Портрет

Знакомое лицо

Я хочу рассказать вам историю одного старинного портрета, который изображает человека, давно умершего и тем не менее хорошо вам знакомого. История эта не такая старинная, как самый портрет, но, хотя она началась совсем недавно, это все-таки целая история.

От одного московского издательства я был как-то командирован в Ленинград и пробыл там несколько дней. Событие это, само по себе ничем не примечательное, не стоило бы даже и упоминания, если бы другое событие – или, попросту, совершенно ничтожный случай, о каких мы забываем ровно через минуту, – не положило начала целому ряду приключений.


Итак, я был командирован в Ленинград – город, особенно близкий моему сердцу. Там я учился и окончил университет, вступил на литературное поприще, обрел там первых друзей – словом, был счастлив.


Какое это удивительное, какое радостное чувство – вернуться на несколько дней в город, где прожил лет десять! А уж если вам случалось бывать в Ленинграде, да еще в белые ночи, вы, конечно, поймете меня.


Прямота набережных. Неподвижный строй бледно-желтых, тускло-красных, матово-серых дворцов и их опрокинутые отражения в зеркально-черных водах окантованной гранитом Невы. Ажурные арки мостов на фоне розово-желтой зари. Лиловые контуры башен, колонн и скачущих бронзовых коней в этом обманчивом полусвете. И кажется еще прямей, чем всегда, прямота проспектов и набережных. Будто легче и ближе один от другого стали мосты, будто теснее сдвинулись купола и шпили в этой прозрачной, загадочной тишине. Словно все уменьшилось вокруг, но город стал еще лучше, прекрасней, если только может стать еще прекраснее этот великий город! Впрочем, я совершенно отвлекся от предмета своего повествования.


По приезде в Ленинград я не преминул наведаться в Пушкинский дом Академии наук СССР.

Посвятив себя изучению жизни и творчества Лермонтова, я, приезжая в Ленинград, никогда не упускаю случая побывать в Пушкинском доме, где собраны почти все рукописи Лермонтова, где можно видеть его портреты, картины и рисунки, сделанные его рукой, где целая комната уставлена шкафами, в которых хранятся решительно все издания сочинений Лермонтова и литература о нем.


Когда-то я даже служил в Пушкинском доме – по старой памяти пользуюсь там полной свободой и по-прежнему имею доступ в рабочие комнаты.


Так и на этот раз я явился в музейный отдел, к Елене Панфиловне Населенно, и получил от нее разрешение хозяйничать: просматривать каталоги, перелистывать инвентарные книги, самому доставать с полок тяжелые альбомы и папки. И вот, пользуясь ее гостеприимством, я уже расположился в рабочей комнате музея, заставленной шкафами, письменными столами и шифоньерками.


Бывают же такие неудачи! Не успела Елена Панфиловна отвернуться, как я, пробираясь мимо ее стола, смахнул рукавом какую-то разинутую папку с незавязанными тесемками. Папка шлепнулась на пол, и тут же высыпалось из нее чуть ли не все содержимое: штук пятнадцать портретов известного педагога Ушинского, гравированный портрет митрополита Евгения, составившего словарь русских писателей, несколько изображений Ломоносова с высоко поднятой головой и бумагой в руке, Бестужев-Марлинский в мохнатой кавказской бурке, фотография: Лев Толстой рассказывает сказку внуку и внучке, памятник дедушке Крылову, поэт-партизан Денис Давыдов верхом на белом коне и вид южного побережья Крыма…


– Как это меня угораздило! Прямо слон… – бормочу я, ползая по полу. – Простите, Елена Панфиловна, не сердитесь!

– Ну уж ладно, что с вами делать! – улыбается Елена Панфиловна. – Давайте-ка папку сюда.


Но я медлю отдать ей.

– Простите, – говорю. – Разрешите мне еще разок взглянуть на эти картинки…

– На что они вам?

– Сейчас… – отвечаю я и уже роюсь и роюсь в папке. – Сейчас!..

Неужели это мне только почудилось? Нет, конечно, я видел и упустил какое-то ужасно знакомое лицо. Оно мелькнуло, когда папка упала.



– Одну минуту… секундочку… Вот!

