Что в дом явились чужаки, Марцун знал заранее. Потому и ушел подальше, чтобы незваные гости могли расположиться в доме со всевозможным удобством и понять, что их не поджидает в этих стенах никакая ловушка. А то сначала посадят на рогатину или пробьют стрелой – и только потом будут разбираться, кого угораздило встретить в чащобе.
Затихариться где-нибудь поблизости и как следует разглядеть пришлецов тоже не годилось. Почти наверняка в отряде есть кто-то умеющий слушать лес, и он легко обнаружит Марцуна и исполнится подозрений. Подозрение в глухой чащобе хуже рогатины. А так… ушел человек на охоту – и ушел. Дело обычное, в лесу жить и на охоту не ходить – у нормальных людей так не бывает. У недолюдков – тоже. На охоту не ходят одни отшельники, но это как раз и есть самый подозрительный народ.
Пришельцы не считали нужным особо скрываться. Отряд большой, человек пятнадцать, такие незаметно пройти не могут. Но это и не войско, чтобы ломить силой, не обращая внимания на лесных насельников и пограбливая все, что приглянется алчному взгляду. Эти идут как бы миром. Ну, и мы к ним тоже.
В дом чужаки вошли, запалили очаг. Худа в том нет, пусть греются. Вся громада в домишко не вобьется, поэтому перед входом разожжен костер, возле которого будут ночевать те, кому в доме места не хватило. Или же на улице будут готовить ужин, а очаг в доме потушат и улягутся вповалку. Все настолько обыденно и правильно, что поневоле хочется взять ноги в руки и бежать от мирных путников подальше. Но если пришли те, кто ловит таких, как ты, – это значит выдать себя и навлечь беду на всю чащу.
Лишь в одном пришлые просчитались: выставили часовых и так их припрятали, что не всякий разберет. Вот и мы сделаем вид, будто ничего не заметили.
Марцун двигался бесшумной охотничьей походкой, отчаянно надеясь, что засевший в секрете часовой не станет сразу бить насмерть. Уклониться можно и от смертельного удара, но это значит вчистую выдать себя и округу, которая надеется на твою защиту.
Шумнуть, что ли? А то просквозишь мимо секрета незамеченным, тоже ничего хорошего не выйдет.
Вопрос изныл сам собой, как изнывает большинство важных вопросов.
– Ну-ка постой, – послышался сипловатый голос чуть в стороне от тропы.
– Стою, – отозвался Марцун.
От дерева отделилась призрачная фигура, и оказалось, что это коренастый мужик с рогатиной в руках. Лук, который часовой должен держать наготове, был небрежно закинут за спину, но саадак открыт, и нет ни малейшего сомнения: вздумай задержанный бежать, стрела догонит его на втором шаге. Рогатина, похожая на огромный ухват со стальным штырем посередине, мирно опущена к ноге, но Марцун чувствовал, как мгновенно она может быть вскинута навстречу тому, кто вздумает напасть. Рогатина хороша для охоты и оборонного боя. В руках у княжьего дружинника ее встретишь редко. Да и сам часовой не похож на дружинника, скорей уж безуказный охотник. Или леснак?.. Тогда совсем плохо. Хотя леснаки в здешней чаще не живут, им по нраву чистые сосновые боры.
– И куда ж ты идешь, добрый человек?
– Домой. Вона, ваши подле моего дома обустраиваются, отседова слышно.
Если часовой и впрямь леснак, ему лучше не врать. Раскусит с полуслова и вранья не простит.
– И куда ходил?
– На охоту.
– Разве отшельники на охоту ходят?
– Чур меня, какой же я отшельник? Отшельники живут черт знает где, молятся черт знает кому и с живыми людьми никаких дел не имеют, а я чуть не каждый месяц в ближнем селе бываю: что продать, что купить и новости узнать.
– И что ж ты, охотник, в лесу добыл?
– Сам не видишь? – Марцун встряхнул висящего на ремешке глухаря.
– Могучая птица. С полпуда будет.
– Ну, ты сказал!.. Таких и не бывает. Но и этот хорош. Только как, мне домой-то можно?
– Можно, – легко согласился часовой. – Пошли, провожу.
Походка у провожатого тоже была легкая, охотничья. Оно и понятно: кого попало сюда не пошлют. Неумеха здесь сгинет – и сам не поймет как. Так что лучше на всякий случай считать встречного леснаком, а гостей – безуказной бандой, где всякого народа встретить можно.
– Жарить глухаря будешь? – спросил леснак.
Это он совсем за глупого считает. По лесначьему закону добычей надо делиться. Конечно, Марцун не леснак, он как бы просто человек, но если оставит глухаря себе одному, вооруженный леснак будет смотреть на него как на дрянь беззаконную, а это всегда опасно.
