Одуванчики во все глаза глядели на солнце, и, внимательно прислушиваясь к его тихому, но строгому говору, послушно кивали. Цветы очень хотели походить на светило, и находили в его ослепительном великолепии всё то, так казалось одуванчикам, чего не доставало им самим: недосягаемости и величия. И было им невдомёк, что солнце, глядя на их почтительно склонённые головы, прятало и от них, и от себя самого тоску по невозможной для него простоте и доступности, а укрытая под махрой лепестков нежность, – та вовсе вызывала в солнце едкую зависть. Ибо, поди-ка, испробуй, одари любимую солнцем, сорви хотя малый лучик, собрав его в горсти… Не выйдет? То-то же. А вот одуванчик…
Вездесущий и наивный в своей простодушной изысканности, он первый из цветов, что дарит ребёнок маме. Измятый в кулачке стебель терпит от самой земли до нехитрой фарфоровой чашки со сколотым краем, и негует11 там, позволяя выбраться из самой своей середины то муравью, то божьей коровке, то паучку. И щербатая, как то дитя, чашка счастлива, что нужна ещё, хотя цедит понемногу воду из трещины на боку, но достанет влаги цветку, да не одному.
От млечного сока одуванчика до Млечного пути – куда меньше, чем кажется. И кто-то простодушный, ровно жаркий жёлтый цветок, разбуженный ночью от огненного росчерка по небу, тронет задумчиво уснувший в чашке бутон, улыбнётся всему, что только ни на есть, и под диктовку звёзд примется писать нечто, понятное ему одному.
«Одуванчики во все глаза глядели
на солнце…»