За старцем не пропадешь

Летом 1941 года я жил в солнечной Евпатории в небольшом доме с ослепительно белыми известковыми стенами, который стоял на окраине города в обширном и ухоженном саду. Уже с месяц как шла война с Германией, и никто из обитателей дома и соседей не предполагал, что она будет такой тяжелой, жестокой и затянется на несколько лет. Вечером, когда солнце садилось в море, уходя за кромку горизонта, со стороны Румынии в чистом темно-синем небе появлялись тяжелые немецкие самолеты, натужно и прерывисто гудя, они летели бомбить Севастополь. Зенитные батареи Евпатории, расположенные неподалеку от нас, оглушительно стреляли, ведя заградительный огонь всю ночь напролет и замолкая только под утро.

Утром с моря тянул свежий бодрящий ветерок, и я с ведром в руке выходил в сад, усыпанный яркими, спелыми оранжевыми абрикосами вперемешку со стальными корявыми и закопченными осколками зенитных снарядов. Вкус этих абрикосов, сброшенных на землю пушечным грохотом, был необыкновенно нежный, сладкий, с чудным райским ароматом. И когда я сейчас беру в руки спелый оранжевый абрикос, его вкус и запах возвращают меня в тот дивный сад теперь уже очень далекого 1941 года.

От этих ежедневных немецких налетов и ночной зенитной канонады постепенно в душе появлялись тревога и смятение, как будто какая-то неведомая темная сила подвела меня к зияющей бездне и поставила на краю ее. И может быть, мною бы совершенно овладело тревожное, тоскливое настроение, если бы не мой новый знакомый, живший по ту сторону садовой ограды, сложенной из желтого пористого ракушечника. Это был старый бородатый сапожник дядя Иван, которому я носил чинить обувь. Я с ним познакомился еще весной, и мы, разговорившись, подружились, нашли много общих тем и стали доверительно относиться друг к другу, что по тем временам было редкостью. Особенно дядя Иван любил говорить о Боге. Был он верующим человеком, и, держа насаженный на железную лапку старый ботинок, вколачивая гвозди в каблук, он как-то особо интересно и занимательно рассказывал мне жития святых, отрывки из Евангелия и о неведомой мне тихой монастырской жизни.

Я в то время не был верующим, так как в нашей советской действительности было сделано все, чтобы изгнать Бога из жизни полностью. Мы жили, думали, говорили о чем угодно, но только не о Боге, потому что о Нем ничего не знали и даже не подозревали, что Он в самом деле где-то существует. Но за два последних месяца, когда я много узнал о Православии от старого сапожника, мое отношение к религии переменилось, и я каждый день с большим интересом и усердием читал толстую Библию, которую давал мне дядя Иван.

А война тем временем разгорелась, и до нас дошли слухи, что немцы выбросили в районе Джанкоя воздушный десант, – это было уже серьезно, так как от нас до Джанкоя на машине был всего день пути.

Хибарка дяди Ивана состояла из крохотной мастерской, кухни и комнаты. Вначале он принимал меня в мастерской, а потом позволил осмотреть и комнату, где стояла деревянная кровать, полка с книгами, а в углу за занавеской были иконы и медный литой крест. На стене, закрытые простыней, висели длинные черные одеяния.

Как-то на день святых апостолов Петра и Павла, после чтения Библии и других священных книг, за чаепитием дядя Иван мне доверительно рассказал про себя, что до 1920 года был монахом в чине игумена и проживал в Бахчисарайском монастыре до прихода в Крым Красной Армии. Красноармейцы монастырь разграбили, монахов разогнали, и ему пришлось скрываться с чужим паспортом одного умершего от сыпного тифа богомольца. Он ушел в Евпаторию, где его никто не знал, и вот уже двадцать лет живет и сапожничает здесь, на окраине города. Я спросил его, останется ли он здесь, если сюда придут немцы. Он ответил, что оставаться здесь при немцах не намерен, что уйдет в Абхазию, где в горных лесных чащобах живут и спасаются старцы-пустынники, молящиеся за весь крещеный мир и за победу русского оружия над супостатом.

По-настоящему дядю Ивана звали отец Панкратий, и было ему в то время лет под шестьдесят. Он был коренаст, еще крепок здоровьем и на грешный мир смотрел ярко-синими добрыми глазами из-под нависших густых пшеничных бровей. Я и сам понимал, что любыми путями надо уходить из Крыма на Большую землю, иначе окажешься на оккупированной немцами территории со всеми вытекающими отсюда гибельными последствиями. В армию меня пока еще по возрасту не призывали, и мы с отцом Панкратием решили уходить в ближайшие дни.

