Сестра матери, Наташа, родилась у бабушки перед войной, в 1940 году. Дед, Степан Иванович, был машинистом, водил составы через всю страну.
Накануне рождения дочери вместе с братьями на высокой гряде у железнодорожного поселка, прямо над проходившими по краю оврага железнодорожными путями построил небольшой домик из старых промасленных шпал.
После августовского расстрела города фашистскими бомбардировщиками бабушку с годовалой дочкой вывез прямо в кабине локомотива с одним узлом белья до Камышина отцов друг, которого через месяц убили прямым попаданием в воинский эшелон.
Бабушку пристроили разнорабочей в локомотивное депо, дали постоянный паек, а Наташу нянчили по очереди свободные от смены соседки, тоже эвакуированные из горящего Сталинграда.
После войны дед сам нашел их в Петров Вале и привез домой. И они были рады комнате в бараке.
Дед всю войну провел под бомбежками на прифронтовых железных дорогах, дважды был ранен. Осколки посекли голову, всю спину, но он никогда не жаловался.
И в свободное от рейсов время он начал один расчищать развалины сожженного дотла дома. На обоих братьев в семьи пришли похоронки. Помощи ждать было не откуда. На старом фундаменте начал строить дом из саманного кирпича.
– Не бережешь ты себя, Степан! Кому твой дом на этой горе нужен будет, если тебя не станет? – ворчала бабушка.
– Не каркай, матушка, заранее! Поставлю, не хуже будет, чем довоенный. Выйдем с Наталкой, когда пассажирские будут идти внизу. Помашем добрым людям. А у нас на склоне огромная надпись из беленых кирпичей: «Сталинград жив!». Приветствие города всем проезжающим!
Наталка умерла от скарлатины, а через год появилась Надежда, Светина мать.
Дом пришлось продать, когда деда не стало, – прободение язвы. Приступ случился в рейсе. Сделали операцию на станции, но было уже поздно.
Привезли такого смирного, спокойного. Лежал, точно радовался наступившему неожиданному отдыху, и лицо было немножко виноватое, что не успел кое-что по дому доделать: «Не управился. Вы уж не браните, милые женщины».
Бабушка, словно заледенела, тоже сделалась неживой. Вставала, когда звали, опять садилась на скамеечку рядом. Не рыдала, не падала, а просто сидела, не отводя глаз от лица, запоминала навек, или молча, без слов, разговаривала, прощалась.
На кладбище упала на холм свежей выкопанной земли и лежала, словно кончились у нее все физические и духовные силы. С трудом увели на поминальный обед. И там сидела, как чужая, вся в черном, потухшая навек женщина, обожженная горечью безмерной потери:
«Войну пережил, а в мирное время не спасли».
Купили землянку на станции Сталинград-2, поближе к центру, к работе, к школе.
Бабушка пошла в проводницы, точно не хотела жить в новом жилище, где все было чужим. Рвалась из стен на люди, в путь, в беспокойство дороги, где постоянный напряг, сон урывками, вечная канитель тушили тоску одиночества, беззащитность перед пустотой утраты.
Железнодорожные бараки и их землянку смахнули бульдозерами за три дня, предложив жильцам в ожидании квартир в новых многоэтажных домах, пожить год-полтора, где придется. И бабушке с дочкой Надей досталась комнатка в рабочем общежитии. Все согласились потерпеть.
Новый дом на пригорке над железнодорожными путями размахнули на целый квартал. И он вырастал такой светлый, с большими, распахнутыми на восток и на Волгу окнами и балконами так стремительно, что, когда было свободное время, все бегали смотреть, на сколько метров подросли внешние стены.
Надежда рисовала силуэты будущих платьев, и даже не было вопросов, куда после школы пойти учиться, – только в технологический техникум. Все было нормально, перешла на второй курс, и закрутил ей голову приезжий строитель с их же стройки. Умирала от неземной любви, летала над землей. Через полгода строитель уехал к своей жене в Ростов, а дите осталось в семье.
«Светочка! Светик, маленькая, светленькая, беззащитная безотцовщина».
Чтобы получить приличную квартиру в железнодорожном доме, на семейном совете решили, что Надежда тоже пойдет в проводницы, бросив техникум на третьем курсе. Было теперь не до будущих моделей роскошных платьев. Научилась шить, вышивать на машинке, и, Слава Богу, пригодится в жизни.
Уговорили тут же в общежитии пенсионерку Дарью, всю жизнь проработавшую обходчицей на трассе, чтобы присматривала за малышкой, пока обе – и мать, и бабушка – будут в рейсах.
