Редакция столичного глянцевого журнала «Экран и сцена» располагалась уже десять лет в бывшем купеческом особняке в Замоскворечье. Когда тридцатидвухлетний Эдуард Лобов, стройный голубоглазый блондин в стильной шелковой фиолетовой рубашке, в серых вельветовых брюках и в мокасинах того же цвета, подъехал на своей черной «тойоте-камри» к служебной стоянке и не без труда нашел на ней свободное место, было уже начало одиннадцатого. Начальство постоянно напоминало, что рабочий день в редакции начинается ровно в десять часов утра, и регулярные опоздания неминуемо приведут рано или поздно к депремированию даже самых талантливых и креативных сотрудников.
Один из ведущих обозревателей «ЭиС» энергичной походкой направился к входу, широко улыбнулся пожилому охраннику и взбежал на второй этаж. В коридоре он столкнулся с секретаршей главного редактора Катей, которая сказала ему с сочувствием:
– Привет, Эдик, шеф тебя уже ищет, давай прямо к нему, скажи, что попал в пробку.
– Так я действительно полчаса простоял на Садовом кольце возле парка Горького!
– Вот так и объяснишь, но учти, он злой с утра.
– Спасибо за информацию, учту. Главный уважает ценные кадры.
– От скромности ты точно не умрешь!
– Да я вообще планирую прожить еще лет семьдесят, а может, и больше.
Катерина Глебова только улыбнулась в ответ на последние слова Эдуарда и жестом указала ему на дверь в приемную главреда – иди мол, дорогой товарищ, и ни пуха тебе ни пера!
Когда Лобов постучал и зашел в просторный кабинет, Аристарх Васильевич Хомутов, бессменный главный редактор журнала с момента его основания, посмотрел на своего любимца с подчеркнутым удивлением. Разменявший шестой десяток, коротко подстриженный, в очках с толстой оправой, с небольшой бородкой, легкий на подъем, несмотря на свои сто двадцать килограммов веса, Хомутов обладал тонким чувством юмора, поэтому порой трудно было понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез.
– И что же это вы до сих пор находитесь в Москве, мой юный друг? – спросил хозяин кабинета несколько озадаченного таким началом разговора гостя.
– А где же мне быть, Аристарх Васильевич? – недоуменно и почтительно произнес Лобов.
– То есть как где, любезнейший Эдуард Даниилович? Разумеется, в Южнограде. Вы ведь, кажется, дорогой мой, планировали взять интервью у нового кумира половины взрослых женщин нашей страны Максима Заварзина или я что-то путаю?
– Но ведь Заварзин…
– Да, я в курсе, его больше недели назад нашли мертвым в собственной квартире, актер был то ли убит, то ли покончил собой. Но это совершенно не означает, что вам не следует как можно скорее вылететь в Южноград. Прошу простить меня за цинизм, но если интервью с живым Заварзиным могло вызвать определенный интерес, не более того, то публикация о его безвременной кончине, истории его становления как актера, возможных причинах смерти, с версиями и слухами на этот счет, с интервью, взятыми у коллег покойного, у его родных и знакомых, станет настоящей сенсацией. Как говорится, «элементарно, Ватсон!». Или вы считаете, драгоценный мой, что старый пень не прав и не понимает уже нынешней жизни?
– Как вы можете такое говорить, многоуважаемый Аристарх Васильевич, конечно же, вы правы, абсолютно правы!
– А если без дурацкого стёба, Эдуард, – начал говорить разом ставший серьезным Хомутов, – то я искренне сожалею о смерти молодого артиста. Но он заслужил превосходную эпитафию, и ваша статья в ближайшем номере нашего журнала должна стать таковой. В советское время зрители мало что знали о личной жизни актеров и актрис, об их отношениях с режиссерами, зато теперь ветераны культовых фильмов и спектаклей стали делиться такими воспоминаниями, что просто диву даешься – что же они молчали столько лет? Я уже не говорю о современных исполнителях и исполнительницах, поклонники и поклонницы хотят знать, в каких фазендах они обитают, как одеваются, где собираются отдыхать в курортный сезон, что думают о коллегах. То есть в какой-то момент именно эта информация выходит на первый план, а рассуждения о том, удалась ли роль, оказались ли качественными сериал или антрепризная постановка, становятся вторичны. Это, безусловно, относится и к Максиму Заварзину. Необходимо рассказать о его коротком творческом пути как можно подробнее, как можно интереснее. Надеюсь, с поставленной задачей вы отлично справитесь. Заварзин после этого останется в памяти зрителей и зрительниц не просто очередным калифом на час, вспыхнувшей и тут же погасшей звездочкой на небосводе шоу-бизнеса, но человеком творческим, глубоким, талантливым. Нарисуйте словами, как красками, его посмертный портрет.
Лобов невесело усмехнулся:
– Но вы, по сути, предлагаете провести журналистское расследование, а я такого рода деятельностью никогда ранее не занимался.
– Я тоже стал главным редактором, не имея журналистского образования и никогда ранее не посетив ни одной театральной постановки, а занимался после окончания экономического факультета исключительно финансово-кредитными операциями. Ничего, освоитесь, не боги горшки обжигают. А для первого раза я дам указание бухгалтерии выписать вам приличную сумму на командировочные расходы. Можете при необходимости нанять частного детектива по разумной цене, только обязательно привезите потом договор и оплаченный счет с чеком за услуги. Даю неделю и жду результата, попросите Катю заказать вам билеты на самолет. Удачи, Эдик!
И с этими словами Хомутов встал из-за огромного редакторского стола и крепко пожал Лобову руку. Журналист тяжело вздохнул и направился оформлять командировочные документы.
Вечером того же июньского дня Эдуард сидел в купленной по ипотеке квартире-студии в новостройке вблизи станции метро «Митино» и внимательно изучал публикации в Интернете, посвященные Максиму Заварзину. Их было немало и раньше, но особенно много появилось после смерти актера. Авторы позитивно описывали артиста, хотя в прошлом ему доставалось за буйный нрав, безапелляционность суждений и безграничную самонадеянность.
Личная встреча Лобова с Заварзиным, первая и последняя, произошла в минувшем январе в Санкт-Петербурге. Журналист приехал в Северную столицу на премьеру в БДТ, после спектакля он решил прогуляться перед сном по любимому городу. Шел густой снег, тускло светили далекие холодные звезды, набережная Фонтанки пустела. Загадочно выглядели знаменитые мосты, грифоны на Банковском поражали своим великолепием, каменные здания, построенные еще во времена Екатерины Второй и Александра Первого, пробуждали в памяти роковые истории, созданные воображением гениальных авторов. Только в этом городе могли появиться Герман и старуха-графиня с тайной трех зловещих карт, обезуметь оставшийся без новой шинели чиновник, продаваться портрет с заключенной в нем душой жестокого ростовщика…
Когда Эдуард добрался неспешной походкой до Аничкова моста, то повернул налево, в сторону Дворцовой площади. Невский проспект сверкал яркими огнями фонарей и витрин, работали кафе и рестораны, царила атмосфера новогоднего праздника, горожане и туристы не торопились в свои квартиры и гостиничные номера.
Через пятнадцать минут Лобов зашел в бар отеля «Европа» на Михайловской улице, работавший круглосуточно. Здесь бережно сохранили дух прошлых веков: высокие витражные окна, камин, лепнину, великолепные люстры и внушительного вида колонны из мрамора. Журналист занял место у стойки, заказал алкогольный коктейль и получил к нему тарелку с оливками, орешками и снеками. Звучали джазовые мелодии, пианист за роялем играл профессионально и с удовольствием.