Покинуть Крым в это время можно было только морем, и я пошел в порт присматривать подходящий корабль, на котором можно было покинуть Евпаторию. Таким кораблем, на который нас согласились взять, была старая калоша – грузовой тихоход «Красногвардеец». До революции он назывался «Святой Питирим» и ходил из Одессы в Хайфу, перевозя богомольцев-паломников и разные колониальные товары. Это был довольно большой корабль с окрашенными черной краской бортами, загруженный в Николаеве зерном, в трюмах которого сидели и лежали раненые красноармейцы и множество семей беженцев-евреев. На палубе, в деревянных загонах, стояло стадо племенных коров, породистые лошади и овцы. Судно с этим грузом должно было идти в Новороссийск и стояло на рейде в Евпатории, дожидаясь ночной темноты, чтобы не подвергнуться днем атаке немецких пикирующих бомбардировщиков. Оно было совершенно беззащитно, если не считать стоящего на турели в носовой части спаренного пулемета «максим».

Договорившись со шкипером «Красногвардейца», сидевшим в прибрежном кабачке, я поспешил к отцу Панкратию, и он, долго не раздумывая, собрал заплечный мешок, куда положил обернутую клеенкой и заклеенную сапожным варом Библию и три иконы: Спасителя, Богородицы и чудотворца Николая. В мой мешок он положил хлеб, соль, огурцы и флягу с водой. Собравшись, отец Панкратий сотворил краткий молебен о путешествующих, сказав мне с горечью, что чувствует его душа – добром это дело не кончится: «Кабы нас не утопил в море немец. Уж очень он там лютует. Но, впрочем, на все воля Божия».

На мачте корабля был повешен белый с красным крестом флаг, а на палубе расстелена простыня, на которой во всю ширь также был намалеван красный крест. В начале войны мы были еще наивны и не думали, что враг будет настолько жесток, что немецкий летчик может расстрелять корабль под красным крестом, однако время показало обратное.

Хмельной корабельный шкипер за провоз обязал нас с отцом Панкратием присматривать за скотом и поить его, поэтому нам пришлось все время оставаться на палубе на холодном ветру вместо того, чтобы спуститься в трюм и спать на теплом пшеничном зерне. Когда стемнело, корабль отдал швартовы и взял курс на Новороссийск. Палуба его мелко вибрировала от стука паровой машины, из труб валил густой черный дым, который был виден на десятки миль кругом, и нам оставалось только полагаться на милость Божию, что нас не пустит ко дну немецкая подводная лодка. Корабль шел без сигнальных огней, какими-то скачками переваливаясь с волны на волну. Лошади нетерпеливо стукали копытами по палубному настилу, коровы протяжно мычали, прося дойки, а овцы беспрерывно блеяли. Отец Панкратий, прижимаясь спиной к теплой дымовой трубе, все время творил Иисусову молитву, вытирая платком слезящиеся от ветра глаза. Он говорил мне: «Молись, молись, чтобы нас благополучно донесло до берега».

Но я постоянно был в каком-то напряжении и в ожидании беды, и молиться не мог. Ночью ветер усилился, корабль стало изрядно качать на волнах, скорость его уменьшилась, и мы с отцом Панкратием поняли, что до рассвета нам до Новороссийска не дойти. Из трюма по деревянной лестнице то и дело поднимались страждущие морской болезнью беженцы и, перегнувшись, долго и мучительно блевали за борт. Вся ночь прошла в болтанке с резким холодным ветром, несущим соленые брызги волн, и тревожным блеянием и мычанием скота.

Утром, когда рассвело, до Новороссийска было еще далеко, а в небе над морем появился немецкий разведывательный самолет «Рама». Это был противный самолет с двумя фюзеляжами, предвещавший нам беду. По палубе, в сторону носовой части, топоча ногами, пробежали матросы, таща металлические коробки с пулеметными лентами. Машины заработали на полный ход, корпус корабля дрожал и сотрясался, из труб повалило столько дыма, что заволокло половину неба. Примерно через час из дыма выскочила пара немецких пикирующих бомбардировщиков «Ю-88» и, сделав круг над кораблем, поочередно сваливаясь на крыло, пошла в атаку на корабль. Матросы, вращая на турели спаренный «Максим», беспрерывно строчили по самолетам. Первые бомбы взорвались рядом в воде, совершенно оглушив нас. Корабль то и дело менял курс, виляя из стороны в сторону. Пройдя на бреющем полете, самолеты обстреляли из пушек палубу. Обезумевшие от страха животные, разломав перегородку, стали метаться по палубе. Некоторые лошади и коровы падали в открытые трюмы, сокрушая деревянные лестницы, и тем самым отсекая выход бежавшим на палубу.

