высшее, особенное, исключительное, изрядное, редчайшее и отсутствующее в природе.
Альбер Руссель, надо полагать, ни высший, ни особенный, ни исключительный, ни изрядный, ни редчайший, ни отсутствующий в природе.
Мне за него обидно, но он все равно мне нравится – и, надеюсь, знает об этом.
Чтобы получить эту самую Итало-Академическую Премию, следует иметь внутри себя нравственный устой, настой, некую – позволю себе выразиться – «закваску».
Эта «награда» присуждается по конкурсу. Ее дают раз в год – летом – и обязательно самому заслуженному. Ее дают только тем кандидатам, которые «кажутся такими, что кажутся такими, что кажутся»… совсем неказистыми.
Быть лауреатом Римской премии означает много. Это безупречное определение. Оказавшись перед таким лауреатом, вы уже предупреждены и знаете, чем рискуете. Ибо Римская премия – «тверда», ее ценность не имеет себе равных. И вам, «одураченному», сказать тут нечего.
Как подумаю, что даже Дебюсси называл этих людей «дорогими товарищами»!
Он часто вспоминал о «Фобур-Пуассоньер» (не могу не отметить, что эти воспоминания были навязаны его памяти исключительно неискоренимым оболваниванием).
Так, он не нашел в себе сил отказаться от участия в Высшем Совете Консерватории. Он очень рано стал жертвой консерваторского обучения, хотя впоследствии и пытался как можно энергичнее исправлять его изъяны.
Весьма лестно и курьезно то, что Римская премия все еще пользуется некоторым престижем. Многие почитают лауреата выше его «мелких приятелей», принадлежащих к какому-то другому виду.
Нет же! – говорю я вам. Он такой же. Ни хуже, ни лучше; он в точности подобен остальным… М-да.
Не думаю, что ошибусь, если из списка лауреатов Римской премии выберу самых замечательных композиторов последнего века: Берлиоза, Гуно, Бизе, Массне и Дебюсси.
Франк, д’Энди, Лало, Шабрие и Шоссон не были лауреатами Академии: они – любители.
Художники – благодаря Мане, Сезану, Пикассо, Дерену, Браку и прочим – освободились от гнета привычной косности. На свой страх и риск они спасли Живопись – как и художественную мысль – от извечного и всеобщего тотального отупения.
И чем только мы им не обязаны!
У славных литераторов нет Римской премии; они пользуются этой привилегией и вызывают зависть: они самые счастливые на свете – на этом свете вообще и в высшем свете, в частности. Хотя и тот и другой – очень светские.
Мы знаем, что университетские степени никак не влияют на формирование литератора. И если бы оказалось, что литератор не умеет читать, то никто бы, наверное, даже не упрекнул его в этом.
Это был бы неграмотный литератор, только и всего.
У музыкантов все иначе.
Как часто нас удивляет странность их точки зрения – их слабого зрения.
Их так и тянет ко всему, что нелепо. Пример: в своей книге «Музыка и Музыканты» (на стр. 556) Лавиньяк пишет, что «французская школа может по праву гордиться тем, что насчитывает в своих рядах таких мэтров, как Гастинэль, Коломер, Каноби, графиня де Грандваль, Фалкенберг, мадмуазель Августа Ольмес, Лепо-Делаэ, де Буадфэр, Вильям Шомэ, и т. д.» (похоже на розыгрыш, не правда ли?)…
Разумеется, эти Мэтры проявили и зарекомендовали себя. Весь Мир почитает их как особ коронованных – короной Венеры наверняка…
Заметьте, что, к счастью, ни Шабрие, ни Дебюсси, ни Дюка не фигурируют среди этих мэтров, которыми «французская школа может по праву гордиться».
…И после этого говорят, что Лавиньяк добрейший человек! Следует добавить, что его книга очень востребована и задает «тон» в педагогических кругах… Каково?
Вот чему учат наших бедных детишек! К счастью, у меня их нет – ни одного.
XIX век дал нам трех выдающихся Вторых лауреатов Римской премии: Камиля Сен-Санса, Поля Дюка и Мориса Равеля.