И тут рядом с Эдуардом присел молодой человек с усталым лицом, в котором Лобов сразу же узнал набирающего популярность Максима Заварзина. Актер попросил у бармена джин с тоником, пил медленно, закусывая солеными орешками, думал о чем-то своем, не обращая внимания на окружающих. Журналист решил воспользоваться моментом и вежливо обратился к Заварзину с просьбой об автографе. Тот посмотрел на Эдуарда не слишком приветливо, но потом широко улыбнулся и сказал:
– Нигде нет покоя, ладно уж, только бумага и перо за вами.
Лобов тут же достал из кармана замшевого пиджака блокнот и шариковую авторучку, протянул их Максиму. Заварзин небрежно расписался с характерным росчерком в конце своей звучной дворянской фамилии, вернул блокнот и ручку владельцу с вопросом:
– Имеете отношение к театральному миру?
Лобов представился, они обменялись визитками. Заварзин сообщил, что прилетел в Петербург из Южнограда на три дня для съемок нескольких эпизодов телесериала «Курьер императора», в котором играл главную роль.
– Прямо из Пулково утром привезли меня на Васильевский остров, работали часов десять на набережной и во дворце Меншикова, устал как собака, – пожаловался он.
– Сочувствую, – сказал с пониманием Лобов, – жизнь у вас напряженная.
– Но я бы ее не променял на любую другую, – улыбнулся Заварзин, – а ненормированный рабочий день – это так, мелочи. Сейчас хорошо высплюсь и завтра снова в кадр, под лучи прожекторов.
– А как вы смотрите, Максим, на интервью для нашего журнала? – вкрадчиво поинтересовался Лобов.
Актер усмехнулся:
– Не сейчас, но в принципе я согласен. Позвоните в мае, к этому времени у меня завершатся два проекта для телевидения. И еще один важный начнется, если найду спонсора. Ладно, там видно будет. До встречи!
И Заварзин ушел, крепко пожав руку новому знакомому.
Лобов позвонил в начале последнего весеннего месяца, Заварзин пригласил его прибыть в Южноград сразу же после премьерного показа мюзикла «Гамлет», в котором выступал и как артист, и впервые как постановщик. Но увидеть Максима живым Эдуарду было не суждено…
Из майских сетевых новостей Лобов выяснил, что представление мюзикла, в которое сам Максим вложил неизвестно от кого полученные немалые средства, с треском провалилось. Публика не поняла и не приняла знаменитую трагедию Шекспира в интерпретации Заварзина, после первого действия зрительный зал заметно опустел, слушать арии датского принца и его печальной возлюбленной остались лишь ярые фанаты режиссера-дебютанта. На следующий день решением художественного руководителя Театра музыкальной комедии Лазаревского проект был закрыт.
А пятью сутками позднее полиция обнаружила тело Заварзина с простреленным виском на кухне его квартиры. В бульварной прессе, бумажной и электронной, голоса авторов публикаций разделились: одни настаивали, что это было самоубийство, другие склонялись к убийству неизвестным преступником по неизвестной причине. Полиция пока что никаких комментариев не предоставила, на встречах с репортерами звучала стандартная фраза – «идет следствие, о его результатах вы в свое время узнаете». Лобов еще раз вздохнул и подумал: «Да, придется довольствоваться слухами и сплетнями, вряд ли удастся получить инсайдерскую информацию от представителей правоохранительных органов». Но статью готовить все равно необходимо, спорить с Хомутовым было бесполезно, он привык доводить до конца любое свое начинание. И добиваться того же от своих подчиненных.
В тот же самый день, когда Лобов получил от главного редактора задание провести журналистское расследование насильственной смерти Заварзина, текущие результаты расследования профессионального руководитель убойного отдела Сергеев докладывал главе криминальной полиции Южнограда полковнику Усольцеву.
– Можно считать предположительно, что погибший был жив в двадцать ноль-ноль, а не стало его не позднее двадцати часов тридцати пяти минут, – начал майор.
– Обоснуйте, Александр Александрович, – предложил Усольцев.
– Данная гипотеза основана на показаниях свидетельницы Анны Сергеевны Григорьевской, соседки покойного Заварзина. Она безрезультатно звонила и стучала ему в дверь примерно в восемь вечера, точно не помнит. Дверь была закрыта, из квартиры доносились громкие звуки музыки, беспокоившие Григорьевскую. Она вернулась к себе, стала стучать в смежную с квартирой Заварзина стену. И с тем же эффектом. Тогда соседка позвонила в полицию, входящий вызов дежурный зафиксировал в двадцать десять. А в половине девятого Григорьевская спустилась на лифте вниз и ждала наряд у входа в подъезд. Никого из жильцов башни или незнакомых ей людей Анна Сергеевна не встретила, в двадцать часов тридцать две минуты подъехал патрульный автомобиль, а в двадцать тридцать пять старший сержант Громов обнаружил Максима Заварзина на его кухне без признаков жизни. Что касается судебно-медицинского эксперта, то по итогам вскрытия он указал время смерти в диапазоне от девятнадцати тридцати до двадцати тридцати. Пуля, пробившая височную кость погибшего и не без труда извлеченная патологоанатомом, была выпущена из обнаруженного рядом с телом пистолета Люгера, он же «парабеллум», это стопроцентный результат баллистической экспертизы, в магазине осталось еще четыре.
– А почему вы считаете, что Заварзин был жив в двадцать ноль-ноль?
– Свидетельница припомнила на втором допросе, что когда она стучала в дверь, то услышала на фоне хард-рока, как сосед ее громко выругался. Мол, пошла прочь, дура, не мешай отдыхать.
– То есть она узнала его по голосу?
– Вроде бы так, но утверждать наверняка Григорьевская не готова, уж очень сильно за дверью грохотало, две мощные акустические колонки все-таки.
– Вы предполагаете, что актер покончил с собой?
– Основания для такой версии имеются, – не слишком уверенно произнес Сергеев.
Усольцев пристально посмотрел на майора и сказал:
– Слушаю вас внимательно.
– На рукоятке «парабеллума» есть только отпечатки пальцев покойного, как и на смартфоне, на рюмке, на бутылке и на зажигалке. Не найдено иных отпечатков и на ручке входной двери. На одной чашке с остатками кофе также отпечатки хозяина квартиры, на другой – неизвестного или неизвестной. Криминалист указал в отчете, что выстрел из пистолета, найденного рядом с телом, был произведен с близкого расстояния, практически в упор, то есть с большой вероятностью самим актером. Что, вообще-то, вполне объяснимо. Заварзин, по показаниям ряда свидетелей, находился уже несколько дней в глубокой депрессии после неудачи с постановкой мюзикла «Гамлет», в тот вечер он выпил много коньяка, в таком состоянии инстинкт самосохранения мог быть подавлен. Предсмертной записки погибший не оставил, что может говорить о спонтанности выстрела, в трезвом виде Заварзин вряд ли убил бы себя.
– Хорошо, ваша аргументация мне понятна. А как вы объясняете то, что в двадцать тридцать пять дверь в квартиру была открыта?
– Предполагаю, товарищ полковник, что Заварзин выходил покурить на лестницу и выбросил окурки в мусоропровод. Когда я приехал, то на кухне дым стоял коромыслом, окно же почему-то было закрыто. В пепельнице мы обнаружили пять затушенных сигарет, но в початой пачке отсутствовало девять. Наверное, ему стало трудно дышать, и он на несколько минут покинул квартиру, а по возвращении не запер дверь. И потом застрелился.