– Не… – протянул Марцун. – Всю ораву одним жареным глухарем не накормишь. Для этого косулю надо или оленуху. Но их так просто не возьмешь. К тому же я не знал, что путники прибудут. Станете завтра с утра кашу варить, так глухаря я порублю на малые куски и в котел добавлю. Всем достанется, без обиды.
– Боровую птицу варить – хвоей пахнуть будет.
– У меня не запахнет. И мягко получится, куда против жареного.
– Тогда вари, а я поучусь. А то тебе косулю так просто не взять, а глухаря – как нечего делать. Глухарь птица строжкая, его куда посложней добыть, чем косулю.
– Я его влет сбил, – похвалился Марцун, хлопнув по надежно затворенному саадаку.
Леснак уважительно покачал головой.
Так под разговоры они дошли до Марцуновой сторожки.
– Давай сначала старшему покажись, – велел конвоир.
– Сначала с глухарем разобраться, – возразил Марцун. – Старший и подождать может, а дичь, коли застынет, пойдет только в жарку.
– Старший ждать не любит.
– Ничего, подождет. Хозяин здесь я, а он, ежели ему невтерпеж, может и сам подойти. Не переломится.
В иных местах за такое хамство можно остаться без ноздрей, но тут у нас не там, и Марцун решил рискнуть. Для леснака охотничья добыча важнее вежливости, но, с другой стороны, леснаком быть опасно: если его ловят государевы люди, он может лишиться не ноздрей, а головы.
– Что-то ты, парень, много себе позволяешь, – произнес конвоир, поигрывая рогатиной. – Ну-ка глянь мне в глаза.
– Взаимно, – потребовал Марцун, откинув со лба волосы.
В таких случаях отказываться нельзя. Для зверя прямой взгляд означает вызов, в глаза смотрят тому, на кого собираются напасть, и потому в дебрях никто в глаза не смотрит. Но зато и спрятать взгляд, если этого требуют, ни в коем разе не можно. Конвоир поднял упрямо наклоненную голову и тоже откинул волосы, спадавшие на лоб. На Марцуна уставились рысьи ярко-желтые глаза с вертикальным зрачком. Такие очи увидишь только у леснаков, но еще никто не слыхивал, чтобы леснак шел на службу к людям. Значит, к заимке вышли не княжьи посланники, а вольная ватага или вообще неясно кто. Вот только банде, промышляющей разбоем, в глубине чащобы делать нечего. Некого тут грабить, по большому счету.
У самого Марцуна глаза были человеческие, серые, какие чуть не у любого народа встречаются.
– Что скажешь, леснак? – спросил Марцун.
– Тогда еще интереснее. Где обычаев поднабрался?
– Тридцать лет в чащобе. Довольно времени, чтобы поднабраться. Вот ты почему на службу пошел? Не водится такого среди ваших.
– Я не на службе, – отрезал леснак, – я сам по себе.
Марцун скинул на землю глухаря, вытащил нож. При виде оружия ничто во внешности леснака не дрогнуло. Марцун быстро распотрошил птицу, содрал кожу вместе с перьями, головой и лапками. Леснак молча наблюдал за работой. Желтые глаза вновь были скрыты; если не знать, то и не отличишь от обычного человека, кудлатого мужика из окрестных деревень.
Выпотрошенную тушку Марцун уложил в деревянный ушат, туда же бросил сердце, печень и вычищенный желудок, залил все ледяной водой, принесенной с родника.
– Кровь стечет в воду, и завтра можно будет хоть варить, хоть что хочешь делать. Запаха не останется, а мясо получится нежным, что у каплуна.
Леснак молчал, лишь ноздри раздувались. Каплуна ему явно пробовать не доводилось. Сами леснаки запекают птицу на костре, обмазав поверх перьев глиной, так что увиденное и впрямь было для него внове.
Из дома вышли двое. Один – худой, темнолицый, коротко стриженный, так что видны глаза, горящие черным фанатичным огнем. С плеч едва не до земли стекает серая сутана. В таких равно ходят монахи и отшельники. Нет в мире более схожих людей, и нет больших врагов. Только среди братьев встречается такое. Обычно святые отцы, что те что другие, ходят босиком: отшельник, как говорят, от кельи далеко не отходит, а монах и вовсе без крайней нужды из обители не показывается, но у этого на ногах красовались солдатские сандалии – калиги. Оно и понятно: без обуви в чащобе мигом обезножешь. В здешних местах босиком только вухуры разгуливать могут. Но про вухуров недаром говорят, что они вовсе не людского, а медвежьего рода существа.