Дух «академического соискательства» заметен у Сен-Санса и Равеля, но незаметен у Поля Дюка. Этот музыкант – единственный ученик Консерватории, чье творческое сознание не было изначально искорежено обучением; автор «Пери» – один из тех вдумчивых и техничных авторов, которые заслуживают наибольшего уважения.
В Поле Дюка нет ничего от «ментора».
Все обычно убеждены, что лишь Официальное Заведение на Мадридской улице может вбивать музыкальные знания.
Я не возражаю, но вопрошаю – молитвенно сложив ладони – почему мы, музыканты, обязаны получить государственное образование, тогда как художники и литераторы пользуются свободой образовываться где и как им угодно.
Я всегда говорил, что в Искусстве нет Истины – я имею в виду, Истины единственной. Истина, которую мне навязывают Министры, Сенат, Палата и Академия, меня коробит и возмущает – хотя в глубине души я к этому безразличен.
В один голос (с самим собой) я восклицаю: да здравствуют Любители!
Игорь Стравинский
На пути прогресса всегда вставали ярые противники, которые – следует отметить – не обязательно блистали «чутьем» и заурядным здравым смыслом. М-да.
Эти противники защищают – впрочем, без особого успеха – дряхлые привычки, которые, по их мнению, трудно переоценить. Они желают выдать свои старые штаны, старые фуражки и старые туфли за предметы бесценные как по значимости, так и по своей внутренней, в некотором смысле, intra muros[1], – как они говорят, дабы подчеркнуть силу этого слова – красоте.
Для них предмет красив, прочен и непроницаем просто потому, что он вышел из обихода и весь залатан (и, самое главное, принадлежит им, – не без подлого и коварного лицемерия добавлю я). Мысль не такая уж и глупая, хотя, в общем-то, недалекая и отнюдь не оригинальная. Вот почему мы видим, как огромное количество старых локомотивов, старых вагонов, старых зонтиков загромождает федеральные, региональные, церебральные – и часто мочевые – пути сообщения.
Во всяком случае, блюстители Порядка и Морали, Приличий и Чести (чествовать их самих), Искусства Плавания, Прямоты и Кривизны, Правосудия и прочих Допотопных Обычаев обладают вежливостью и куртуазностью людей превосходных, уверенных в себе и исполненных благоразумия. Никогда даже голоса не повысят на своих противников… Никогда… Готов с удовольствием признать это – даже в присутствии нотариуса.
А вот Прогресс защищают сторонники совсем другого рода – люди бесстыдные, как пажи, потрясающие своей неуемной «дерзостью» и нахальством. Эти люди, забывая о почитании Почтенных Мирных Старейшин и прочих знаменитостей, идут своей дорогой – как ни в чем не бывало – прямо по ногам несчастных сограждан, вовсе не заботясь ни о том, «что о них скажут», ни о раздавленных ими мозолях.
Но хорошо воспитанные люди так себя не ведут. И боюсь (бьюсь об заклад), что это принесет им несчастье – как минимум через две-три сотни лет.
Для нас, негожих смутьянов, Игорь Стравинский – один из самых замечательных гениев, которые когда-либо существовали в Музыке. Ясность его ума позволила нам освободиться, а сила духа – обрести права, которые мы уже не можем потерять. Это – несомненно.
Более резкий, чем у Дебюсси, его порыв не может ослабнуть: этот композитор – твердого закала. Музыка Стравинского столь разнообразна в своих приемах, столь изобретательна, что всякий раз очаровывает.
Недавно «Мавра» привела музыкальный мир в поучительное замешательство. Укоризненные замечания гг. Критиков, которые нам довелось читать, все были комичны, одно смехотворнее другого. Поскольку эти гг. ничего не поняли, то поступили проще и – позволю себе расхожее выражение – «разнесли штуковину в пух и прах». Пройдет немного или даже много времени, и они – можете не сомневаться – откроют нам «Мавру», укажут на все ее – сельскохозяйственные и гражданские – достоинства, чтобы без тени смущения тут же приписать их себе.
Но я бы хотел поговорить о других, менее известных сочинениях: а именно о недавних «механических» произведениях Стравинского – о его экспериментах с техникой записывающих инструментов. В них проявляется подлинная свобода и истинная независимость великого русского композитора.
