– Вы что так рано, Лидья Михална?
Валентина Прокофьевна взглянула удивленно.
– Сегодня же Дуля дежурит!
Девицу, к которой относилось восклицание, звали Юлей.
Но у Прокофьевны были какие-то личные счеты с женским именем «Юлия».
Эту она всегда аттестовала непечатным созвучием.
В разговоре со мной три первые буквы опускались – из уважения не к Юле, а ко мне.
– Нет, не Юля, – ответила я. – Дежурство мое. Сегодня среда.
– Надо же… Среда. Хм – и в самом деле среда.
Прокофьевна покачала головой.
– А мне казалось, уже четверг.
– Ясное дело, – я кивнула, выражая единомыслие. – За средой идет четверг. А где четверг – там завтра пятница. А пятница – прощай трижды любимая работа вплоть до понедельника.
Радость пятницы для меня уже полгода была больше, нежели простое предвкушение выходных.
Но я промолчала, поскольку эти нюансы мою собеседницу не касались.
– Как вы все правильно понимаете, Лидья Михална, – она вздохнула. – Без лишних слов и сразу в точку.
– Мастерство не пропьешь, – я усмехнулась.
На самом деле я пила не так уж много.
Потребляемая доза алкоголя входила в норму, обычного для женщины моего возраста, моего личного и социального статусов.
Мне было сорок пять лет.
После двух неудачных замужеств я осталась в беспроблемном одиночестве.
На работе я была небольшой начальницей.
При таких условиях жизни я выпивала не от тоски, а ради эндорфинов, альтернативных шоколаду и сексу.
– Это точно, – Прокофьевна кивнула, хотя сама, кажется, не пила. – И вообще, Лидья Михална, вы – мастерица, каких поискать. Истинный бог.
– Много народу сегодня? – пропустив необязательный комплимент в свой адрес, уточнила я.
– Как всегда. Полный набор. Восемь голов.
– Молодые?
Я поинтересовалась без всякой целесообразности.
Моя работа не зависела от мелочей, ни от качественных, ни от количественных показателей.
– Разные, – Прокофьевна открыла журнал. – В основном до тридцати. Только одному в пятьдесят неймется.
– Ставлю все, что есть и чего нет, что это Петровцев, – я усмехнулась.
В день дежурства у меня с утра искрилось хорошее настроение, хотя не всякая женщина это бы поняла.
– Он самый. Петровцев Эн-Эн. Ходит только на вас. Удивляюсь, как угадывает смену.
– Скажите, Валентина Прокофьевна, – спросила я. – А какой из себя этот Петровцев Эн-Эн?
– Какой? – она пожала плечами. – Да никакой. Раз увидишь, второй не узнаешь. Невысокий, сутулый, лысоватый. Усы, кажется, какие-то есть. Всегда костюм: то коричневый, то черный в полоску, как у гангстера… А вам-то что? Вы его все равно никогда не увидите.
– Да ничего. Спортивный интерес. Любопытно, кто запал на мои телесные достоинства, что ходит сюда, как в театр. Причем за немалые деньги.
– Все мужики – одинаковые кобеля, – констатировала Прокофьевна.
С этим было трудно поспорить.
К подобному мнению в определенном возрасте приходила любая женщина, если у нее имелась голова на плечах.
– Они уже пришли? – уточнила я.
– Сидят по кабинам, кулаки наготове. Можете идти работать.
– Иду уже.
Я перебросила сумочку с одного плеча на другое.
Прокофьевна кивнула и углубилась в журнал.
Кажется, она мне завидовала.
Мы были ровесницами, но существовали по-разному.
Впервые я вышла замуж еще в мединституте, развелась до диплома, не успев поменять фамилию.
Сейчас дочери было двадцать пять лет, они с мужем давно уехали в Москву, внуков я видела только на фото.
Во втором замужестве я была уже не такой дурой, чтобы беременеть.
Детей я не любила. Дочку завела под давлением стереотипов, слишком поздно поняв, что являюсь урожденной «чайлдфри».
С родителями – парой школьных учителей-пенсионеров – я не общалась много лет, разругавшись из-за своего образа жизни между замужествами, когда решила отделиться и потребовала разменять квартиру.
Сейчас я жила одна, ни на кого не оглядываясь и ни от кого не завися.
Прокофьевна сгибалась под бременем мамок-бабок, дядек-теток, сестер-племянников, детей и внуков, ее жизнь была сплошной каторгой.
Но каждый сам строил свою судьбу – и сам расплачивался за тяготы.
Я юркнула в кабинет – маленький, но мой собственный – и заперлась изнутри.