Вскоре бомбы угодили в носовую часть корабля, страшно разворотив ее, и в трюмы потоком стала поступать вода, отчего корабль стал носом быстро погружаться в море, как будто что-то невидимое тащило его в глубину. Вот он уже встал торчком, задрав корму с бешено вращающимися винтами, и все, что было на палубе, посыпалось в море.

Мы же с отцом Панкратием, как только первая бомба ударила в корабль, взявшись за руки, прыгнули за борт. Ухватившись за бревно от скотской перегородки, выброшенное взрывом за борт, старались как можно дальше отплыть от гибнущего корабля. Из трюмов его до нас доносились страшные предсмертные вопли людей. И корабль наш быстро пошел ко дну, напоследок издав какой-то странный, ни на что не похожий, громкий звук.

На поверхности с диким ревом плавал и бился скот, несколько человек из команды и всякие доски и обломки. Самолетов уже не было. Мы, оставив бревно, уцепились за подвернувшийся небольшой пробковый плотик с лямками по краям, и волны нас быстро отнесли в сторону от места гибели корабля. Кругом были бескрайние морские просторы с перекатывающимися тяжелыми волнами. Отец Панкратий, держась за лямки, не переставая взывал: «Святитель Христов Николае, спаси нас!» Он снял с плеч свой заветный мешок с иконами и Библией и, привязав его к лямке, устроил на середине плотика.

Было пустынно, однообразно, но страха смерти не было из-за оглушенности происшедшим, вызвавшим душевную тупость и состояние обреченности, наверное, какое бывает у человека, когда его арестовали, осудили и ведут на казнь. От прохладной воды тело одеревенело и стало как бы чужим. Старец велел мне поглубже продеть лямки плотика под мышки и время от времени двигать конечностями и вертеть головой. Хотелось пить, но мешок свой я потерял в этой страшной сумятице на корабле. Старец же, в отличие от меня, был бодр, не унывал и все время творил молитву к Святителю Николаю, который помогает терпящим бедствие на водах, Спасителю и Божией Матери. Время от времени он понуждал меня к разговору и заставлял двигаться.

Море было беспокойное, и мы с плотиком постоянно перекатывались с волны на волну. От охлаждения и мерного укачивания меня сильно клонило ко сну, но старец не давал мне заснуть. Он гневно кричал на меня, ругал и, если я все же засыпал, он хлестал меня по щекам. В середине дня над нами пролетело несколько немецких самолетов. Один раз мимо нас прошла какая-то подводная лодка с поднятым перископом… В остальном было похоже на то, что мы обречены. Но старец все время ободрял меня, говоря, что Бог по молитвам нашим не оставит нас погибать в пучине морской и через Николая Чудотворца пошлет нам помощь и спасение. Он даже приготовил носовой платок, чтобы поднять его в руке для сигнала о помощи. К вечеру я совсем изнемог и находился в полуобморочном состоянии, постоянно засыпая. Но старец все еще держался молодцом, время от времени хриплым голосом призывая на помощь Святителя Николая.

Наконец, когда уже стало смеркаться, нас заметили с проходящего мимо военного корабля. Это был лидер-эсминец «Харьков» с бортовым номером 50. С него спустили на воду шлюпку и подобрали нас. На корабле фельдшер оттирал нас спиртом, отогревал чаем и уложил на койки под теплые одеяла. Отец Панкратий поспешил мне сообщить, что цифра 50 по церковнославянской цифири соответствует букве «Н», то есть указывает, что спасение пришло от Николая Угодника. Я благодарно улыбнулся, перекрестился и уснул.

Когда мы проснулись, корабль уже стоял у пирса в Новороссийске. Нам принесли по миске каши и по большой кружке горячего чаю. По морскому обычаю, в чае плавали белые сухари, сливочное масло, и он был до черноты крепок и сладок. Одежда наша и мешок старца – все было высушено и принесено нам. Старец разорвал клеенку и достал совершенно сухую Библию. Раскрыв ее, он прочел о приключении Ионы на море и во чреве китовом, а также о бедствии на море апостола Павла из «Деяний апостолов».

