Эрик слышал где-то, что потерять все – это пережить катарсис. Теперь он все больше укреплялся в мысли, что так, скорее всего, говорят люди, которые на самом деле все потеряли и говорили себе это, чтобы вылезать каждое утро из постели и чувствовать себя чуть менее умирающими.
Утрата всего – не только жены, дома, брата, самоуважения и престижной преподавательской должности, но и вещей – не принесла ощущения свободы. Скорее, он чувствовал себя полным неудачником. С ящиками из-под молока, заполненными пластинками, и мешками для мусора, набитыми одеждой, Эрик как будто перенесся в прошлое, где был скорее студентом колледжа, как в двадцать, чем респектабельным профессором, как теперь. Одеваясь по утрам в темноте, он словно выворачивал себя наизнанку.
Милая хозяйка снятой в Перрике квартиры, встретив Эрика на подъездной дорожке, окинула взглядом его джип, присвистнула и сказала:
– Ну и ну, ты и впрямь путешествуешь налегке.
Эрик смутился – то, что увидела Дорис Кирш, не было просто багажом. Это был весь его скарб, все, что осталось от прошлой жизни.
Раздел по справедливости (чего Мэгги, откровенно говоря, не заслужила) был идеей Эрика. К концу развода он так вымотался, что сказал ей забрать себе все, что останется после него. Еще он сказал, что не желает спорить и что она, если хочет, может чиркнуть спичкой, предать все огню и станцевать в свете пламени – ему на это сто раз начхать. Он хочет одного: двинуться дальше по жизни и обо всем забыть.
Забыть, что он ее знал.
Движимая чувством вины, Мэгги (насчет мотива вопросов быть не может) попыталась уговорить бывшего мужа забрать то, что принадлежало ему по праву. Или, по крайней мере, поделить все пополам.
Ради приличия.
Эрик не стал и слушать – не только потому, что они уже вышли за рамки приличий (это случилось в кафе «Мунфлауэр», когда его кулак столкнулся с лицом Джима), но также и потому, что сама мысль встретиться с Мэгги для обсуждения вопроса о праве на тот или иной прибор или вкладе каждого из них в покупку софы показалась ему ужасной.
Он не хотел верить, но допускал возможность, что Мэгги, в случае его согласия с ее предложением, будет чувствовать себя менее виноватой и посчитает, что искупит вину за супружескую измену кухонной посудой, лампами, ковриками, книгами, велосипедом и прочей ерундой.
Этого – чтобы с ним обращались как с участником какого-нибудь дебильного игрового шоу, в котором противно улыбающийся и похожий на Джима ведущий отправлялся в постель с его бывшей женой в обмен на весь вот этот почти новый хлам, работу с понижением в зарплате и препаршивую жизнь в солнечной Калифорнии! – Эрик допустить не мог. Даже представить, что Мэгги преисполнится великодушия, сочтя щедростью акт возвращения Эрику его собственной собственности… Нет! Вот черта вам лысого!
По справедливости, если уж вдаваться в детали, большая часть собственности действительно принадлежала ему. Конечно, с преподавательской зарплатой богачом считаться трудно, но все равно он получал намного больше, чем Мэгги зарабатывала как художница. Купленные ею вещи в их симпатичном (ей нравилось это слово, симпатичный) домике с двумя спальнями составляли меньшинство. Так что если кто и имел право на медаль за великодушие, то это, конечно, Эрик.
Меньше вещей – меньше возни с ними. Обстоятельство это оказалось весьма кстати, поскольку снятый им дом сдавался с мебелью. Вот только с какой мебелью…
Стиль оформления коттеджа Дорис был крайне дик, его можно было бы описать как «викторианский дом терпимости в сочетании с тропическим рыбацким домиком и примесью текс-мекс с точки зрения гринго[6]»: на полках стояли снежные шары, засушенная морская звезда и деревянные лобстеры, бронзовые держатели для книг, в кухне на стенах красовались лакированные сомбреро, лампы под абажурами с золотой каймой соседствовали с черными кружевными подушечками, а крышку стульчака покрывал фиолетовый с блестками чехол.
В целом прогулка по домику производила впечатление наркотического трипа, в котором что-то пошло очень-очень не так.
Большую часть утра Эрик занимался тем, что избавлялся от хлама. Что, в недоумении спрашивал он себя, заставляет пожилых людей заполнять каждый дюйм свободного пространства безделушками, как будто каждая добавленная мелочь увеличивает жизнь на еще один год? К моменту окончания уборки Эрик собрал шесть ящиков разного хлама для отправки на хранение в гараж. Оставалось только подумать, как объяснить потом Дорис голые полки и стены коттеджа.
По возвращении из гаража Эрик хлопнулся на софу и положил ноги на подлокотник. Он знал, как опасна праздность, потому что уже ощущал наползающую, как тень вампира, депрессию. Прошлый опыт подсказывал, что лучшее средство борьбы с этим чувством – движение, что страдание – ракушка, которая не прилепится к нему, если не сидеть слишком долго.
И все-таки двигаться не хотелось.
Спустя какое-то время Эрик ощутил безмолвие, такое плотное, с которым не сталкивался никогда в жизни, безмолвие столь глубокое, что у него зазвенело в ушах. После обнаружения Измены ему пришлось решать множество разных задач, связанных с новой работой и переездом на другое побережье через всю страну, и лишь теперь он понял, что именно эта занятость решением мелких проблем, возможно, не позволила ему полностью развалиться. Теперь, когда он обосновался на новом месте и уже собирался начать новую жизнь, перед ним впервые за последние недели встал вопрос: «И что же мне делать?»