Да будет мне позволено поздравить Жана Вьенера с тем, что он первым отвел в программе место для «механического исполнения». К несчастью, механизм цилиндров был не очень хорошо отлажен, что укрепило «противников» в их противлении и позволило им оказаться отчасти правыми – хотя, по сути, эти бедолаги были совершенно не правы.
Прослушивание автоматического инструмента коробит привычность, возмущает обиходность, а столь новое звуковое произведение сопряжено с всевозможными трудностями (из которых материальные – самые снисходительные, почти милостивые). Сколь изнурительно идти против течения во имя так называемых традиций, единственная привлекательность которых – в их ветхости. М-да.
Есть чему удивиться, когда талантливые и виртуозные музыканты заявляют о том, что считают записывающие инструменты своими возможными конкурентами. Мне кажется, задумать подобное и испугаться этого – значит оскорбить самого себя.
Прежде всего, пианола – это совсем иной инструмент, чем приятельствующее с ним пианино, и их связывают лишь родственные отношения. Игорь Стравинский раньше всех сочинил отрывок, в котором использовались некоторые возможности, присущие этому инструменту. Пусть виртуозы клавиш знают, что никогда не сумеют сделать то, на что способна заурядная пианола, но и механическое средство никогда не сможет их заменить.
В этом отношении пусть не беспокоятся и почивают на лаврах – если это им приятно.
Этими произведениями Стравинский привнес в Музыку нечто новое и невероятно богатое. Мы едва ли можем предвидеть благую пользу, которую принесут нам исследования моего знаменитого друга. Я высказываю ему свое полное доверие и заверяю его в своем неизменном восхищении.
Техническое различие, существующее между пианолой и пианино, напоминает не столько разницу между Фотографией и Рисунком, сколько сравнение литографического средства воспроизведения с непосредственной графической чертой. Грубо говоря, литограф играет на пианоле, а художник – на пианино.
Музыканты должны обязательно заинтересоваться этим новым приемом звукового воспроизведения. Вне всякого сомнения, механическая запись – это гарантия; и она очень быстро и очень уверенно повлияет на музыкальное письмо, чего никогда не смогут сделать все вместе – или не вместе – взятые «менторы» и «педанты».
Я знаю, что Стравинский – волшебник, чьи фокусы пленяют совсем иначе, чем казематы былой Бастилии.
Просроченные
Разумеется, быть «просроченным» – это ценное качество и серьезное основание для гордости. Однако предпочтительнее не злоупотреблять ни этим качеством, ни этим основанием.
«Под-дебюссисты» с этим не согласны: эти несчастные просрочиваются «автоматически» и все больше и больше злоупотребляют. Каждый волен делать что хочет. Безусловно.
Поверьте, что я не утратил ни грамма симпатии, которую питал к своему покойному и знаменитому другу Дебюсси; поверьте, что я не утратил ни одной нотки восхищения, которое продолжаю испытывать, вспоминая об этом дорогом и прелестном человеке. Нет… Но я могу только посмеяться над теми, кто сегодня хладнокровно говорит от его имени и верит, что унаследовал его блестящую гениальность и его изысканную «манеру».
Я лично (и в первых рядах) присутствовал при некогда навязанной Дебюсси борьбе против «полуперсонажей», которые сегодня его открывают, восхваляют и глуповато на него ссылаются.
Быть может, стоит пожалеть, что они не делали этого в трудные часы, в мучительные моменты, которые пришлось пережить моему гениальному другу. Хотя многие из этих «пост-обожателей» в то время были более чем зрелыми людьми. Они ведь могли «ясно видеть» – даже без лупы и пенсне.
Но… черт возьми!.. они не знали… Понимаете? Ибо эти осторожные «ловкачи» – отнюдь не герои и, в общем-то, не обязаны ими быть. М-да… Вот они и ждали, когда это «произойдет» и – как минимум – «подтвердится».
Сегодня речь уже не о «современном»: отныне – это «нечто иное», в совершенно «новом духе».
«Новый дух» ведет к эмоциональной простоте, к твердости выражения – к ясному утверждению звучания и ритма (с четким, акцентированным рисунком – исключительно сдержанным и аскетичным)… Я говорю о музыке.
Нам уже незачем называть себя «людьми искусства»; мы оставляем это блестящее звание парикмахерам и педикюршам.