И я быстро выхватил из кучи картинок небольшую пожелтевшую любительскую фотографию, изображавшую молодого военного.

Никогда в жизни не видел я этого портрета. Но откуда же я тогда знаю это лицо? Темный блеск задумчивых глаз, чуть вздернутый нос, тонкие темные усы над пухлым детским ртом, упрямый подбородок, высоко поднятые, словно удивленные брови и ясный, спокойный лоб будто совсем и не согласованы между собой, а лицо между тем чудное, необыкновенное. Из-под накинутой на плечи распахнутой тяжелой шинели виднеется эполет.


Перевернул. На обороте – надпись карандашом: «Прибор серебряный». И все! Кто же это?


Это, конечно, он! Я узнал его сразу, словно знаком с ним давно, словно видел его когда-то вот точно таким. Так неужели же это Лермонтов? Неужели это неизвестный нам лермонтовский портрет?

И сразу удивление, и радость, и сомнение: Лермонтов?! Среди каких-то случайных картинок… А вот уверен, что он был такой, каким изображен на этой выцветшей фотографии, хотя, по правде сказать, и не очень похож на другие свои портреты. Но все-таки кто это?


– Елена Панфиловна, это случайно не Лермонтов?


– Считается почему-то, что Лермонтов, – отвечает Елена Панфиловна, и мне уже нечем дышать, – только почему так считается, в точности никому не известно.


И вот смотрю я – и ведь еще неизвестно, кто это, а уже кажется, словно короче стали сто лет, которые отделяют нас от него, и Лермонтов словно ожил на этой старенькой фотографии. И какая заманчивая тайна окружает его лицо! Сколько лет ему на этом портрете? В каком он изображен мундире? Как попала сюда эта выцветшая фотография и где самый портрет? И на каком все-таки основании считается, что это Лермонтов?


– Елена Панфиловна, на каком все-таки основании считается, что это Лермонтов?

– Эта фотография, – говорит Елена Панфиловна, – попала к нам в Пушкинский дом из Лермонтовского музея при кавалерийском училище, очевидно, в 1917 году. Наверно, там ее и считали репродукцией с лермонтовского портрета. А уж коли вам кажется, что это действительно Лермонтов, вам надо заняться этим вопросом и найти самый портрет. Портрет интересный, – с улыбкой заключила она и, выдвинув ящик каталога, взялась за перо.

«Г1-08-87»

Итак, прежде всего надо было установить, как попала фотография в музей, на стол к Елене Панфиловне.


В Рукописном отделении Пушкинского дома я выписал инвентарные книги бывшего Лермонтовского музея при Петербургском кавалерийском училище. Действительно, все материалы, и в том числе инвентарные книги этого музея, в 1917 году поступили в Пушкинский дом.


Перелистал инвентарную книгу. Теперь я уже знаю: фотографию с портрета М. Ю. Лермонтова в Лермонтовский музей пожертвовал некий В. К. Вульферт, член Московской судебной палаты.


Мне стала известна, таким образом, фамилия владельца портрета. Но когда, в какие годы он владел им? Когда пожертвовал в музей фотографию? Может быть, еще в 80-х годах прошлого века, когда при кавалерийском училище в Петербурге впервые открылся Лермонтовский музей?.. Как искать этого Вульферта? Жив ли он? В Москве ли? Хранит ли портрет?

«Установим сперва, – говорю я себе, – кто такой Вульферт. Прежде всего надо проверить, нет ли этой фамилии в картотеке Модзалевского».



Эта картотека – настоящее чудо библиографии. Борис Львович Модзалевский, известный знаток жизни и творчества Пушкина, изучая исторические труды и воспоминания, старинные альбомы и письма, журнальные статьи и официальные отчеты, имел обыкновение каждую встретившуюся ему фамилию выписывать на отдельный листок и тут же на листке помечать имя и отчество того лица, название журнала или книги, том и страницу, на которой прочел фамилию. Этой привычке он не изменял никогда. И через тридцать лет в его картотеке оказалось свыше… трехсот тысяч карточек. Картотека – это шкафчик с широкими плоскими ящиками. Каждый ящик разделен на отсеки, плотно набитые маленькими карточками, написанными рукой Модзалевского. После смерти Модзалевского картотеку приобрел Пушкинский дом.