Надежда попала на южное направление, очень удобное – днем отъезжали, сутки до Кисловодска, вечером – обратно, в обед на другой день уже дома. Потом отгулы. Бабушка была на дальних рейсах – до Новокузнецка, Челябинска.
И Света, когда подросла, после первой поездки с матерью летом несколько дней подряд потом всеми своими косточками ощущала неторопливый перестук колес на стыках рельсов и слышала призывные гудки.
Стройка дома затянулась на годы. И квартиру они получили, когда Свете исполнилось пять лет, и ее отдали в круглосуточный детский сад до школы. А потом бабушка ушла на пенсию, чтобы не бросать внучку на чужих людей.
Наконец, дом встретил своих жильцов. Им отломилась двухкомнатная квартира на четвертом этаже. И здесь тоже было, как в поезде.
На этой ветке в южном направлении, мимо дома поезда шли, как заведенные, с редкими интервалами, один за другим, переполненные пассажирами, круглый год, сменяясь эшелонами вагонов с лесом, цистернами с нефтью, газом.
Растянувшиеся на километр многотонные составы сотрясали все стены, и Свете иногда казалось, что скоро дому станет скучно на одном месте, и он соскочит ночью со своего фундамента и тоже помчится вслед за какими-нибудь привлекательными новенькими вагонами. И утром она не увидит своего привычного двора с уютной беседкой и качелями в молодых посадках гордых тополей.
Денег – пенсии бабушки и зарплаты проводницы – не хватало, и было решено сдавать спальню студентам. Сами ютились в большом зале – бабушка на железной скрипучей односпальной кровати, мать – на диване, Света – на раскладушке.
И, вообще, квартира напоминала плацкартный вагон – постоянное перемещение народа. Кто-то спит, как мать после рейса, кто-то пьет чай и варит на кухне, как бабушка, кто-то уткнулся в учебники (конечно, Света), или смотрят на кухне телевизор и болтают девчонки – студентки.
Этот вечный, шумный, цыганский табор приучил Свету ценить тишину.
У матери не было постоянного мужчины, она тосковала дома и рвалась в поездки, где была настоящей командиршей.
Каждое лето до первого сентября Света теперь отмеряла тысячи километров до Москвы и обратно, до Челябинска и дальше в Сибирь потому, что бабушка выходила на дополнительные рейсы, чтобы подработать.
Света привыкла не мешать матери в ее бессонные ночи, когда она выскакивала на коротких обязательных остановках, кочегарила печку, чтобы был постоянный кипяток, драила туалеты после неаккуратных пассажиров, разнимала пьяных, сажала безбилетников, быстренько отправляя их на вторые полки, за дополнительную умеренную плату. Как уважительно слушалась бригадира поезда и умело договаривалась с контролерами. А Света считала бесконечные использованные наволочки, полотенца, простыни, чтобы опять мать не рыдала безутешно, если вдруг случались недостачи.
И снова память, как тяжелый ледоруб, впиваясь в крепость замерзшей воды на реке зимой, крошит под напряжением всех мышц сильных мужских рук постепенно сдающуюся твердыню, напомнила минуты уже пролетевшего срока жизни. И отламываются светлые ледышки, и уходит гениальное изобретение – стальной винт – в глубину. И все прожитое теперь вспоминается, как в озерце отражаются бегущие облака, склонившиеся вершины берез, так ярко, светло и немножко печально.
Колеса выстукивали на рельсах свою мелодию – веселую, призывную, когда катились с пригорка; утомленно- натужную, если железнодорожный путь прокладывали когда-то, огибая небольшую возвышенность; привычно-неторопливую на равнине, монотонность которой даже бывалого машиниста укачивала за многочасовые перегоны.
Это пение рельсов звучало неотступно с раннего детства, стало привычным даже в тишине комнаты, когда не мелькали за окном постоянно меняющиеся пейзажи, а пытливо заглядывал терпеливый пирамидальный тополь, вымахавший до четвертого этажа.
– Мама, я сегодня опять куда-то мчалась на поезде. Потом остановка. Стою на каком-то разъезде, на зеленеющей, вытоптанной траве среди шпал и рельсов, помогаю пассажирам снимать какие-то тяжелые чемоданы, сумки, пакеты, и вдруг поезд резко трогается. Постепенно набирает скорость, вагоны проплывают мимо. Нужно сделать усилие, схватиться за поручни, но подножка так высоко, колеса так быстро мелькают совсем рядом, и я застываю в растерянности возле этих сваленных вещей. А поезд машет мне прощально красными сигнальными огнями последнего вагона. Что это значит?