– Не проще ли было открыть окно и проветрить помещение?
– Трезвому проще, конечно, а пьяный не додумался до этого. Такое случается, сами знаете.
– Да уж, логика пьяного бывает не понятна никому. Но ведь в квартире мог находиться кто-то, кто убил Заварзина, стер свои отпечатки и сбежал с места преступления, не закрыв дверь. На ней ведь был не английский замок?
– Так точно, дверь не захлопывалась автоматически.
– А ключи от нее у убитого нашли?
– Да, в кармане джинсов.
– Номера входящих и исходящих на смартфоне проверили?
– Проверяем, их там сотни. Пока не нашли ничего интересного или необычного, номера принадлежат артистам и артисткам музыкального театра, актерам и актрисам, снимавшимся с ним в сериалах, режиссерам, продюсерам, спонсорам, журналистам, медицинским центрам, поклонницам. В последний день жизни Заварзина у него состоялось двенадцать разговоров, сейчас отрабатываем каждого из собеседников покойного.
– А откуда, по-вашему, у Заварзина появился «парабеллум»?
Сергеев неопределенно пожал плечами:
– Мог приобрести у черных копателей, ведь на территории нашего региона во время войны долго шли тяжелые бои.
– Кто-нибудь из свидетелей видел у убитого пистолет?
– Нет, никто. Но такими вещицами не хвастаются, ведь то, что за хранение привлекают к уголовной ответственности, Заварзин должен был знать.
Усольцев молча кивнул, встал из-за стола, прошелся по кабинету и, наконец, сказал:
– Дело это, как вы понимаете, Александр Александрович, особое, результатов вашего расследования ждут очень многие. Вы опытный сыщик, заслуженно уважаемый в городском УВД, я вам полностью доверяю. Но прошу – не считайте версию с самоубийством главной и тем более единственной, рассматривайте и возможность убийства, постарайтесь выяснить, кому оно могло быть выгодно. Есть несколько фактов, указывающих на такой вариант, – погибший не оставил записки, на одной из двух кофейных чашек есть отпечатки, ему не принадлежащие, в любом случае у Заварзина кто-то был в тот вечер. Докладывайте мне о ходе следствия раз в неделю, будут важные новости – звоните в любое время.
– Слушаюсь, Михаил Федорович! – бодро ответил майор.
Он уже давно пришел к выводу, что дело Заварзина доставит отделу большую головную боль. Того же мнения придерживался и старший следователь Областного управления СК РФ Вадим Черников, руководитель следственной группы. Как выяснилось, у актера не осталось близких родственников, зато восторженных поклонниц по всей стране хватало. И журналисты, конечно же, скоро начнут спрашивать о ходе расследования.
Так называемые медийные личности, известные по телеэкрану и социальным сетям Интернета, дающие часто интервью по самым разнообразным поводам, с глубокомысленным видом сообщающие свое мнение по вопросам, весьма далеким от сферы их знаний и интересов, уже принялись высказываться о том, что и почему произошло с погибшим. Их версии были основаны только на собственных амбициях и интуиции, никакими фактами они не располагали, но только однозначный ответ следствия, подкрепленный вескими доказательствами, мог раз и навсегда закрыть набирающую оборот дискуссию говорливых дилетантов от криминологии и юриспруденции.
Рейс из Шереметьево прибыл в аэропорт «Степной» города Южнограда точно по расписанию, в десять двадцать утра. В столице моросил дождь, а здесь вовсю светило яркое весеннее солнце. До гостиницы «Речной простор» на набережной ехать на такси Лобову пришлось долго, почти час с четвертью. Дорога шла сначала по степи, потом замелькали за окном иномарки, пригородные районы, новостройки жилых домов и торговых центров, парки и скверы, заводские корпуса. Чем ближе подъезжали к центру, тем дольше приходилось стоять в пробках, плотность транспортных средств росла и росла. Но вот появилось, наконец, многоэтажное здание белого цвета, водитель улыбнулся и сказал:
– Приехали, жить будете в самом комфортном в жаркую погоду месте, у реки.
Заранее забронированный одноместный номер на третьем этаже оказался удобен и комфортабелен, Эдуард разложил вещи из компактного чемодана по полкам платяного шкафа и прикроватной тумбочки, принял душ и спустился по широкой лестнице к стойке дежурного администратора. Журналист предыдущим вечером созвонился с художественным руководителем Театра музкомедии Антоном Ильичом Лазаревским и договорился с ним о сегодняшней встрече в три часа дня. По просьбе Лобова администратор вызвал ему такси, и через полчаса Эдуард вышел из машины желтого цвета возле старинного двухэтажного здания с колоннами, кариатидами и красивым балконом с металлической витой оградой. Готовясь к встрече, журналист нашел в Интернете много полезной информации.
Театр музыкальной комедии появился в городе почти сто пятьдесят лет назад. Построили его на деньги местного купечества, режиссера и труппу пригласили из Москвы, там они выступали в знаменитом антрепризном театре Лентовского в летнем саду «Эрмитаж». Ставили тогда в основном оперетты зарубежных композиторов – «Прекрасную Елену» Оффенбаха, «Летучую мышь» Штрауса, «Цыгана-премьера» Кальмана, «Веселую вдову» Легара. На верхнем этаже в великолепном зале с лепниной и огромной люстрой зрители наслаждались пением любимых артистов, на нижнем – в перерыве и перед спектаклем – можно было плотно поужинать, выпить бокал шампанского, закусив черной зернистой икрой. По сравнению с кафешантаном «Сицилия» на углу Старой Дворянской улицы и Редутного переулка, где пели двусмысленные куплеты и лихо отплясывали канкан бойкие и доступные всем посетителям, готовым заплатить за сомнительные удовольствия, девицы легкого поведения, Театр музкомедии считался заведением приличным и благопристойным. Но в грозном семнадцатом году северный ветер из далекого Петрограда задул на тихих южных улицах, принеся тревоги и смятения революционного времени.
Власть в городе переходила от красных к белым, потом снова к красным, отходящим на восток под напором рейхсвера после заключения Брестского мира. Потом ушли и немцы, и большевики, ситуация как-то стабилизировалась, потянулись сюда состоятельные беженцы из Москвы, Петрограда и центральных губерний в надежде, что «авось все еще наладится». И приободрившимся местным обывателям, и приезжим хотелось хотя бы ненадолго пожить прежней, довоенной и дореволюционной жизнью, так что начали открываться банки, рестораны и кафе. И конечно, распахнулся занавес на сцене Театра музыкальной комедии.
В те дни к местной труппе присоединились популярные певцы и артисты из обеих столиц, старой и новой. На этой сцене пел куплеты Вертинский, исполняли арии популярные теноры и баритоны из бывших московских театров оперетты «Парадиз» и «Ад у Зона», танцевали мадьярский чардаш и парижский канкан. Но недолго все это длилось, совсем недолго. Деникинское наступление на Москву было остановлено, вместе с отступающими добровольцами и казаками покинули Южноград и помещики, купцы, фабриканты, приказчики, коммивояжеры, поэты-декаденты, солисты и примадонны. Наступили иные времена, появились в залах иные зрители, во френчах и гимнастерках без погон, в кожаных куртках и галифе…
А в конце двадцатых годов Театр музыкальной комедии стал государственным, каковым и пребывал по настоящее время.
В фойе Лобова встретил большой фотопортрет Максима Заварзина с траурной лентой поперек, рядом с ним на столе лежали букеты цветов. Вахтерша проводила Эдуарда до дверей кабинета худрука, находившегося в служебном отсеке первого этажа.