По этой картотеке я без особого труда установил, в каких именно книгах встречается имя В. К. Вульферта. Потом перешел в библиотеку Пушкинского дома и там, снимая с полок книги и раскрывая их на указанных страницах, постепенно узнал, что Вульферта звали Владимиром Карловичем, что в его коллекции хранились рукопись гоголевской «Женитьбы» и письма поэта Батюшкова, что и сам Владимир Карлович печатал рассказы в 80-х годах, что отец его, Карл Антонович, был женат на сестре Николая Станкевича – молодого мыслителя, с которым Лермонтов учился в Московском университете. В книге «Список гражданским чинам» я вычитал, что Владимир Карлович Вульферт «в службе с 1866 года».


Смекаю, что, должно быть, его давно нет на свете. Беру книгу «Вся Москва на 1907 год» – адресную московскую книгу. Гляжу: Владимира Карловича нет и в помине. Зато есть какой-то Иван Карлович Вульферт, Молчановка, 10. Вероятно, брат Владимира Карловича. Следовательно, и этот годится.

Пропускаю несколько лет. Перелистываю том «Вся Москва на 1913 год». Все идет хорошо. К Ивану Карловичу Вульферту прибавился какой-то Анатолий Владимирович. Очевидно, сын Владимира Карловича. Адрес: Большой Николо-Песковский, 13.


Рука тянется к книге «Вся Москва на 1928 год», а в душе – целая буря… Сколько было событий с 1913 года по 1928! Живы ли Вульферты? В Москве ли? Цел ли портрет? В их ли руках или, может быть, продан давно? А… Б… В… Вуль… Вульф… «Вульферт Анат. Влад., улица Вахтангова, 13, кв. 23».


Живы!!!


Живы в 1928 году! А сейчас?


– Простите, – говорю, – где тут у вас стоит последняя телефонная книжка?


– Вон на той полке.


– Так ведь это же ленинградская, а мне московскую надо.


– Московской у нас нет.


– Батюшки!..


И, недолго размышляя, я опрометью бегу на междугородную телефонную станцию и требую, запыхавшись, московскую телефонную книжку.


«Вульферт А. В., улица Вахтангова, 13, телефон Г1-08-87».


– Есть!

Поклонник театра Руставели

Вернулся в Москву. И вечером, в тот же день, отправился на поиски Вульферта. В портфеле у меня фотография, переснятая в Пушкинском доме с той фотографии.


Живу, оказывается, от Вульферта на расстоянии одного квартала, крышу дома вижу из своего окна каждый день, а даже и не подозревал, что так близко от меня неизвестный лермонтовский портрет.


Удивительно!


Сворачиваю с Арбата на улицу Вахтангова. Поравнялся с домом 13. Поднимаюсь по лестнице, рассматриваю дощечки на дверях и наконец стучу в дверь 23-й квартиры.

Открывает какая-то заспанная старуха.


– Простите, – говорю, – можно видеть Анатолия Владимировича Вульферта?


– Опомнились! Они уж давно не живут здесь.


Я обомлел:


– Да что вы! А где же они?


– Не скажу.


– А у кого же теперь узнать?


– У сына ихнего, у Сашеньки. Он военным инженером работает. Сходите к нему домой. Он и скажет.


– А он где живет?


– На Новинском живет, дом двадцать три вроде… Туда, к площади Восстания поближе. А вот квартира какая, не помню… Александра Анатольевича спросите!


И вот я уже бегу на Новинский.


Дом 23. Квартира, оказывается, 17. На двери ящик почтовый. Из ящика высунулся угол газеты «Советское искусство». Ну, думаю, коли здесь искусство в чести, цену портрету знают. Очевидно, он цел-невредим.


Звоню. Слышу за дверью шаги и голос мужской:


– Кто?


– Можно видеть Александра Анатольевича?


– Простите! Если вы подождете минуточку, я отворю дверь и скроюсь. Я принимаю ванну…


Замок щелкнул. Зашлепали туфли. Голос из глубины квартиры крикнул:


– Входите!