Когда мы оделись и вышли на палубу, командир корабля поздравил нас со спасением и приказал выдать нам трехдневный сухой паек. Старец хотел подарить командиру икону Николая Чудотворца для благополучия корабля и команды, но командир икону не взял. Может быть, потому что время было такое, а может быть, потому что к кораблю подъехал на машине адмирал Октябрьский. А жаль: как я позже узнал, немцы потопили этот славный боевой эсминец.

Как только мы вышли на берег, начался налет немецкой авиации на порт. Особенно они кружили над эсминцем. Но не тут-то было. Это не то, что наш тихоход «Красногвардеец». Эсминец из скорострельных зенитных пушек открыл такой плотный огонь по немецким «юнкерсам», что те сразу разлетелись в стороны и исчезли. Когда мы ступили на берег, старец упал на колени, припал лбом к земле и сказал: «Хороша ты, матушка земля, кормилица наша». Затем он прочел тропарь Николаю Чудотворцу: «Правило веры и образ кротости, воздержания учителя яви тя стаду твоему, яже вещей истина. Сего ради стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая, отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим».

Благодарные слезы радости ползли по его щекам. Он вытер слезы, поправил на спине вещмешок, и мы поплелись по прибрежной дороге от Новороссийска к Туапсе, поближе к желанной Абхазии. Останавливались на ночь в станицах, в хатах у русских людей, где старец, всхлипывая, рассказывал хозяевам, как мы тонули в Черном море и как были спасены заступлением Николая Чудотворца. Сердобольные казачки плакали, слушая старца, и не только кормили нас в доме, но давали еще на дорогу харч и деньги.

В станице Новомихайловской, под Туапсе, старец купил бутылку кагора, стакан и тарелку. Из куска найденного палаточного брезента он соорудил себе епитрахиль и поручи. Ему не терпелось отслужить Божественную литургию и благодарственный молебен. Мы свернули с дороги в лес, и отец Панкратий, опустившись на колени около большого пня, с благоговением вынул из кисета, висевшего у него на шее, старинный антиминс и расстелил его на пеньке. Там же он поставил Библию, стакан, тарелку и положил игуменский крест. Просфор у нас не было, и поэтому в ход пошел отличный пшеничный хлеб. Батюшка Панкратий надел епитрахиль, поручи и начал творить великое Таинство Евхаристии. Стакан сошел за потир, а тарелка за дискос. Все элементы Евхаристии были налицо: священник, антиминс, хлеб и вино. Батюшка хотя сам в сталинских лагерях не сидел, но слышал, что духовные узники в камерах смертников совершали Божественную литургию даже у себя на груди.

Лето уже близилось к концу, птицы перестали петь, и в лесу было тихо и безлюдно. И старец, оглядевшись, торжественно провозгласил: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь». И тихо и неспешно потекло Богослужение в условиях необычных и странных, но что было делать, если шла ужасная война, а в закрытых храмах царили безмолвие и мерзость запустения. «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное», – тихо выпевал старец, и голос его дрожал, и в нем слышались печальные отзвуки пережитого. Больше половины века прошло с тех пор, но я отчетливо помню умиленный дрожащий старческий голос и хождение с Евангелием после третьего антифона. «Спаси ны, Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Ти: аллилуиа». Помню также окружавший нас, слегка шелестевший зеленой листвой лес под Туапсе и батюшку, освещенного солнечными лучами, со стаканом в руке, в котором были истинное Тело Христово и святая Кровь Его.

Мы с великим благоговением причастились, поздравили друг друга и, радостные, с легким сердцем, пошли к Туапсе. В Туапсе мы с батюшкой расстались: мне надо было срочно возвращаться в Ленинград, хотя в те времена это было сделать нелегко. Батюшка благословил, обнял, поцеловал меня на прощание и обещал молиться за меня на новом месте в Абхазских лесах, потом передал мне на дорогу все деньги, которые собрали в станицах, еще раз взглянул на меня своими добрыми глазами, поправил котомку за плечами и неспешно пошел в сторону Абхазии. Я же из Туапсе доехал до Москвы, а потом окольными путями, на попутных военных машинах – и до Ленинграда, успев приехать туда еще до того, как сомкнулось кольцо блокады.

После, вспоминая свое трагическое плавание на «Красногвардейце», я думал: зачем немецким летчикам надо было пускать ко дну наш старый корабль под красным крестом, губить сотни жизней? Ведь они знали, что на корабле не было войск, что войска тогда направлялись только в сторону Крыма. И позже я понял, что это был национал-социализм в действии, для которого чужие жизни ничего не стоили.

Загрузка...