Совсем недавно я слышал, как один порядочный и почтенный господин спросил у вежливого китайского ученого (речь идет вовсе не о Луи Лалуа): «Почему это вы, китайцы, остались такими дикими?» Черт возьми! Этот порядочный и почтенный господин – «современный», совсем не «фриц» и даже не «большевик»… Да-да, и с этим его надо поздравить.
Актуальность ставит этих «просроченных» господ в комическое положение: между двумя стульями (двумястами тульями, позволю себе выразиться). Их «художественное» путешествие может закончиться только плохо. Они сели на старое судно в «стиле модерн», которое протекает до самых мачт. Они сочиняют «богато», с «позолотой» и неслыханной «деланой роскошью» (это как накладной нос). Их дурной вкус бросается в глаза, в уши и даже… под ноги непосвященным.
Этот дурной вкус затягивает их на дно Искусства, где им остается лишь гнить, как старые орехи, – в полной безвестности, вдали от Жизни и ее течения. М-да.
Даже солнце пожимает тысячелетними жгучими плечами, слыша их претенциозное и нелепое воркование. Оно категорически отказывается освещать их своими лучами (о газовых фонарях я даже не говорю). Светило, хорошо известное своей честностью, не любит «дублеров» – особенно когда они даже не двойники, а тройники («триплеры»).
Весьма странно слышать, как господа с самыми плоскими устремлениями рассказывают вам о «революционности».
То они используют это слово против вас, то употребляют себе на пользу. Одна неискренность, и только. М-да.
Обложка журнала «Le Cœur à barbe». Апрель 1922
Публикация заметок Эрика Сати «Наём прислуги». Le Coeur a barbe. Апрель 1922
Разумеется, мой дорогой друг Вюйермоз прекрасно знает, что такое «революционность»… Ведь именно он – несколько веков назад – изобрел баррикады… В общем, свирепый и кровожадный тип революционера… ужас, да и только!
Вюйермоз – случай курьезный. Этот человек представляет Безликость и Инкогнитость так удачно, что все обманываются. И все так «дрейфят» перед ним, что становится невообразимо страшно. Посмотрите на него, закрыв глаза: перед собой вы увидите некое подобие Робеспьера, короткошерстого и – уверяю вас – наводящего жуткий страх…
М-да. Экий террорист!.. Интересно, в какой же стране? Должно быть, это происходит в краях отдаленных – в одной из тех провинциальных и пекюшеобразных стран, которые нам – увы – столь хорошо известны!
Чертов Вюйермоз!.. Всегда одинаковый: ни хороший, ни плохой. Но почему-то всегда раздражительный, кислый, как померанец. Не всем дано мнить себя сахарным апельсином… Вот, наверное, почему.
Оставим его: он слишком едкий! Врезать бы ему несколько раз большим ящиком по затылку, и пусть потом кусает себе локти!
Сегодняшняя и завтрашняя молодежь все уладит. На горизонте появятся новые молодые музыканты.
Мне не надо долго ждать, чтобы понять, кто такие Орик, Мийо и Пуленк. Я горжусь тем, что знаком с ними, я счастлив тем, что застал их успех. Успех моих молодых друзей злит «некоторых зануд», лишенных индивидуальности, таланта и нравственного возвышения?
Что́ я могу сделать? Будущее докажет мою правоту. Разве в прошлом я не был хорошим пророком?
Наём прислуги
Аттестат: Не все животные являются домашними… слугами (как говорит Лев).
Трюк с передником: «Парижский конгресс» – это не собрание прислуги (как говорит «вышеупомянутый»).
Лакейство: Г-н Озанфан не несет ответственности за действия своей прислуги (Парижский конгресс).
Жилет в полоску: Г-н Андре Бретон не является слугой г-на Озанфана (как он говорит).
Каков хозяин, таков и слуга: Хорошая прислуга должна быть плоской – по крайней мере, сплющенной (Парижский конгресс).
Старый лакей: Г-н Озвьейяр хороший хозяин для своих слуг – как и для Живописи (как говорит г-н Жаннере).
Требуется: Молодой слуга, чтобы Продырявить еще одну Картину кисти Того же Художника, что и в прошлый раз (Новый дух).