Не успел я еще и дверь за собою закрыть – уже чувствую, угадываю по вещам: портрет здесь!


В передней, под вешалкой, старинный, с горбатой крышкой баул.


В стенном шкафу – корешки старинных альманахов и книг.


Над шкафом, тут же в передней, старинная картина: пруд и деревья.


Пока я оглядывал переднюю, вышел хозяин дома – высокий, красивый, тонкий, чуть-чуть сутулится. На мокром проборе – сетка. Увидел меня – и:

– Ах, простите! Я не знал!.. Я по голосу принял вас за одного своего приятеля… Мне так неловко!


– Помилуйте! Это мне должно быть неловко.


– Позвольте познакомиться: Вульферт.


– Андроников.


– Очень приятно. Кстати, я, очевидно, знаком с вашим однофамильцем в Тбилиси.


– Почему же с однофамильцем? Может быть, даже и с родственником…


– Ах, значит, вы из Тбилиси? В таком случае вы должны хорошо знать театр Руставели.


– Еще бы! Можно сказать, воспитан на этом театре.


– Значит, вы видели Акакия Хораву?


– Разумеется. И страшно люблю его.


– По-моему, это совершенно гениальный актер! В этом театре есть другой, тоже потрясающий актер – Васадзе. Скажите, вы их когда-нибудь в «Разбойниках» видели? Я лично просто влюблен в их игру!


И тут завязался у нас торопливо-восторженный разговор о грузинском театре, о Малом театре, о МХАТе.


Александр Анатольевич оказался записным театралом. Несколько лет он проработал инженером на Колхидстрое и, постоянно бывая в Тбилиси, как говорится, не выходил из театра.


Из передней Вульферт ввел меня в комнату. Я покосился на стены: старинные гравюры, акварели. «Моего» портрета не видно. И за интересной беседой я чуть не забыл, зачем и пришел. Наконец я раскрыл свой портфель, вынул из него фотографию и переложил к себе на колени. Затем обратился к Вульферту:


– Простите, Александр Анатольевич, этот портрет вам знаком?


И с этими словами показал ему фотографию.


– Так это же наш Лермонтов! – вскричал Вульферт. – Откуда он у вас?


– Так это действительно Лермонтов? – удивился, в свою очередь, я. – Неужели он цел? Покажите!


– А я не спросил вас даже, зачем вы зашли, и замучил своими восторгами. Объясните мне, ради бога, откуда у вас фотография!


Я объяснил.


– Восхитительная история! – поражается Вульферт. – Сейчас настанет конец вашим поискам. Портрет где-то здесь, в этой квартире. Дед мой очень ценил его и, даже когда жертвовал свою библиотеку и рукописи в Исторический музей, с портретом не захотел расставаться. Кстати, вот фотография деда. А это вот прадед. Рядом с ним прабабка моя, Надежда Владимировна, сестра Николая Станкевича. Другая сестра была замужем за сыном Михаила Семеновича Щепкина. У деда хранился где-то портрет Михаила Семеновича, но теперь я не знаю…


Итак, я попал в дом к москвичу, предки которого были связаны со Станкевичем – выдающимся русским мыслителем, с великим актером Щепкиным.


– Погодите, сейчас покажу вам Лермонтова, – сказал Вульферт.


Он заглянул за шкаф. На шкаф. В шкаф. Под шкаф. За ширму. Пошарил за письменным столом. Потом отодвинул диван, сундук в передней…


– Странно! – проговорил он. – Портрет довольно большой, в хорошей овальной раме, писан маслом и, к слову сказать, недурным художником. Ума не приложу, где он. Очевидно, мама его куда-то запрятала… Давайте условимся так: через несколько дней моя мать, Татьяна Александровна, приедет из Крыма. Мы с ней отыщем портрет, и я вам сразу же позвоню.

Я записал ему свой телефон и ушел, оживленный приятною встречей.

«Вы не расстраивайтесь…»

Прошло две недели. Наконец Вульферт звонит.