С семидесятидвухлетним Лазаревским журналист никогда ранее не сталкивался, но слышал о нем от бывалых театральных репортеров кое-что интересное. Антон Ильич начинал в «Марице» в роли графа Тасилло, премьера в Московском театре оперетты в начале семидесятых имела большой успех, особо публика и критики отметили юного дебютанта. На столичной сцене Лазаревский провел более десяти лет, а потом получил приглашение из Южнограда, переехал в этот областной центр и остался в местном Театре музкомедии навсегда, став со временем его художественным руководителем. Когда в интервью его спрашивали о возможном возвращении в Москву, Антон Ильич неизменно отвечал, что его все устраивает и менять работу и место проживания он не намерен. Тем не менее ходили слухи, что попытку вернуться Лазаревский все-таки не так давно предпринял, но ему намекнули, что ветераны классической оперетты теперь не востребованы, как раньше, пришло время мюзиклов и зонг-опер, вместо лирических героинь и романтических героев современный состоятельный зритель молодых и средних лет хочет видеть и слышать со сцены арии колдуний, вампиров, оборотней и ведьмаков. В крайнем случае призраков и кошек…
Кабинет худрука был оформлен в стиле ампир, в отделке преобладали пурпурный и золотой цвета. Антон Ильич оказался высоким седовласым мэтром в дорогом костюме с бабочкой, в очках с тонкой оправой, чем-то похожим на Станиславского. Он сдержанно поздоровался с Лобовым, не вставая из-за огромного стола, предложил ему стул, демонстративно поглядел на часы и спросил хорошо поставленным низким голосом:
– Итак, молодой человек, вы хотели поговорить со мной о Максиме Заварзине. Но что, собственно, вас интересует?
Эдуард приветливо улыбнулся:
– Видите ли, Антон Ильич, я готовлю статью о погибшем актере, в некотором роде реквием. И читателям, а особенно читательницам нашего журнала интересно все – как он пришел в профессию, какими были его первые шаги, как прошли последние месяцы в театре.
– Понятно, – протянул Лазаревский, – ну что же, кое-что я могу рассказать, но вы ведь знаете пословицу – «о мертвых не злословь». Так что совершенно объективным быть не могу, уж увольте.
– Я и не говорю об объективности, расскажите то, что считаете нужным.
– Хорошо. Максим родился в Южнограде, окончил среднюю и музыкальную школы, выступал в турнирах КВН. С первого раза поступил в ГИТИС на факультет музыкального театра, уже на втором курсе начал сниматься. У него были мужественная внешность, прекрасный голос, пластичность, умение танцевать и фехтовать. Заварзин после завершения учебы решил вернуться в родной город и выбрал наш театр музыкальной комедии, а не ТЮЗ, куда его тоже приглашали. Чему я был очень рад.
Лазаревский замолчал, задумался, словно подбирая правильные слова, наконец произнес:
– Первые годы мы с ним находили общий язык, он исполнял главные роли, я не препятствовал его участию в съемках, но потом… Потом Максим заболел звездной болезнью, как ни банально это звучит. Да, он слишком много начал получать за участие в сериалах, это вскружило голову, опьянило, как рюмка водки на пустой желудок.
– И это отразилось на ваших отношениях? – уточнил журналист.
– Ну да, не могло не отразиться, – кивнул худрук, – Заварзин стал заносчив и упрям, он спорил со мной до хрипоты, настаивал на своей трактовке образов героев оперетт. Но и это не все, Максим предлагал мне взяться за этот злосчастный мюзикл «Гамлет», а получив твердый отказ, убедил главу отдела культуры городской администрации доверить постановку ему. И потерпел в новом качестве полное фиаско.
– Зрители не приняли новое видение Шекспира?
– И слава богу, что не приняли! Это же кич, профанация, буффонада. У нас, в провинции, публика еще не прониклась новомодными идеями, ведь теперь ставят мюзиклы по романам Дюма, Толстого, Достоевского. Нет уж, настоящие театралы хотят видеть в оперетте классические произведения, а Толстого и Шекспира пусть представляют на драматической сцене. Понимаете, молодой человек, между режиссером, артистами на сцене и зрителями в зале должна существовать некая общность взглядов, некая общая аура. Спектакль по пьесе Островского, много лет идущий в Москве, может провалиться где-нибудь в Париже или в Риме, его там просто не поймут, потому что ну не было во Франции и в Италии таких купцов, разорившихся дворян, бродячих актеров, как в дореволюционной России, не было у них таких Паратовых, Кабаних, Несчастливцевых и Счастливцевых. Или были, но свои, на наших непохожие. То же о Гамлете – его монолог, превращенный в арию, просто нелеп и смешон. Короче говоря, зрители просто разбежались во время первого перерыва, вот и все. А Максима это сломало. Полагаю, он крепко выпил и пустил себе пулю в висок, как в дешевой мелодраме. Очень жаль, ведь Заварзин был талантлив. Кстати, родителей его давно нет в живых, иные близкие родственники отсутствуют, так что организацию похорон молодого артиста наш театр взял на себя.
Антон Ильич почувствовал с досадой, что наговорил лишнего, хотя и обещал не злословить. Лобов сделал в блокноте несколько записей, а потом спросил:
– А с кем из коллег покойного вы порекомендовали бы мне побеседовать о нем?
– Пожалуй, с Романом Корниловым, – после некоторого раздумья произнес Лазаревский, – они дружили одно время. Рома сейчас в зале, через полчаса закончится репетиция, которую проводит мой ученик Дмитрий Березкин. Вот тогда вы и сможете поговорить с Корниловым. Полагаю, он будет откровенен и объективен, хотя и Роману, говоря откровенно, есть за что обижаться на Заварзина.
Корнилов, средних лет, рыжеватый, полнеющий блондин в светлом летнем костюме, предложил Эдуарду пообщаться в кафе, расположенном в квартале от театра, на Старой Дворянской улице. Жара не спадала, но на небе появились тучи, которые постепенно сгущались, обещая вскоре грозу и ливень, Лобов пожалел, что оставил в гостинице складной зонт. В этом, старой застройки, районе города преобладали дома в два-три этажа, улицы и переулки показались москвичу узкими, немногочисленные пешеходы медленными, никуда особенно не торопящимися. Исторический центр Южнограда, если судить по архитектуре, остался в конце девятнадцатого века, когда суетиться, спешить куда-либо людям степенным – купцам, судовладельцам, фабрикантам, управляющим банков – считалось несолидным, свойственным приказчикам, мелким лавочникам, базарным торговцам. Особенно здесь, на юге, в жаркую и душную погоду, когда все серьезные контракты обсуждались без горячки, не впопыхах, не в полуденный зной, а с приходом вечерней прохлады, в удобных креслах особняков или в деловых конторах. Сейчас современных негоциантов и предпринимателей в районе театрального здания заметно не было, но темп жизни оставался прежним.
Однако на широкой Старой Дворянской все выглядело по-иному – сплошной поток машин, толпы энергично движущихся людей, высокие каменные здания, нарядные витрины магазинов и ресторанов. В кафе работал кондиционер, негромко играла легкая музыка, посетителей было еще немного. Лобов и Корнилов сели за столик у окна, заказали эспрессо и минеральную воду, есть обоим не хотелось.
– Так вы хотите написать статью о Максе? – спросил артист.
Журналист кивнул:
– Да, и довольно длинную, он это заслужил, не так ли?