– Чертовщина какая-то, – мать могла бы выразиться и покрепче. У нее иногда вылетали бранные словечки, но она била себя больно ладонью по губам, морщилась и ворчала:
– Взяли тебя, идиотка, на приличный маршрут до Москвы, радоваться должна, а из тебя дурь многолетняя прет. С моими купейными пассажирами теперь надо уважительно: чирик- чирик, у-тю-тю, как с закормленными детишками. Вдруг обидится, что не так посмотрела, не так выразилась. Сразу из бригады вылетишь. А, вообще-то, сон тебе приснился обидный. У матери все в жизни мимо. И у бабушки – одни прочерки, ни счастья личного, ни любви неземной. Одна надежда, что тебе повезет, хоть немножко.
Света убежала тогда на занятия в спортивную школу и, сидя в громыхающем трамвае мимо поизношенных, послевоенных домиков, слепленных, из чего придется, представляла, как ей может повезти в жизни. Найдет большой кошелек с деньгами. Или объявится отец – строитель и увезет в Москву. Или она попадет вдруг в сборную страны по легкой атлетике и поедет на первенство Европы или мира. И пробежит лучше всех, и будет стоять на пьедестале почета рядом с чернокожими бегуньями, пусть даже на третьем, самом низком месте.
Но это было бы уже везением по-крупному. А тут, чтобы попасть на городские соревнования, нужно было «пахать», тренироваться на стадионе, как проклятой, забыв про пляж за Волгой, кинотеатры и прогулки с девчонками по набережной.
Свету нельзя было назвать красавицей, но ее чистое, без прыщиков лицо, небольшой носик, сжатые твердо выразительные губы, карие, глубокие глаза в оперении черных мохнатых ресниц, темные, волнистые, с длинной челкой волосы до плеч, привлекали внимание при первой встрече.
И еще ее умение собраться на соревнованиях по легкой атлетике на старте, даже на школьном стадионе, и выложиться на финише, как штопор, взлетая над песчаным корытом, сжавшись в клубок энергии при прыжках, выбивая в десятку в школьном подвале тира.
Высокая, с длинными загорелыми ногами, привыкшая к шуму стадиона, не стесняющаяся коротких спортивных трусов, обтягивающей высокую грудь спортивной майки или футболки с логотипом, она была ярой болельщицей клуба « Локомотив».
И в педагогический институт на факультет физического воспитания со своими пачками грамот и квалификационных удостоверений поступила без проблем.
И вот зимой случилось ЧП – мать влюбилась! В декабре девчонкам – студенткам дали общежитие, и они, не скрывая радости, за один вечер перевезли все свои вещи на такси. А мать в свой выходной не поленилась съездить в пединститут к дежурному администратору и в толстую амбарную книгу черканула: требуются квартирантки – две девочки с дневного отделения или серьезные студенты – заочники.
И за два дня до Нового года в обеденный перерыв, когда мать в кухне доваривала борщ, к ним в квартиру позвонил незнакомый мужчина. Ему, в его коротком зимнем пальто с цигейковым воротником, с лисьей самодельной шапкой было где-то за тридцать пять лет, и он переминался на пороге в серых фетровых сапогах, в которые были заправлены темные брюки. Весь его вид напоминал киношного барыгу. В руке мял листочек с адресом:
– Вот, мне дали в институте. Я заочник, приехал на сессию пораньше. Не все контрольные еще сделал. Возьмите меня к себе на квартиру.
Мать по привычке всегда на кухне повязывала косынку, чтобы не посеять волосы в стряпню. В ярком матерчатом фартуке, в косынке, с половником в руке она стояла перед мужчиной, наголову выше нее, и первой ее мыслью было:
– Нам в наше бабье царство только мужика не хватало.
Но незваный гость повел носом и вдруг удивил всегда настроенную против всех мужчин без разбора мать:
– Хороший дух от щей. Видимо, вы хорошая хозяйка!
И мать растаяла. Она сдернула косынку, торопясь, с трудом развязала узел на тесемках фартука, засуетилась, приглашая нового жильца пройти в зал.
Заочник сдернул свои фетровые сапоги и в самодельных, толстых, связанных из черной овечьей шерсти носках, подошел, растерянно улыбаясь, к столу в центре комнаты. Видимо, думал встретить шуструю старушку, сдававшую лишнюю жилплощадь. А перед ним стояла поджарая, с хорошо сохранившейся гибкой талией молодица лет сорока, с веселыми кудряшками химической завивки на голове, с небольшой грудью, выглядывающей незагорелой белизной из выреза легкой блузки, без лишнего веса:
– Обедать будете? – она ловко свернула парадную накрахмаленную скатерть, перенесла на подоконник белую вазу с искусственными цветами, застелила старый круглый стол новой зеленой клеенкой.