Настраиваясь на работу, я не спеша разделась догола: через голову стянула платье, спустила неброское белье, аккуратно скатала жутко дорогие компрессионные колготки, без которых не могла ходить в летнюю жару.
Из пакета, который приготовила дома, я вытащила спецнабор.
Лифчик на косточках поднимал выше крыши мою и без того приличную грудь. Плотные трусы из того же гарнитура были отделаны кружевом. Кружева кудрявились и на резинках полупрозрачных чулок.
Это белье было непригодно для жизни.
Твердые края чашечек впивались в тело, слишком высокие трусы натирали косточки, а в тонких чулках за несколько минут отекали ноги при том, что резинки передавливали бедра.
Но внешняя красота позволяла очень эффективно использовать его при кратковременной работе.
Мне удалось подобрать общую гамму: все, включая чулки, имело цвет сильно загорелой кожи, лишь кружевные резинки были более темными.
Принято считать, что предстоящего занятия нужны черные чулки. Но мои ноги имели столь совершенную форму, что прекрасно смотрелись бы даже в зеленых.
А цвет сильно оттенял мою собственную кожу: не чрезмерно белую, не смуглую, не розовую, а обычную.
Надев нижнюю часть комплекта, я подошла к ростовому зеркалу, укрепленному на изнанке двери, и удостоверилась, что вчера правильно подправила линию бикини: не сняла лишнего, но и не оставила ничего снаружи.
Я подтянула неудобные трусы до предела, потом чуть-чуть спустила, подчеркивая форму своего живота, который для моего возраста был идеальным.
Вероятно, Прокофьевна тоже могла выглядеть так, но ее не выпускало ярмо.
Я повернулась боком, оценила силуэт почти обнаженных ягодиц и, как всегда, подумала, что деньги, потраченные на фитнес-клуб, не пропали даром.
– Бесаме, бесаме мучо… – пропела я.
Присев на кушетку – нужную в кабинете не для производственных, а для личных целей – я не спеша натянула чулки.
Потом опять встала и опять осмотрела себя в зеркале.
Осталось всего чуть-чуть.
Я подняла со стола лифчик, застегнула пояс спереди, перевернула назад, определила на место чашечки. Затем ухватила себя за соски, непочтительно вытащила молочные железы почти наружу.
Теперь мой бюст напоминал вымя какой-нибудь придворной коровы времен Людовиков.
Все было готово.
Я надела свежий белый халат, припасенный еще вчера, застегнула все пуговицы, кроме верхней и нижней.
В самый последний момент я втиснулась в узкие туфли на каблуках ужасающей высоты. Я называла их лабутенами, хотя подошвы были черными.
Я процокала по коридору, перед самым выходом надела маску – деталь неудобную, но необходимую, вступила в зал, шагнула на середину.
Перед красным подиумом вытянулся ряд глухих белых кабинок.
Сверкали зеркальные окошки.
Я нажала кнопку музыкального центра, стоящего на тумбочке.
Потом красиво облокотилась, выставила одну ногу, показала свое идеально круглое колено, обтянутое загорелым эластиком.
В такой позе я постояла секунд двадцать, вводя саму себя во внутреннюю готовность.
Затем принялась медленно расстегивать нижние пуговицы халата.
Вслед за коленом показалось бедро, потом резинка чулка, потом кусок голой ноги.
Я повернулась спиной к зрителям, быстро расстегнулась, повернулась обратно и распахнула полы халата.
Я ничего не могла слышать сквозь музыку, но знала, что где-то раздался вздох разочарования.
Иногда, решив похулиганить, я надевала халат на голое тело и оставалась сразу в одних чулках.
Но сегодня я решила поиграть подольше.
Я повернулась вокруг своей оси, бросила халат в сторону.
Потом одну за другой скинула смертоносные туфли.
И по нескольким ступенькам легко – как мне казалось – взбежала на подиум.
Запиши я все, что начала рассказывать, читатель бы решил, что речь идет о подпольном «пип-шоу», где стриптизерша себя демонстрирует, а посетители тайно мастурбируют без риска венерических заболеваний.
В России – империи тупоголовых ханжей – подобное действо считается извращением.
Несгнивающий Запад давно понял, что возможность удовлетворения сексуальных приоритетов есть залог стабильности общества.
Но мое шоу имело иную цель.
Заведение было центром планирования семьи, мужчины приходили сюда, чтобы сдать на анализ семенную жидкость.
В наши дни вся приличная медицина сделалась платной.
Стоимость услуг определяется прейскурантом, который утверждает само лечебно-профилактическое учреждение.
Одинаковая пломба из одинаковых импортных материалов в одной стоматологии может стоить две тысячи, а в другой – пятнадцать.
Пациент всегда рассматривает несколько коммерческих клиник, выбирая ту, где процедуру можно сделать дешевле.