Директор конторы
Эрик Сати
Книжности
Продавать и покупать книги – какое это должно быть наслаждение! И как мне приятно навещать своих подруг Адриену Монье и Сильвию Бич!
Первая основала свой книжный магазин в разгар войны (Первой мировой), вторая два года назад обосновалась под сенью великого Шекспира. На мой взгляд, обе являют пример истинного мужества.
Часто я забегаю к ним поздороваться – мимоходом – на «пять минут» (и сижу часами!). Это напоминает мне очаровательную лавку моего приятеля Байи на улице Шоссе-д’Антан (книжный магазин Независимого Искусства).
Давнее, но сколь приятное воспоминание.
Да, милый книжный магазин Независимого Искусства.
Его посещала «молодая литература» того времени, по-дружески поболтать заходили музыканты: среди прочих – Дебюсси, Шоссон. Мы не сомневались, что там нас примут как можно обходительнее, и я никогда не забуду эту душевную обитель Книги, как никогда из моей памяти не изгладится образ славного человека, которым был «добряк Байи».
Когда мой приятель Пьер Тремуа объявил, что открывает книжный магазин, я подпрыгнул от радости – и чуть не стал отбивать чечетку. Для меня это была хорошая, очень хорошая новость, и я представил себе, какое блаженство можно получить в результате фланирования среди книг.
Разве книжный магазин, хотя бы немного, не Храм Праздного Гуляния? Думаю, собрание книг как раз и побуждает к задействованию – или по меньшей мере к освобождению – этого «раздела» Бессознательного.
Странное наваждение! Ведь перед ящиками букинистов останавливаются в непогоду, на ветру, иногда прямо посреди лужи!
Ну и пусть! Книги перед нами, они предлагают нам отдохнуть, приласкать их ладонью и взором, блаженно забыться в них, презреть узы, связующие нас с извечной человеческой Нищетой.
Мой приятель Пьер Тремуа любит книги, он знает их заслуги и по достоинству оценивает их личные качества. Его совершенно непредвзятая симпатия распространяется как на старые, так и на совсем юные творения, едва появившиеся на свет. И для любителя, желающего с ним посоветоваться, он окажется верным проводником.
Его обитель будет, в зависимости от времени года, прохладной и тенистой или теплой и уютной, там будет вспоминаться Прошлое и предугадываться Будущее.
«Мой дорогой Тремуа, я буду часто заходить к вам», – говорю я.
О чтении
Существует несколько способов чтения: для себя одного, для других или, по крайней мере, для кого-то другого.
Чтение «для себя одного» – внутреннее, самое что ни на есть внутреннее. Чтение «для других» – или для кого-то другого, – практикуемое (как правило) вслух – внешнее, самое что ни на есть внешнее.
Чтение для себя – это игра: особого искусства в нем не требуется. Чтение же вслух, напротив, неимоверно сложно.
Давайте рассмотрим вторую, весьма интересную категорию.
Не многие умеют читать вслух: это, между прочим, самое настоящее искусство. В качестве отступления: меня всегда интересовало, как читает читатель – рецензент театра «Комеди Франсэз». Как хорошо он, должно быть, читает, этот бесценный сотрудник! Авторитетно, разумеется. Но… читает ли он вслух? Все дело в этом.
В начале карьеры чтецу лучше иметь лишь одного слушателя – пусть даже глуховатого – или хотя бы чуть туговатого на ухо. Так, чтец сможет набраться смелости, некоей «дерзости»; перед «нейтральным» слушателем с ограниченными возможностями его уверенность только вырастет.
В этом случае хороший чтец следит за тем, чтобы не отпугнуть своего единственного слушателя. Он, наоборот, будет привечать его, говорить с ним вежливо, без раздражения, и всячески расхваливать произведение, которое соберется читать. Хладнокровно подготовит своего противника к «удару отца Франсуа» – славного отца Церкви.
Я бы не советовал читать вслух текст, написанный на языке, непонятном слушателю. Это проявление дурного вкуса, да и эффект от такого чтения – нулевой.
Поупражнявшись несколько раз перед единственным слушателем, чтец может претендовать на более значительную аудиторию. При одаренности он – быстро – заставит слушать себя тысячи слушателей: это всего лишь вопрос диапазона – диапазона голоса, естественно.