– Возможно. Хотя в последнее время вел себя не лучшим образом. Вел себя очень некрасиво, если честно.
– Значит, вы поссорились?
– Можно и так сказать. Но не я выступил инициатором, уж поверьте. Мы ведь с разницей в девять лет окончили факультет музыкального театра в ГИТИСе, мне приятно было познакомиться с Максом, выступить, без преувеличения, в роли его наставника и старшего товарища. Только вот с годами, к несчастью, характер Заварзина испортился. Все эти сериалы, слава, восторженные поклонницы по всей стране, гром аплодисментов… Нет, я не завидовал ему, что вы, но Макс уж очень возгордился, начал считать себя звездой, а нас, его товарищей по сцене, массовкой, кордебалетом, хором, образно говоря. И вообще, он все более становился актером кино и телевидения, чем артистом оперетты. И эта история с постановкой «Гамлета» – какое самомнение, какой апломб! Пользуясь поддержкой отдела культуры, отстранил Антона Ильича, пренебрег его советами. Кстати, отдел, по слухам, профинансировал подготовку мюзикла лишь частично, где Макс раздобыл большую часть денег – тайна, покрытая мраком.
– А о каком общем бюджете постановки могла идти речь?
– Предполагаю, что смета расходов составила семь-восемь миллионов рублей. Для столичных театров – пустяк, для провинциальных – очень много.
Корнилов разволновался, история его отношений с удачливым коллегой явно оставалась болезненной для Романа. Выдержав паузу, он произнес с кривой усмешкой:
– Вам все равно сообщат, так уж лучше я сам. Заварзин увел у меня гражданскую жену, нашу приму Аллочку Зуеву. А перед новогодними праздниками расстался с ней, пригласив в этот дурацкий мюзикл свою новую пассию Александру Коноваленко. Да, она так же часто снималась в мыльных операх, как и Макс, но у Коноваленко просто нет голоса, так, уровень заводской самодеятельности. В отличие от Аллы, которая окончила Гнесинку по классу вокала. Но Макс не принял это во внимание, ведь Александра – личность медийная, а как там она поет – дело десятое. Кинул он Аллочку, что там говорить.
– А вы не могли бы дать мне номер телефона Зуевой, – попросил Лобов.
– Без проблем, – хмыкнул Корнилов, – записывайте, она вам про своего бывшего такое расскажет! Кстати, как говорят, у Макса появились после первого сериала состоятельные поклонницы и даже любовницы в Москве и в Питере. Это ведь так престижно – заполучить в любовники модного актера. Дамы немолодые в таких случаях, я слышал, проявляют завидную щедрость. Но весьма ревнивы и мстительны, если их чувства оказываются обманутыми.
За окнами заведения сверкнула молния, загремел гром, хлынул тропический ливень. Изрядно пошумев, природа быстро успокоилась, тучи разошлись, дождь прекратился. Когда журналист и артист вышли из кафе, наступил вечерний час пик. Лобов спросил Корнилова, как пройти к набережной, тот указал на ближайшую перпендикулярную к главной магистрали города улицу:
– Все время спускайтесь вниз и через четыре квартала будете у реки. Надеюсь, удовлетворил ваше любопытство, а что не стал расхваливать покойного, то извините, я не злопамятный, но тут особый случай. Всего доброго!
Попрощавшись с Романом, москвич направился в указанном направлении. Параллельные Старой Дворянской улицы выглядели поскромнее, но старые дома и дворы олицетворяли прошлое большого провинциального города, который многое пережил за годы своего существования. Лобов шел и мысленно суммировал итоги первого дня пребывания в Южнограде. Оба коллеги Заварзина критически высказались о нем, хотя и с оговорками, у обоих возникли проблемы с Максимом – Лазаревский увидел в нем угрозу своей карьере художественного руководителя, для Корнилова он стал соперником в личных отношениях. Тем важнее было теперь встретиться с другими знакомыми покойного, которые могли бы оценить его не столь предвзято. Скорее всего, Алла Зуева к таковым не относилась, но как знать… В любом случае Лобов решил позвонить ей позднее и попробовать договориться о встрече.
Журналист хотел представить героя своей публикации не просто в черном или в белом цвете, но показать его человеком сложным, неоднозначным, противоречивым. Жалобы Лазаревского на несоблюдение Заварзиным канонов традиционной оперетты показались Эдуарду несостоятельными. Время ломало старые правила и подходы, в драматических театрах Москвы, Санкт-Петербурга и других крупных культурных центров по-новому стала выглядеть классика, адаптированная под задачи современности. Найти нечто общее в чувствах и поступках действующих лиц пьес Гоголя, Островского, Чехова, Горького с чувствами и поступками нынешних людей многие режиссеры считали сейчас своей сверхзадачей. Если перевоплотились в мюзиклы «Нотр-Дам-де-Пари» и «Граф Монте-Кристо», если «Вестсайдская история» превосходно перенесла трагедию юных влюбленных из средневековой Вероны в Нью-Йорк шестидесятых годов двадцатого века, то почему не создать мюзикл «Гамлет»? А его неудачный дебют – что же, и премьера «Кармен» окончилась провалом, и «Чайку» освистали в Александринке. Но мог ли такой талантливый и уверенный в себе человек, как Заварзин, через шесть дней после такой временной неудачи застрелиться? Этот вопрос очень занимал московского журналиста.
После ухода Лобова художественный руководитель Театра музыкальной комедии пребывал в дурном настроении. Антон Ильич хотел как можно скорее забыть обо всем, что было связано с Максимом Заварзиным, а тут ему пришлось рассказывать о погибшем, невольно впасть в никому не нужную откровенность, показать себя ретроградом и консерватором, да еще и завистником. Таланливая молодость и бездарная старость, Моцарт и Сальери, гений и злодейство – вечный сюжет, всякий раз проявляющийся в новой форме. Что там еще напишет этот столичный щелкопер, как изобразит почтенного маэстро? Но ведь и Лазаревский, ныне увенчанный званиями и сединами, некогда считался восходящей звездой московской сцены, грозой признанных авторитетов.
Он дебютировал в роли Тасилло в «Марице», потом были Эдвин в «Сильве», мистер Икс в «Принцессе цирка», Генрих фон Айзенштайн в «Летучей мыши». Лазаревского приглашали на «Новогодний огонек», на другие телепередачи, он несколько раз снялся в популярных кинофильмах. Артист попал в число тех исполнителей, которые «делали кассу», режиссеры знали, что одно появление на афишах их имен гарантирует успех. Все это было, было, было, но прошло…
Время безжалостно перевернуло страницу, именуемую в бесконечной жизненной книге двадцатым веком. Как намекнули не так давно Антону Ильичу в столице, здесь прежний опыт никого не интересовал, более того – считался даже контрпродуктивным. Его величество мюзикл правил там, где еще недавно царила ее величество классическая оперетта. Но у себя, в Южнограде, Лазаревский не хотел никаких перемен. И внезапно столкнулся с оппозицией в лице ранее любимого ученика, Макса Заварзина.
Овдовевший двенадцать лет назад и с тех пор никогда не вступавший в официальный брак, бездетный и вообще-то одинокий, Антон Ильич по-отечески отнесся к юному дарованию, делился с Максимом и своими артистическими, и своими режиссерскими навыками. Но наставник оказался бессилен, когда Заварзин, насмотревшись новаторских столичных постановок, задумал начать в театре тотальную творческую реконструкцию. И только его смерть приостановила этот, как в глубине души прекрасно понимал Лазаревский, неизбежный процесс.