Двадцать первый век у нас стал эрой тотальной рождаемости.
Агрессивная реклама насаждает мысль, что дети являются единственной жизненной ценностью, эту чушь подстегивают материнские капиталы.
Политика объяснима: государству, которое ничего не производит, а лишь перепродает, нужна все новые граждане, поскольку сворой нищих управлять легче, чем горсткой богатых.
Однако нынешние условия жизни таковы, что все больше супружеских пар оказываются бесплодными – особенно по причине мужчин.
Лечение бесплодия недешево, но материнский капитал манит.
Поэтому сильно развелись специализированные ЛПУ, обещающие решить проблему: от «Центров материнства», предлагающих и ЭКО и донорское оплодотворение, до заведений, ограничивающихся диагностикой и консервативным лечением с дальнейшими рекомендациями.
Наш скромный «центр» числился при женской консультации, имел общего главврача и общую лабораторию.
ЖК была муниципальной – то есть государственной, а ЦПС оказывал платные услуги.
Подобных отделений – и даже самостоятельных конторок – в городе существовал добрый десяток.
Все, как и стоматологии, занимались одним и тем же по сходной методике, но предлагали разные цены.
Борьба за пациентов, не привязанных местом жительства и умеющих пользоваться поиском в Интернете, была условием выживания. Наш главврач обладал серьезной коммерческой жилкой, сделал упор на лечение мужского бесплодия – точнее, на его диагностику.
Забор семени для анализа везде был одинаковым.
Пациенту выдавали мензурку и отправляли в туалет, где он занимался мастурбацией.
В некоторых клиниках для облегчения процесса имелись плакаты с голыми девицами или затрепанные порножурналы.
У нас вместо натужных фантазий предлагалось стрип-шоу.
Не знаю, как главврач добился разрешения на такие условия для сдачи анализов, но все было организовано всерьез.
Женская консультация, в которой ютился наш центр планирования семьи, занимала цокольный пристрой жилого дома.
Помещение строилось во времена, когда не было понятия арендной платы, а отопление стоило копейки.
Внутренняя планировка отличалась свободой и обилием нефункциональной площади. Вереницу кабинетов прерывали просторные рекреации.
Посередине пристроя открывался главный вход, за которым простирался необъятный холл, где были регистратура, гардероб, аптечный киоск и несколько диванов, разделенных кадками с пальмами.
Сейчас все изменилось согласно коммерческим временам.
Рекреации изолировали и сдали под аптеки двум различным сетям – на первый взгляд конкурирующим, на самом деле помогающим друг другу ценовой вариацией препаратов.
Вместо главного сделали два отдельных входа с торцов. Один вел в ЖК, второй – в ЦПС.
Сам наш «центр» состоял из двух помещений.
В одном бывшем гинекологическом кабинете, перегороженном ширмой, располагались регистратура и пункт приема анализов. Во втором посменно принимали два штатных андролога.
Валентина Прокофьевна была одновременно и регистратором и приемщицей. Четвертой в штате числилась Юля.
Эта пустоголовая лупоглазая дура с грехом пополам окончила медучилище. Работа аналитиком в ЦПС – где приходилось всего лишь рассматривать через микроскоп образцы и подсчитывать количество подвижных сперматозоидов в поле зрения – была вершиной ее карьеры.
«***Дуля» не урабатывалась. Анализы у нас принимались три раза в неделю, со вторника по четверг, не больше, чем у восьми человек одновременно.
Консультация, где работали две смены по пять гинекологов, за день пропускала не один десяток женщин – причем не бесплодных супруг, а в основном самых обычных.
Какие-то являлись на профилактический осмотр, какие-то следили за беременностью, но многие приходили с заболеваниями и сдавали мазок на бакпосев.
В отличие от Юли, аналитики из консультации работали целыми днями.
Лабораторией заведовала я – числилась в ЖК, получала доплату от ЦПС.
Для «медицинского стриптиза» приспособили бывший входной холл.
Сначала там все было устроено с предельной дешевизной.
Наружные окна занавесили.
В качестве подиума приспособили несколько старых столов, скрепленных между собой и покрытых бархатными портьерами, лежавшими в кладовой с советских времен. Сооружение получилось чересчур высоким, на него приходилось взбираться со стула.
Кабинки с выходом в узкий коридорчик вдоль стены сбили из тонкого пластика, окошки затянули марлей.
Стоимость анализа, на который направлял андролог, чуть-чуть увеличили по сравнению с самой высокой из конкурентов.
Выступающих главный врач отобрал сам.
Основным условием кастинга являлось то, чтобы исполнительница принадлежала к внутреннему персоналу, не имеющему контактов с пациентами.