– Мы живем по-простому. Сейчас моя дочка из института придет. Давайте обедать.
Достала из сетки за форточкой кусок мороженого соленого сала, нарезала целую тарелку аппетитными ломтями, выставила огурчики и помидоры из закруток, слабосоленую капусту с морковной стружкой и семенами укропа. Нарезала крупными кольцами свежий лук, полила подсолнечным маслом, налила полные миски густого наваристого борща:
– Люблю, чтобы ложка стояла.
И когда Света вернулась домой, незнакомый мужчина и мать были уже хорошо навеселе. Графинчик с самогонкой, которую бабушка привозила из деревни на натирания ног и спины, был на треть пуст.
– Света, ты ничего плохого не подумай. Михаил Иванович – человек непьющий. Мы всего по две стопочки выпили за знакомство и, чтобы сессию успешно сдал. Это наш новый квартирант.
И все, мать слетела с катушек. Когда вернулась из рейса бабушка, мать на ее упреки вдруг стала на колени возле стола, схватила и стала целовать бабушкины руки с набрякшими венами, сморщенной кожей:
– Мамочка, ради Христа! Не могу я сейчас его бросить, даже на день! Он – моя судьба. Я это с первой минуты почувствовала.
– А он тебя замуж звал? Нет, пока. Опять на уговоры поддаешься? Сколько раз у тебя любовь завязывалась? Но ты на одно место слабая. Как не устояла, и все, кончилась любовь. Что ты от меня хочешь? Из дома выпроводить в новогоднюю ночь в рейс вместо тебя? А Светку куда? С собой забрать на все праздники? Бедная девочка! Делай, как знаешь.
И ни свет, ни заря первого января довольная Света отправилась с бабушкой в праздничную Москву.
И жизнь закрутила такой кулек неожиданностей, какой всей семье и не снился. Уже первого февраля Михаил Иванович приехал за матерью, которая за один день успела рассчитаться на работе и получить деньги, собрать пока самое необходимое в два больших чемодана. Напуганная и счастливая, заплакала на пороге квартиры, обнимая бабушку и Свету:
– Простите меня, мои дорогие и хорошие, и постарайтесь понять.
А понимать было нечего. В районной школе Надежду Степановну с ее двумя курсами технологического техникума с радостью взяли на работу учительницей домоводства, и она поразила и учителей, и учеников своим удивительным рукоделием, замысловатыми тортами, которые пекли на уроках, и чародейские запахи от которых поднимались из кабинета домоводства. С первого дня посыпались заказы на пошив модных выходных платьев по выкройкам из столичных журналов.
И восьмого марта, в прекрасный морозный весенний день, Надежда вышла замуж, окончательно поменяв городскую беспокойную жизнь на тихую деревенскую, в большом заволжском селе. Бывшая жена Михаила Ивановича потребовала развода, когда спуталась с разведенным директором клуба три года назад, забрала девятилетнего сына и с новым мужем уехала на Дальний Восток.
И теперь в пустоте вдруг сделавшейся огромной квартиры Света с бабушкой, словно осиротели. Квартирантов решили не брать, обходиться пенсией и зарплатой бабушки, и студенческой стипендией Светланы. Перенесли телевизор из кухни в зал, бабушка перекочевала в спальную комнату. О матери вспоминали специально редко, боясь сглазить ее такое неожиданное счастье.
Эта путевка на Кавказ свалилась на голову семьи случайно, как обвал лавин в горах от негромкого слова, случайно упавшего из-под ног камня, – стремительный, неудержимый, перерезающий, сметающий своим бешеным языком деревья, камни и успокаивающийся только в узкой горловине стремительной реки, встретившейся на дороге.
Света приехала в начале июля после сессии, думала поваляться на грязном песке дикого условного пляжа под тенью высоченных тополей бездумно и поближе посмотреть новую жизнь матери.
Накануне упивалась песнями Владимира Высотского. По телевизору снова показывали «Вертикаль», ночью приснилось – попала в метель, трудно дышать. Конечно, днем накануне в тени было почти сорок градусов. И сейчас ни ветерка, горячая постель. Вышла с раскладушкой в сад. Через двадцать минут вся искусанная комарами залезла под летний душ в загородке возле летней кухни. Вода была горячая, хоть бери мочалку, да и веничком можно пройтись.