– Вы не расстраивайтесь, – предупреждает он с первых же слов. – С портретом произошла маленькая неприятность, и я в результате чувствую себя виноватым перед вами за то, что невольно вводил вас в заблуждение. Мне прямо не хочется говорить, но портрет, к сожалению, уже не в наших руках и, боюсь, не погиб ли…


Я не мог вымолвить слова.


– Пять лет назад, – продолжал Вульферт, – когда мы переезжали из Николо-Песковского в новую нашу квартиру, моя мать отдала этот портрет одному человечку за совершенный бесценок. Это паренек по имени Боря; раньше он служил в лавке старинных вещей на Смоленском рынке, у старика антиквара. Мама заходила иногда в эту лавку и видела там этого Борю. Потом он раз или два приносил что-то к нам на квартиру и присмотрел для себя овальную раму от лермонтовского портрета, просил продать ему, но мама отказывалась. И вот в день переезда он снова появился у нас и пристал… ну, прямо с ножом к горлу: продайте ему эту раму! Мама отдала ему раму, потом спохватилась: оказывается, он унес ее вместе с портретом.


– Как фамилия этого Бори? – спрашиваю я.


– К сожалению, мама не знает.


– А почему вы говорите, что портрет мог погибнуть?


– Да ведь, очевидно, этот Боря не представляет себе, что в его руках Лермонтов, – отвечал Вульферт. – Татьяна Александровна ему ничего не успела сказать. А после этого случая она его не видала… Я очень жалею, – заключил он, – что так получилось. Но если мы что-нибудь узнаем случайно об этом портрете, я вам позвоню.


Мы попрощались. Мне показалось, что я узнал о гибели друга.


Потеряны следы. Нить поисков оборвана. Смоленского рынка нет. Лавки древностей нет. Старика антиквара нет. Фамилия Бориса, купившего этот портрет, неизвестна. С момента продажи прошло целых пять лет. Пять лет назад портрет купил в Москве некто Борис. Это все, что я знаю. Увы! У меня слишком мало данных, чтобы продолжать дальнейшие поиски.

Однако если этот Борис не знает, что купил Лермонтова, то портрет не обнаружится сам. На это надеяться нечего. Портрет нужно искать, искать упорно, настойчиво! Если у меня мало данных, чтобы продолжать мои поиски, значит, надо собрать эти данные. И прежде всего порасспросить Вульфертов об этом бесфамильном Борисе.


Я отправился к Вульфертам.


На этот раз меня встретила немолодая, но статная черноволосая женщина с умными серо-голубыми глазами.


– Знаю, знаю все! – отвечала она с живостью, как только услыхала мою фамилию. – Саша мой мне все рассказал. «Приходил, – говорит. – Так интересно мы с ним поговорили». Я как узнала, что он начал прямо с театра, так ему и сказала: «Ты его, верно, заговорил до смерти, он больше к нам не придет!» Я и то удивляюсь, как вам не противно с нами водиться, – продолжала она, жмурясь с шутливым неудовольствием. – Ведь с этим портретом я и сама себе места не нахожу, а уж будь я в вашем положении, я прямо с ума бы сошла!


– А как, – спрашиваю, – унес Борис эту раму?


– Да очень просто! – смеется Татьяна Александровна. – Взял под мышку да и понес. Она не тяжелая… И откуда он тут вывернулся, никак не пойму, – недоумевает она. – Нагрузили, значит, машину полную, а Саша куда-то побежал и все деньги унес. Шоферу платить нечем. И вдруг тут этот Борис, эдакий вертлявенький, белобрысенький, шепелявенький: «Отдайте мне рамощьку жа пятьдещат!» – «Да ну вас совсем! – говорю. – Берите!» Он сунул мне деньги и унес. Хватилась – милые мои! – утащил вместе с портретом… Да вы не печальтесь! Сейчас напою вас кофе, а уж как горю помочь, мы придумаем… В тридцать пятом году, – припоминает она, – Борис этот работал в Торгсине, на улице Горького, кассиром в колбасном отделе. Раньше-то он мне часто на глаза попадался, а с тех пор как портрет купил, канул как в воду: верно, боится меня. Ну, да ведь не умер же он! Вот встретила бы его – мигом бы к вам отрядила моего Александра, и достали бы вы портрет за милую душу… Да пейте же кофе, пока горячий!