Издания
При издании своих произведений сочинители музыки не имеют тех же преимуществ, которыми пользуются сочинители литературы.
Публикация литературная кажется более блистательной, более закономерной, более «истинной», нежели соседствующая с ней публикация музыкальная. Да.
Творение из букв представлено лучше; впоследствии обнаруживается целый ряд привлекательных черт, составляющих его индивидуальность; чаще всего его ценность имеет склонность к увеличению, к прибавочной стоимости, к «редкостности».
Одним словом, книга – это предмет «конкретный», нечто вроде драгоценного украшения, своеобразного произведения искусства. Оно завершено.
Музыкальное же произведение не обладает ни одним из этих ценных внешних признаков: оно сродни школьному учебнику, которому приходится как бы братом… двоюродным братцем… двойным уродцем.
Я сошлюсь на Альберика Маньяра, который опубликовал целый ряд значительных произведений в виде «атласов». Прошу заметить, что я нисколько не критикую его за это. Сей пример совершенно «осознанного» выбора доказывает, какое небольшое значение он придавал «внешнему оформлению» своей мысли, и подчеркивает разницу, существующую между литературными и музыкальными изданиями.
Но есть еще и другое отличие. В чем оно заключается? Особенность в том, что книги и музыкальные партитуры изготавливают разные руки; печатают люди разного ремесла: литературное произведение – типографским методом, музыкальное – гравировальным. К тому же книга имеет великолепное «историческое» прошлое, которого нет у музыкального альбома. У них различная «патина», поскольку «изменчивость» музыкального письма вредит «патине» музыкальных нот. Время стирает «знаки»: ключи, альтерации и т. д., и в большей части старых партитур гармонию создает лишь простая партия basso continuo[2] с цифровыми обозначениями, – наивный прием, который оставляет слишком много места для «фантазии» читающего исполнителя. Чтение таких партитур оказывается самым настоящим переводом, который может по меньшей мере исказить творческую волю композитора. Да.
Из-за этого оригинальные издания произведений музыкальных Мэтров и классиков утратили, так сказать, свою «практическую» пользу. Их уже не выискивают.
В Музыке, чем свеже́е издание, тем оно имеет больше шансов оказаться «доведенным до ума». Лишь такое издание сможет быть полезным и указующим для исполнения.
Боюсь, что Музыка никогда не сможет иметь те же «издательские» качества, что и Литература. Возможно, в типографском виде она была бы представлена совсем иначе.
Несомненно, «Гравировка» утяжеляет ее физически.
Будущее покажет. Да.
Бедные музыканты! Для них не все так радужно на этой Земле, воистину юдоли скорби, несмотря на ее кружащуюся округлость.
Очень старый литератор
Я не могу пройти мимо восхитительной башни Святого Якова, не подумав о старом эрудите, который в XV веке зарабатывал на жизнь ремеслом писаря-каллиграфа, профессией, кажется, довольно прибыльной. Я имею в виду Никола Фламеля, парижского нотабля, брата и благодетеля приходской церкви Сен-Жак-ла-Бушри (эта церковь, разрушенная во время Революции, располагалась на улице дез Арси и была заложена еще в XII веке – как я сумел заметить, не подавая вида). Да…
В наши дни по соседству с указанной древней обителью Бога (обителью, о которой я только что рассказал) две улицы напоминают о самом Фламеле и о его жене Пернелле: они образованы на месте домов, некогда стоявших по улицам Сэнк-Дьяман и Мариво (согласно плану Тюрго).
Как вы можете предположить, я не знал Никола Фламеля лично, – по многим причинам, – но воспоминания о нем мне всегда были приятны. Его репутация колдуна мне, так сказать, симпатична, поскольку она щекочет мое любопытство и даже возбуждает его (в рамках благопристойности, разумеется). Да.
Я не знаю, какие произведения он переписывал. Я знаю, что он пользовался уважением и был известен своей активной, весьма значительной благотворительностью, его щедрость позволяет предположить, что он владел крупным состоянием, хотя легенда связывает это с умением изготавливать золото – в слитках или в каком-то ином (на его усмотрение) виде.
