Подарки мальчикам на официальные праздники носили чисто символический характер, да они и не были важны для нас тогда. Не то, что сейчас. Тогда было важно другое, то, что тщательно скрывалось от посторонних глаз.
Помню кучу стихов. Их нам раздавали учителя и строго-настрого требовали выучить, чтоб от зубов отскакивало. Потом выстраивали нас, девочек, в линеечку, и мы по очереди читали заученные четверостишия. Это действо называлось «монтаж».
Помню на репетиции этого самого «монтажа», учителя громким свистящим шепотом поправляли, а иногда и покрикивали: «С выражением читай, громче, не услышит никто. Как ты читаешь? У тебя манная каша во рту стынет!»
Дело в том, что сначала в классе проводили монтаж, а потом чаепитие.
Девочки заранее договаривались, кто что сделает к столу и что принесет. А после чаепития проводились танцы: включался магнитофон, звучала музыка, а мы все сидели вдоль стен и переглядывались с мальчишками.
Никто не танцевал. Это было неприлично! Правда, некоторые девчонки, посмелее, подходили к понравившемуся мальчику, и совали ему в руку открытку, записочку или какой-нибудь сувенир.
Как только официальная часть заканчивалась, тут и начиналось веселье. Мы гурьбой шли к кому-нибудь во двор, а там всегда кто-нибудь из старших мальчишек играл на гитаре. «Я готов целовать песок, по которому ты ходила». Сердце замирало от восторга. «Понял он, что лучше Тани нету, только Танька замужем уже» Горе неимоверное. «Ты у меня одна, словно в ночи звезда…» Опять восторг и полный! А потом жалостливая: «Где тебя отыскать, дорогая Пропажа?» Слезы на глазах… Я до сих пор помню слова каждой из них.
Мы стихийно разбивались на группы, сидя на скамейках, и разговаривали каким-то языком, полным таинственных недосказок, намеков и недомолвок…
Мне нравился Петя Гладков – наш отличник.
А ему – Наташка Черевко и немного Лана Гонгадзе.
Я решила взять быка за рога и влюбить его в себя. Как же это сделать? И меня осенило: надо написать ему письмо! Ого!
Никто из девчонок никогда не писал целого письма мальчику. А я решила написать и сунуть после чаепития.
Но опыта у меня не было: и мне пришла удивительная мысль – списать чье-нибудь письмо, какой-нибудь умной женщины.
Письмо Татьяны Лариной Евгению Онегину я забраковала: оно было в стихах, и Петька сразу бы понял, что оно не мое. Но у бабушки была обширная библиотека. И одна из книг привлекла меня старинным с золотом обрезом и довольно потрепанным видом. На ней было написано: «Елена фон Деннигес – Фердинанду Лассалю. Письма».
Эти имена мне ни о чем не говорили. И я точно знала, что Он не догадается, что письмо не мое, что я списала. Эта книга была редкостью: из домашней бабушкиной библиотеки, чудом уцелевшей среди океана ее перемещений, ссылок, лагерей, войны.
Одно из них мне показалось подходящим. Опустив авторство, и вставив некоторые свои замечания, я его переписала сначала на черновик, а потом уже на тонкий ватманский лист, который нашла у деда, потратив весь вечер на переписку красивым почерком.
Вот оно – с черновика, который чудом сохранился и с моими подлинными купюрами. Недавно мы переехали в новую квартиру, и когда я перебирала старые книги, нашла этот черновик.
«Теперь вы понимаете вашим чудесным умом и вашим великолепным, но милым мне тщеславием, как гласит мое решение. Я хочу быть и буду с вами! Вот вам мое Да – chargez vous donc du reste; я поставлю вам лишь два маленькие условия, et les voila. Это значит: вы придете к нам, мы попробуем расположить в вашу пользу родителей, равно как и получить таким способом их согласие на нашу дружбу! (можно встретиться и около твоего дома).
А вот другое: Я хочу и требую, чтобы затем все шло как можно быстрее. Ибо я могу, конечно, выдержать туман и дождь нынешнего утра, но целого ряда таких напряженных дней и неопределенных, мучительных настроений, какие я уже пережила, (ты на моих глазах провожаешь то Наташку, то Ланку из школы и при этом несешь Ланкин портфель, а я иду, как дурочка, следом) этого, друг мой, нервы мои не выдержат. У меня есть еще причина торопиться – я не хочу, чтобы весь свет говорил о нас и высказывал свое суждение о деле, которое его не касается, и подвергал бы меня множеству сцен, которых можно отлично избежать (мне уже говорят, что ты занят Наташкой, ну и что, что она хорошо учится и рисует, но посмотри внимательно на нее и на меня! Я бы поняла, если бы ты выбрал Ланку! Она хоть красивая! ).
Если дело разрешится так, как мы этого желаем, то они могут сколько угодно, раскрывать рты и таращить глаза, тогда опорой и защитой моей будете вы, Петр, et je me moque pas mal du reste du monde. Я знаю, что препятствия, которые нам предстоит одолеть, велики, огромны, но зато перед нами и огромная цель.
На мою долю остается труднейшее – я должна холодною рукою убить верное сердце, преданное мне с истинною любовью (ты прекрасно знаешь, как меня любит и за мной давно бегает С.А., его даже недавно встретили в коридоре у женского туалета и он до сих пор ходит с синяком), а я должна с холодным эгоизмом разрушить прекрасную грезу юности.
Поверьте, это будет стоить мне страшных усилий, но я хочу этого теперь и, следовательно, ради вас буду и дурною.
Напишите мне тотчас при первой возможности; ибо лишь тогда, когда я в точности буду знать ваши планы и ваше твердое решение, лишь тогда смогу я начать выполнять и мои планы!
М.»
Первую букву своего имени под письмом я закрасила красной акварельной краской так, чтобы она немного просвечивала, и он понял, в конце концов, от кого это послание.
Я вручила ему это письмо.
И он понял: на следующий день и все последующие дни шарахался от меня, как от больной.
После этого я никогда не занималась плагиатом. Любовь потерпела крах. Но почему-то тогда я не очень долго переживала. Потому что уже полюбила другого – Алена Делона,
посмотрев фильм «Искатели приключений».