Круг его знакомых в Филли[7] был невелик и существенно уменьшился с потерей двух так называемых лучших друзей: соблазнителя и похитителя жен
(говнюка)
брата Джима и прекрасной изменницы
(суки)
бывшей жены Мэгги.
Эрик не был антисоциальным типом – ему нравилось общаться. Но иногда, особенно в те неспокойные недели непосредственно после обнаружения Измены, разговоры ни о чем опустошали, высасывали силы, тем более что в его собственной голове уже звучали голоса невидимых друзей.
В последние дни в Филли Эрик часто уходил в себя, избегая контактов с приятелями и коллегами отчасти и потому, что не хотел повторять ужасные подробности расставания с Мэгги и распространяться о своих внезапных планах перебраться в Калифорнию.
Хотя большинство самых близких, будучи людьми вполне приличными, не совали нос в его личные дела, поскольку всем было ясно, что он не желает их обсуждать, Эрика угнетало уже то, что они знают и воздерживаются от обсуждения темы. В некотором смысле их молчание было почти хуже.
Самое забавное заключалось в том, что теперь, на западе, все складывалось хорошо. Хорошо в том смысле, что ему удалось протянуть целый день без сопливых сожалений, а голоса в голове притихли до невнятного бормотанья – разговаривать здесь ему было не с кем.
Эрик переменил позу, так что теперь полусидел, хотя настроение от этого не только не улучшилось, но стремительно ухудшалось.
Планируя переезд, он сознавал, конечно, что не знает в Калифорнии ни одной живой души. Но лишь сейчас, на месте, реальность предстала перед ним во всей полноте. У него не было друзей в Перрике. Ни единого. Не было даже знакомых. Его домовладелица, и та жила в каком-то неведомом Себастополе. Из этого следовало, что, когда он выйдет, никто в городе не узнает его в лицо. Ни бариста в кофешопе. Ни служащий на заправке. Ни кассир в местном универсаме, ни продавец в магазине грампластинок, который мог бы отложить диск на его вкус.
Если он умрет по какой-то причине (передоз, повесится, перережет вены, спрыгнет с крыши, угорит, сунув голову в духовку, от удара током из-за упавшего в пенную ванну тостера, выстрелит себе в висок), то его тело пролежит, возможно, несколько недель, прежде чем его обнаружат.
В жизни Эрика случалось немало моментов вот такого, острого, удушающего одиночества, но его нынешнее состояние определенно менялось в худшую сторону. «Я отдал бы почти все что угодно, только за то, чтобы вернуться к той жизни, которая была три года назад, – неожиданно для себя подумал он. – Да, я бы с радостью пожертвовал пятью годами будущего за один год прошлого».
Он снова растянулся на софе и закрыл глаза.
Мысли, как бывало обычно в состоянии расслабленности, устремились к неудачному браку. С одной стороны, хорошо хотя бы то, что они не завели собаку. Мэтт, его коллега в Филадельфии, и Дайана, бывшая жена Мэтта, обзавелись английским бульдогом по кличке Нарцисс. (Никакой измены в их браке не случилось, просто чувства остыли, и двое, полюбившие друг друга еще в школе и женившиеся слишком рано, повзрослели и обнаружили, что чем дальше, тем больше находят один в другом неприятных и отвратительных черт и привычек.) Эрик вспомнил, как Мэтт ворвался однажды в его офис после телефонного разговора с Дайаной. Самое интересное, что Эрик и не знал Мэтта как следует, но, черт возьми, иногда бывает так, что мужчине нужно выговориться, облегчить душу – пусть даже первому встречному.
– Я сказал ей, – объявил он с мрачной усмешкой, соединившей печаль и угрозу, – забирай дом, забирай машину, забирай лодку, забирай все мои сбережения, до последнего цента. Но если ты только попробуешь взять Нарцисса, я тебя убью.
Мэтт сказал это как бы в шутку, но Эрик до сих пор спрашивал себя, не было ли в его угрозе доли правды.
В конце концов оказалось, что это не имеет значения. Вскоре после того разговора Нарцисс умер от удушья, подавившись косточкой из остатков жареной курицы, которую стащил из соседского гаража. А через пару недель после этого машина Мэтта с пристегнутым за рулем владельцем свернула с дороги и упала в реку. Смерть в результате несчастного случая, так решила полиция, но каждый раз, вспоминая жутковатую усмешку коллеги, Эрик задавался вопросом, удержалась бы машина на дороге, если б Нарцисс не полез в ту мусорную корзину.
– Что ж, не будем зацикливаться на прошлом, – сказал Эрик, обращаясь к комнате, и решительно хлопнул себя по коленям. Когда-то придется отсюда вылезать. А значит, можно прямо сейчас. Он взял с кофейного столика составленный ранее список покупок и направился к гаражу.
Уже выехав на улицу, Эрик обратил внимание на то, какой чудесный день эта суббота. Просто безобразие тратить ее на стояние в очередях. Проведя недолгие изыскания в интернете, он пришел к выводу, что наилучший вариант использования свободного времени – провести день на пляже.