Мазала слюнями укусы комаров на руках и ногах, вертелась в жарком мраке ночи. Под утро, когда потянуло свежестью, то ли заснула, то ли просто грезила с закрытыми глазами, взбивала подушку, вставала, пила теплую воду из-под крана, опять ложилась, но сна не было. А когда задремала под утро, где-то часов в девять ее растолкала мать:
– Светлана, вставай! Срочно идем в отдел культуры! Я жене заведующего Домом культуры сшила шикарное выходное платье для сцены, и она мне через мужа подарок сделала. У них пропадает профсоюзная путевка на Кавказ. «Горящая», понимаешь! Завтра нужно уже на месте быть. Если бы на море, то желающие сразу нашлись бы. А тут пешком по горам. У всех огороды, закрутки, компоты, варенья – какие тут горы! Светочка, мать твоя полстраны объездила, бабушка – вторую половину. Вот мои отпускные, собирайся на Кавказ. Путевка бесплатная, ее нам в школьный профсоюз передали, и она на меня выписана. Соврешь, что мать простудилась. Может быть, с кем приличным познакомишься, замуж выйдешь. А мы с Мишей целый месяц, как молодожены, поживем, без взрослой дочери под боком. Не обижайся, Светочка, но я ведь старше Михаила на целых пять лет. Знаешь, как мне обидно, когда он на твоих подруг таращится. Сравнивает. Да и ты вон, как вымахала. Студентка моя, ненаглядная!
Света сразу почувствовала себя лишней в этом сельском доме отчима, когда приехала. Мать мечтала забеременеть и родить, но пока безуспешно. Она наряжалась в Светины шорты, носила тонкие блузки без лифчика. Постоянные клиентки, девчата из парикмахерской, сожгли ей все волосы химическими завивками. И эти кудельки перекрашенных волос злили Свету.
Ей хотелось снова видеть свою мамку громогласной, резкой, немного даже хулиганкой, когда она командовала в своем вагоне пассажирами, и все ее немного побаивались, как будто их сейчас уличат в отсутствии билетов, хотя приготовленные карточки смирно лежали на крепко прикрученном к полу столике.
Избалованный блинчиками и пельменями Михаил раздобрел, разваливался после ужина без майки в старых потертых, застиранных, трикотажных брюках на горячем диване. И мать, сдернув красную в белый горошек косынку, то пыталась прилечь рядом с ним, прижимаясь плотно к его голому животу, то начинала делать массаж, оглаживая волосатую спину нежно, не обращая внимания на сидевшую в кресле Свету.
Свете не было здесь места. И не нужно было ей мчаться в эту деревенскую глухомань, где уже рано утром через открытое окошко, затянутое марлей, проникал, пропитывал все крахмальные занавески и салфеточки устойчивый запах свинарника, особенно, если поддувал северный теплый ветер.
Она промучилась почти весь месяц, все чаще ночуя у подружки, от которой вообще не было секретов. Днями валялись на песке и уходили с реки, когда становилось невмоготу от зноя даже в речной глубине, и можно было спокойно получить солнечный или тепловой удар.
И вдруг эта путевка. Спортивную сумку утрамбовала за пятнадцать минут. Отчим притащил из школы большой армейский рюкзак. Мать сунула метр белой резинки, на всякий случай, и новенький югославский раздельный купальник, который купила по великому блату на складе. Сумка получилась приличная по весу, но зато Света была рада, что прихватила в деревню батистовую новенькую ночную рубашку с оборочками вместо рукавчиков и вокруг шеи, выходное, из плотного шелка с вытканными розами на подоле платье и нарядные босоножки. Кепка и футболка остались в городе.
Пришлось взять простую белую косынку.
Успела на автобус, повезло с плацкартным билетом на боковую полку внизу, у самого туалета. Но, когда вздохнула запах разогретого масла, горящего угля, услышала гомон переполненного вагона, – почувствовала себя дома.
Деньги мать зашила на поясе спортивных брюк, в которых было невыносимо жарко. И Света, стесняясь, легла лицом к проходу, спиной к окну, и всю ночь дверь беспокойно билась у ее ног, охраняя спрятанную материну зарплату, которую было приказано тратить по минимуму: только на обратный билет, фотографии и самые дешевые экскурсии.
Беспокойная жаркая ночь закончилась в Саратове. Выстояла три часа в бесконечной очереди и каким-то чудом сумела закомпостировать билет на поезд «Новокузнецк – Адлер». На остальные поезда билетов не было.