Зато второй из вышедших бросался в глаза редкостной внешностью. Высоченный, возвышающийся над немаленьким Марцуном на две головы и соразмерно широкоплечий, с дикой бородой и буйной шевелюрой. Одежда плотно закрывала его тело, но можно было не сомневаться, что и весь он волосат, а вернее шерстист наподобие зверя. Черты лица не рассмотреть толком, лишь пронзительно голубые глаза, которые великан не считал нужным прятать, пристально буравили Марцуна. Сказать кому из хуторян, что именно такой и есть вухур, – поверит немедленно. Но Марцуна вокруг пальца не обведешь, он видел, что перед ним не лесной житель, а неведомый обитатель дальних стран, где серьезного леса не сыщешь. Иное дело – какими путями занесло его в разношерстный отряд.
– Что-то ты не торопишься с гостями здороваться, – сиплым голосом произнес волосатый.
– Сперва с добычей разобраться, – пояснил за Марцуна леснак.
– Через минуту дело кончу и приду к вашему командиру.
– Я и есть командир.
Ага, как же, кого обдурить хочет… Но раз назвался главным и истинный командир молчит – сделаем вид, что поверили.
– Приветствую тебя, начальник, – произнес Марцун, продолжая набивать содранную с глухаря кожу мохом, целая куча которого сохла у стены.
– Это что делаешь? – спросил самозваный начальник.
– Подсохнет – чучело смастерю, трактирщику продам, он у себя на каминную полку поставит.
Собеседник кивнул, соглашаясь.
Что ни народ, то свой обычай. Этот, во всяком случае, знает, что такое меновая торговля, а то принялся бы выспрашивать, какие родственные связи у Марцуна с трактирщиком, что он для него чучело принялся мастерить.
Марцун посадил глухаря на жердину, сполоснул руки и лишь после этого поклонился ждущим.
– Меня зовут Марцун, я хозяин этого дома.
Выждав мгновение, чтобы дать пришельцам возможность представиться самим, Марцун спросил:
– Вас мне как называть?
– Ты не сумеешь меня назвать, – невежливо ответил высокий.
– Я постараюсь.
Назвавшийся командиром усмехнулся сквозь бороду и прошипел что-то вроде «Дзз-э». Марцун, который частенько пересмешничал, подзывая птиц, довольно верно повторил шипение.
– Похоже, – произнес Дзз-э, еще раз усмехнувшись. – Можешь звать меня так.
– Я – смиреннейший отец Агор, – представился монах, не ожидая вопроса.
– Я рад. Прошу в дом.
В доме было жарко натоплено. Огонь в очаге пылал, как и в зимние морозы Марцун его не раскочегаривал. Гости хозяйничали вовсю. Помимо троих уже знакомых, в домишко набилось еще десять человек, и не надо быть знатоком, чтобы определить, кто эти люди. Княжьи дружинники, привыкшие всюду быть как дома и брать все, что приглянется. В хижине Марцуна приглянуться не могло ничего, разве что съестные припасы можно было стравить на ужин.
Один из дружинников с сомнением разглядывал семена в полотняном мешочке. Попробовал одно семечко на зуб, сплюнул:
– Что за крупа говняная? Можно ли жрать такое?
– Положь на место, – вмешался леснак. – Это не едят.
– Зачем тогда?
– Привада, – сказал Марцун. – Птиц приманивать.
– Тьфу, пропасть! Я же о таком слыхал. На этой приваде вино настаивают… от него люди дуреют, как не знаю что, а после и вовсе помереть могут.
Дружинник швырнул мешочек в очаг.
Леснак, мгновенно утратив медлительное безразличие, метнулся и перехватил мешочек в воздухе.
– Тебе было сказано: «Положь на место», – а ты что сделал? Напустил бы ядовитого дыма – все бы сдохли. Если тебе жить надоело, ты скажи, я тебя по дружбе за просто так зарежу.
Солдат осклабился в ответ на шутку, хотя на самом деле никакая это была не шутка. Леснаки такими вещами не шутят.
Марцун снял с полки корзину с сушеными хлебцами, протянул незадачливому кашевару.
– Это кидай в котел. Разварится – получится каша.
Отец Агор наклонился, осторожно понюхал мешочек с привадой.
– Любопытные у тебя снадобья хранятся.
– Я приваду не курю и на сторону не продаю. Для дела нужна. У меня еще и рыбья привада есть.
– И куда ты травленую рыбу деваешь? – спросил Дзз-э.
– В садок пускаю. А как оклемается, то ее и в ушицу можно.
– Логично, – произнес непонятное слово монах. – А чем ты вообще здесь питаешься?
– Грибы, ягоды. По времени бортничаю, рыбка опять же…