Антон Ильич, наблюдая за тенденциями в глобальной культурной жизни в двадцать первом веке, с печалью констатировал в ней стремительные перемены. Один за другим закрывались литературные журналы и книжные магазины, бумажная книга превращалась в раритет, в антиквариат, одни потенциальные читатели и читательницы вообще предпочитали сериалы и изощренные компьютерные игры с виртуальной реальностью, другие перешли на электронные и аудиокниги, которые можно было слушать, прибирая квартиру, готовя ужин или занимаясь вязанием. Книги, источник знаний, выбора жизненных ценностей, душевных переживаний, трансформировались в «криминальное чтиво», в развлечение, в способ скоротать время в поезде или в самолете. Любовные истории, фэнтэзи, детективы и триллеры вытеснили городские и деревенские романы, серьезную социальную фантастику Ивана Ефремова и братьев Стругацких, прозу Юрия Трифонова и Юрия Нагибина. Что уж говорить о поэзии и поэтах, собиравших в шестидесятые полные залы и стадионы, они стали почти никому не интересны, как и некогда столь любимые бардовские песни.
А в театрах драмы и комедии легкие современные водевили в стиле Рэя Куни соседствовали с весьма экстравагантным прочтением классики, впрочем, нечто похожее Лазаревский видел и на оперной сцене. Так что уж тут говорить о музыкальной комедии, цель которой изначально заключалась в том, чтобы порадовать и насмешить зрителей, хотя бы ненадолго отвлечь их внимание от повседневных забот? Мэтру только и оставалось сокрушаться происходящим в мире оперетты и комической оперы, восклицая про себя – «o tempora, o mores!».
Но не эти общие сентенции волновали его сейчас. Воспоминания о последних днях жизни Заварзина были для Антона Ильича мучительны, а кое-что он вообще хотел бы стереть, сбросить в корзину, как ставший ненужным файл на рабочем столе ноутбука. Забыть, игнорировать, отключить… Горько и обидно, когда тебя предает любимый ученик, человек, обязанный прежде всего тебе своим успехом, выскочка, возомнивший себя Мастером, когда рушатся устои и традиции, распадаются годами складывающиеся коллективы. Таких примеров в истории тьма, во все времена и у всех народов. Вот и в столице в последующие за объявленной перестройкой годы, да и раньше, до нее, начали делиться труппы прославленных театров, каждая новая выбирала себе лидера, декларировавшего свое видение будущего, свои концепции, свои подходы. Так случилось во МХАТе, так случилось в Театре на Таганке. Бывшие друзья и единомышленники уже косо глядели друг на друга, обменивались в прессе и на телеканалах взаимными претензиями и обвинениями. Некоторые перебирались за границу, кто-то оставался там навсегда, кто-то возвращался, не выдержав жесткой конкуренции, отсутствия государственной поддержки театральному искусству, постоянного общения на сцене и в жизни на чужом, так и не ставшем своим языке.
Но Антон Ильич никогда и никуда не уезжал, долгое время поддерживал в своем театре дух классической оперетты сороковых–восьмидесятых годов, которые считал для себя золотым веком этого жанра. А теперь все менялось, и он в глубине души понимал, что век этот канул в Лету необратимо и безвозвратно. И вестником этих метаморфоз оказался Заварзин. А может быть, следовало принять происходящее как должное, как там пророчествовал Костик в «Покровских воротах» – «грядут перемены!». Ну вот, дождались, они и пришли…
Лазаревский встал из-за стола, прошелся по кабинету, недолго постоял у окна. Его напряженный разговор с Максимом, возникший конфликт, взаимные оскорбления, высказанные обвинения и обиды… Теперь уж ничего не вернешь назад, не переиграешь. А значит, ничего и не было, не присутствовали в минуты выяснения их отношений свидетели, никто не сможет опровергнуть его показания полиции о возможном доведении Заварзина до самоубийства. Нужно избавиться от навязчивых мыслей, от чувства вины. И жить дальше.
С момента обнаружения тела Максима Заварзина в его квартире оперуполномоченный уголовного розыска городского УВД Игорь Поляков и приданные ему в помощь на следующий день пожилой местный участковый и два молоденьких стажера регионального Института МВД проводили опрос жильцов двадцатиэтажной башни. Многие слышали в тот роковой вечер громкую музыку, несколько человек встретили Заварзина у подъезда, когда он подъехал к дому и вышел из своей машины в начале шестого, но входящих или выходящих из квартиры артиста не видел никто. Группа из четверых сотрудников полиции провела большую работу, но практических результатов за неделю добиться так и не смогла.
Но Поляков не расстраивался. Он уже привык к тому, что часто КПД розыскных действий близок к нулю, тем не менее без них расследование преступлений невозможно. Терпение и вежливость, настойчивость и внимательность рано или поздно приводили к успеху. По крайней мере, обычно приводили.
На восьмой день опрашивали уже жителей соседних домов. С утра было пасмурно, к обеду пошел дождь, перешедший в град. Когда он закончился в третьем часу дня, старший лейтенант вошел через арку во двор двухэтажного кирпичного здания, расположенного напротив современной башни, в которой ранее проживал Максим Заварзин.
Сотрудника уголовного розыска встретили, не обратив на него особого внимания, белая с черными пятнами кошка, три голубя, державшиеся от нее подальше, и дряхлый пес породы, называемой в народе «двор-терьер». Еще по двору расхаживала с важным и независимым видом большая ворона, игнорирующая потенциальную угрозу со стороны четвероногих завсегдатаев по причине наличия мощного оборонительного оружия в виде крепкого клюва.
По скрипучей деревянной лестнице Поляков поднялся на второй этаж, здесь располагалось три квартиры, окна которых выходили на Почтовую улицу. Двери в две из них после стука ему никто не открыл, а вот из третьей к старшему лейтенанту вышла немолодая худая дама в старом платье и комнатных тапках.
– Если вы чем-то торгуете, то мне ничего не нужно, – подозрительно глядя на Игоря, сказала она прокуренным голосом, – так что не теряйте даром времени на уговоры, молодой человек, следуйте дальше.
Поляков представился и предъявил удостоверение, дама с таинственным видом кивнула:
– Так, понятно, вот вас-то я и ждала. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Давайте знакомиться, я – Тренева Полина Евгеньевна, пенсионерка, в прошлом учительница географии и природоведения. Проходите, прошу, мне есть что рассказать представителю правоохранительных органов.
После таких многообещающих слов старший лейтенант воспрял духом и поверил, что наконец-то ему улыбнулась сама госпожа Удача. В гостиной пахло табаком и молотым кофе, деревянные полы в комнате не менялись лет сорок–пятьдесят, если не больше, на стенах, оклеенных выцветшими пыльными обоями, висели репродукции картин «Грачи прилетели», «Московский дворик» и «Утро в сосновом лесу». Скудная мебель второй половины прошлого века – громоздкий книжный шкаф, шифоньер, обшарпанная тахта, торшер и тумбочка со старым телевизором, потертое кресло из кожзаменителя – говорили о том, что обставлялась квартира лет сорок назад. Впрочем, хозяйка, судя по всему, на это не обращала никакого внимания.
Тренева предложила старшему лейтенанту кресло, сама удобно расположилась на тахте и спросила:
– Вы ведь обходите жильцов по поводу смерти Максима Заварзина, товарищ старший лейтенант?
Поляков кивнул и поинтересовался:
– А вы можете сообщить что-то важное в этой связи?
– Могу сообщить, да, а вот насколько мои сведения окажутся полезны, это уж вам решать.
– Тогда прошу, я весь внимание.