Согласно тому, что Дюлор рассказывает в своей «Истории Парижа», Никола Фламель любил сочинять тексты для надписей, которые сам вырезал на городских стенах. Он выбивал их повсюду, и ими заполнено то, что осталось от его дома (1407 года) на улице Монморанси, рядом с улицей Сен-Мартен. Да.
Можете убедиться в этом сами.
Как поэт Фламель не очень известен. Однако Дюлор в своей «Истории Парижа» цитирует две следующие строчки:
Я вышел из праха и возвращаюсь в прах,
Душу несу к тебе, И. Х., спасающий и прощающий нас во грехах.
Вторая строчка примечательна своей чрезмерной длиной. Во всяком случае, это одна из самых длинных поэтических строк, которые существуют. Вне всякого сомнения, стихи колдуна или каллиграфа. Я рад, что она мне известна.
Дюлор добавляет, что над ней был выгравирован скелет: тут уж не до веселья – не правда ли?
Мучительные примеры
Кабаре с дурной репутацией, к которой уже нечего прибавить, играло – и продолжает играть – весьма значительную роль в Литературной и Художественной жизни. Увы! в настоящее время мы видим, как интеллигенция не боится – по меньшей мере – показываться в кафе и сидеть там (причем даже на террасе) у всех на виду, забывая о сдержанности, которую приличный человек должен проявлять по отношению к себе самому – и, хотя бы немного, по отношению к другим. Разве не оскорбляют Мораль все эти демонстративные аперитивы? Эти публичные вакханалии? Эти ужасные возлияния?
Разумеется, и мне случается заходить в пивную, однако я таюсь – не из позорного лицемерия, а из чувства предусмотрительной сдержанности – и думаю лишь о том, чтобы меня не увидели. Я бы устыдился, если бы меня заметили, ибо, как говорил Альфонс Алле, «это может сорвать брак».
Некогда я бывал в «Ша Нуар», – как, впрочем, и Морис Доннэ, – и часто посещал «Оберж дю Клу», но, разумеется, тайком, и заходил туда лишь в часы между трапезами, – которые устраивал себе в другой близлежащей таверне.
В общем, я не завсегдатай Кафе. Я предпочитаю им Пивные. Да.
Прежние Кафе весьма отличались от современных: это были скорее кабаре, и напитки не имели ничего общего с теми, которые нам предлагаются сегодня в барах, кабачках, «tea-rooms» или в винных погребках, встречающихся во время наших прогулок по городу. Там пили «крепко», очень «крепко». В своих «давних воспоминаниях» один из моих предков – долгое время служивший лейтенантом копьеносцев-протазанщиков – рассказывал, что нередко осушал «зело много чарок» вместе с Рабле в «Пом де Пен», знаменитом кабаре на углу улиц Копо и Конрескарп-Сен-Марсель, за воротами Борде (в 1853 году улица Копо была переименована в улицу Ласепед).
Какое красивое кабаре! Вийон в нем бывал задолго до Рабле, который встречался там с Деперье, Доле, Маро и моим предком.
Мой предок – как и все бравые вояки – предавался невообразимо длительным попойкам, при этом рассказывая уйму историй, из-за острой пикантности коих его горло пересыхало, и рука все время тянулась за кружкой. Досадно, что ему не довелось знать Вийона: тот мог бы изрядно «поднабраться», – позволю себе заметить.
К сожалению, с какого-то момента Вийон «помертвел» – и уже не думал выпивать, даже маленькими глоточками; да и мой предок родился спустя много лет после смерти Вийона. Довольно веские причины, которые не позволили им сблизиться. Да.
Курьезные были времена, когда поэт мог вести такую сомнительную жизнь, не теряя ни таланта, ни достоинства. Религиозные писатели следующих веков показывались в кабаре не очень часто. Боссюэ и Массийон, кажется, подобных мест сторонились. И, вне всякого сомнения, правильно делали. Возможно, их произведения от этого пострадали бы, а их слава наверняка поблекла. Да.
Буало, Расин, Фюретьер, Лафонтен, Шапэль, адвокат Мовийэн, советник Брийяк и другие прекрасные умы назначали друг другу встречи в «Бутэй д’Ор» на площади Симетьер-Сен-Жан (на этом месте сейчас находится казарма Лобо). В этом кабаре Расин написал «Сутяг». Даже трудно представить, не правда ли?