Тренева откашлялась и начала говорить, изредка делая паузы:
– О том, что в башне напротив поселился популярный актер Заварзин, все пенсионерки нашего дома узнали уже на следующий день после его переезда. Сериалы-то смотрим, кое-кто в Музкомедии регулярно бывает, так что Максима вычислили сразу, хотя он всегда старался быстро пройти от своего припаркованного автомобиля до подъезда, осенью и зимой закрывал лицо капюшоном, летом носил черные очки. Скрывался от поклонниц, одним словом, как когда-то, я слышала, Валерий Ободзинский и Вадим Мулерман, были в мою юность такие эстрадные певцы. А в тот вечер, когда он погиб, я сидела у окна на кухне, пила кофе со сливками и слушала виниловые пластинки с песнями советского времени. В начале шестого Заварзин приехал и припарковался на стоянке у башни, потом он скрылся в подъезде. А позднее, часов в шесть наверное, или около того, у того же подъезда остановилось такси белого цвета с черными шашечками и из него вышел пожилой элегантный мужчина, седоволосый, высокий, стройный. Кого-то он мне напомнил, но вот кого – режиссера, композитора, художника? В общем, человека искусства, представителя богемы. Однако в этом модерновом здании приехавший старик, скорее всего, не жил, я его никогда раньше на нашей улице не видела. Значит, выбрался к кому-то в гости.
– И что же было дальше?
– Он расплатился с водителем и вошел в подъезд, вот и все.
– А как он выходил, вы видели?
– Нет, в шесть тридцать по телевизору начиналась передача о Льве Гумилеве по каналу «Культура», так что я перешла в гостиную и стала ее смотреть. А потом, когда уже собиралась ложиться спать, услыхала шум с улицы, это примчались полицейские машины и «скорая» с мигалкой. Я следующим утром хотела сама позвонить участковому и рассказать про этого незнакомца, но потом подумала – а нужно ли, мало ли кто к кому мог прийти погожим вечерком, вот и ко мне племянница с детьми иной раз заглянет. Но раз уж вы сами по квартирам ходите, то решила сообщить.
– Спасибо, Полина Евгеньевна, вы нам очень помогли, – поблагодарил Поляков.
Он попрощался и ушел в очень хорошем настроении. В расследовании наконец появился какой-то след.
Алла Зуева, которой Лобов позвонил на следующий день после общения с Лазаревским и Корниловым, сказала, что сегодня вечером запланировала двухчасовую речную прогулку на теплоходе, и предложила Эдуарду составить ей компанию. Он с радостью согласился и в назначенное время подошел к причалу на набережной. Уже ждавшая его Зуева, очаровательная синеглазая брюнетка с осиной талией, в цветастом летнем платье и в черных лабутенах, приветствовала журналиста словами:
– Смотрела недавно по ящику, как вы брали интервью у начинающих певиц Независимой оперы. Интересные вопросы, занятные ответы, все выглядело профессионально, мне понравилось.
Лобов поблагодарил за комплимент и спросил, когда отходит теплоход.
– Через семь минут, так что нам нужно поторопиться, – ответила артистка.
И вот, взяв билеты, они взбежали по трапу и сели на скамейку у левого борта. Теплоход, полный пассажиров, отошел от причала точно по расписанию, развернулся на сто восемьдесят градусов и двинулся вверх по течению. Быстро темнело небо на востоке, слева сверкала разноцветными огнями нарядная красавица-набережная, на поднимающихся вверх от нее улицах зажигался свет в окнах домов. Справа, на Левобережье, тоже мелькали более тусклые огоньки многочисленных открытых кафе и ресторанов, мотелей, мини-гостиниц.
Эдуард сходил в буфет и вернулся с подносом, на котором стояли два бокала с шампанским и тарелка с двумя бутербродами с красной икрой. Алла улыбнулась кокетливо:
– Ах вы проказник, хотите споить бедную девушку?
Лобов предложил тост за знакомство, они чокнулись и разом выпили холодное пенящееся вино. В радиорубке включили музыку, над палубой поплыли грустные звуки саундтрека из кинофильма «Профессионал», подул с левого берега свежий ветерок, лунная дорожка легла на воду.
«Как эта ночь нежна!» – вспомнилась Лобову строка Китса, давшая название романтическому и трагическому одновременно любовному роману Скотта Фицджеральда. Журналист вздохнул и подумал, что прекрасный южный вечер, выпитое шампанское и присутствие рядом притягательной молодой женщины совершенно не настраивают его на работу, но ничего не поделаешь, нужно переходить к разговору о Заварзине. И тут Зуева опередила Эдуарда, спросив:
– Так это Корнилов посоветовал вам побеседовать со мной о Максе?
– Да, он сказал, что я узнаю много интересного, – подтвердил Лобов.
– Наверное, Рома был уверен, что я начну поливать покойного грязью? Так вот, этого не будет, если вам нужен компромат, вы обратились не по адресу.
Эти слова были произнесены с гневом, Лобов тут же объяснился:
– Нет, что вы, напротив, я хочу узнать о Заварзине как можно больше хорошего, ведь читатели и читательницы нашего журнала любили его.
– Хорошо, будем считать, что я вам поверила, – усмехнулась Алла. – Так вот, для начала уточню – никакой гражданской женой Корнилову я не была. Так, пожили вместе в его холостяцкой съемной квартире неделю-другую и разбежались. Для меня это был легкий и скоротечный служебный романчик, не более того. А что придумал себе Роман – это уже его проблемы.
– Значит, Заварзин у Корнилова вас не отбивал?
– Конечно же нет, мы начали встречаться через полгода после моего расставания с Ромой.
– Простите за нескромный вопрос – это тоже был легкий роман?
Зуева помрачнела, и вдруг на глазах у нее появились слезы, тут же вытертые белоснежным носовым платком.
– Нет, это была любовь, – тихо произнесла она.
Лобов еще раз извинился, но Алла махнула рукой:
– Ничего, спрашивайте, я не собираюсь больше рыдать, то была минутная слабость.
– Каким артистом и каким человеком был Максим Заварзин?
– Артистом – талантливым, вдумчивым, утонченным, а человеком…Человеком он был сложным, ершистым, не способным на компромиссы. И мечтал со временем уйти в режиссуру, актерская профессия казалась ему слишком зависимой от других.
– Как Максиму пришла в голову эта рискованная идея – поставить в провинциальном театре традиционной музыкальной комедии гротескный мюзикл?
– В наш театр обратились в прошлом году двое молодых местных авторов – композитор и поэт. Один написал музыку, другой текст арий к постановке мюзикла «Гамлет». Естественно, Лазаревский отверг их предложение с порога, а вот Макс заинтересовался. Ну и у них с мэтром возник серьезный конфликт. Антон Ильич отлично понимал, что успех Заварзина с этим шоу может привести его в кресло художественного руководителя. Случился провал, как вы знаете, но Максим, насколько я знаю, собирался продолжить борьбу за новации, это грозило Лазаревскому незавидной участью неработающего пенсионера, к которой он совсем не готов. А вот смерть Заварзина поставила жирную точку в их соперничестве. Должна отметить, что с виду интеллигентный и толерантный Антон Ильич может быть жестким и агрессивным, если дело касается его личных интересов. Даже жестоким.
– Вы хотите сказать…
– Ровно то, что сказала, и не более, – отрезала Зуева, – как говорили древние, sapienti sat, умному достаточно. У Макса были грандиозные планы, если бы «Гамлет» оказался успешен, он хотел этому же творческому тандему заказать подготовку мюзиклов «Собака на сене» и «Орфей спускается в ад».
– Смело!
– А Заварзин никого и ничего не боялся, для него не существовало догм и авторитетов. И быть вечно обязанным Лазаревскому он тоже не собирался.
Лобов решил напоследок задать еще один неделикатный вопрос:
– А почему вы расстались с Заварзиным?
– Не сошлись характерами, – не задумываясь ответила артистка, – с творческими личностями такое бывает. А насчет его отношений с Сашей Коноваленко, так они начались после нашего разрыва. Поверьте, Эдуард, при этом мы с Максом сохранили дружеские отношения, и такое тоже случается между «бывшими».
– Но на главную женскую роль Заварзин вас не пригласил…
Алла рассмеялась:
– Ну какая из меня бледнокожая датчанка Офелия, мое амплуа – Кармен, Сильва, Марица, Пепита, Нинон. А Коноваленко – хрупкая блондинка, это была ее роль.
– Так вы никогда не ссорились с Заварзиным, не выясняли с ним отношения, не ругались?
Что-то мелькнуло в глазах Зуевой и тут же исчезло.
– Нет, ни обиды, ни ревности я к нему не испытывала, – холодно ответила она, – а Саша, между прочим, даже не прилетела в Южноград на его похороны. Ничего личного, только карьера. Максим после своей неудачи остался совсем один, его затравили в соцсетях как выскочку и дилетанта, наша актерская братия шушукалась и злорадствовала у него за спиной. И его многочисленные недруги добились своего.
Потом Алла рассказала, что была на злосчастном представлении мюзикла, сделала несколько снимков и сняла на видеокамеру смартфона наиболее интересные эпизоды, пообещав завтра же переслать их журналисту.
Больше о погибшем они не говорили, Зуева начала расспрашивать Лобова о премьерах в московских театрах, он охотно делился с нею своими впечатлениями. Теплоход еще долго шел между пустынными берегами, потом развернулся и направился назад, к причалу на южноградской набережной.
Итоги беседы с Полиной Евгеньевной Треневой Игорь Поляков в тот же вечер сообщил майору Сергееву. Начальник убойного отдела выслушал старшего лейтенанта и с удовлетворением сказал:
– Ну что же, это уже кое-что. Значит, пенсионерка полагает, что пожилой незнакомец не живет в высотке, а приезжал к кому-то в гости. Осталось узнать, к кому.
– Вообще-то мы при опросе жильцов про события, происходившие в тот день в доме и поблизости в период с семнадцати до двадцати одного часа, интересовались – не приходил ли к ним кто-нибудь из знакомых, не встречали ли они незнакомых людей. Ответы были отрицательные, – отметил опер.
Сергеев задумался, потом спросил:
– Скажи, Игорь, а с коллегами покойного по театру ты разговаривал?
– Только с теми, кто постоянно общался в последнее время с Заварзиным. С художественным руководителем, артистами и артистками, участвовавшими в неудачной постановке, с дирижером оркестра. Они все утверждали, что последний раз видели Заварзина в половине пятого, когда он вышел из театра после обсуждения труппой творческих планов на новый сезон.
– Так, это понятно. А похожих на описанного Треневой мужчину среди опрошенных тобой не было?
Поляков пожал плечами:
– В принципе подходят более или менее трое: худрук Лазаревский, дирижер Шухов и исполнитель роли Полония Белявский. Остальные моложе.
– Надо бы показать этих троих пенсионерке, – предложил Сергеев.
– Вызвать повестками и провести очную ставку? – уточнил старший лейтенант.
– Что ты, зачем, – улыбнулся майор, – все гораздо проще. Возьми два билета на ближайший спектакль и пригласи старушку, ей будет приятно, я думаю. А в антракте пройдитесь с ней по фойе, ведь там на стенах висят фотографии всех тех, кто нас интересует. Может быть, Тренева узнает кого-то.
– Сделаю, товарищ майор.
– Ну а теперь давай порассуждаем. Если предположить, что это все-таки убийство, кому оно могло быть выгодно?
– Пока нет никаких мыслей на этот счет, Александр Александрович.
– Это потому, что у тебя нет сведений о покойном и его отношениях с окружающим миром. А я кое-что выяснил по своим каналам. Итак, Заварзин прошлой осенью расстался с любовницей, артисткой того же театра Аллой Зуевой. Она, кстати, в мюзикле не участвовала. И завел роман с актрисой телесериалов и антрепризных спектаклей Александрой Коноваленко, постоянно проживающей в Москве, пригласив ее на роль Офелии. Далее, у Заварзина произошел серьезный конфликт с Лазаревским, который был категорически против постановки эпатажной трактовки «Гамлета». Максима поддержал отдел культуры мэрии, они хотели бы видеть Театр музыкальной комедии прибыльным, а не дотационным, Заварзин всех там убедил, что мюзикл даст полный зал и отличные сборы. И даже первая неудача его не слишком огорчила, он надеялся продолжить работу режиссером-постановщиком. А значит, вольно или невольно, метил на место худрука.
– Да, это важная информация.
– Именно так, Игорь, именно так. С одной стороны, возможная ревность отвергнутой женщины, то есть «шерше ля фам», с другой – опасность для побежденного учителя уступить в скором времени свой пост молодому победителю-ученику.
– Прямо как у Жуковского и Пушкина!
– Похоже, только вот проявил ли Антон Ильич такую же объективность, как Василий Андреевич? Я в этом не уверен.
– Но не могли же Зуева или Лазаревский убить Заварзина, да еще не просто убить, а застрелить из трофейного «парабеллума»!
– Согласен, это маловероятно, но исключить такую версию нельзя, согласись. Ведь это люди искусства, они привыкли жить страстями на сцене и в жизни, у них буйное воображение, необузданная фантазия, неустойчивая психика. А что касается пистолета, то, к несчастью, сейчас имеет место рост незаконного оборота оружия в нашем регионе. Хорошо бы выяснить, как провели тот вечер Алла Зуева и Антон Ильич Лазаревский, есть ли у них алиби. Ладно, пока что займись опознанием пожилого визитера, да не откладывай дело в долгий ящик, начальство ждет результат.
– Участковый, стажеры и я по десять часов были на ногах в последние дни, вы же знаете, – напомнил старший лейтенант.
– Так это процесс, Игорь, – улыбнулся майор, – а я говорю о результате!
Так уж сложилась жизнь Полины Евгеньевны Треневой, что она никогда не состояла в официальном браке. Был в молодости у учительницы тайный возлюбленный, человек семейный и занимающий ответственный пост в городском отделе народного образования, кормил ее обещаниями о своем разводе, да так на него и не решился. Пришлось Треневой доживать свой век в одиночестве, лишь изредка заходила к ней ненадолго дочь умершего старшего брата, да ее сыновья-школьники навещали еще реже. У всех дела, у всех заботы, мало времени на стариков у молодежи. Впрочем, Полина Евгеньевна не слишком переживала по этому поводу. Она давно привыкла к своему одиночеству и ничуть им не тяготилась. Каждый день был распланирован заранее, с педагогической педантичностью – с утра гимнастика, плотный завтрак, уборка квартиры, стирка и глажка, поход в магазин, скромный обед, короткий дневной отдых, общение с соседками-ровесницами во дворе, а вечером – последние известия, шоу и сериалы по телевизору, перечитывание любимой классики и прослушивание старых песен и мелодий. А перед сном чай с сахаром вприкуску, с баранками или с галетами. Все по расписанию, все без изменений.
Поэтому визит старшего лейтенанта Полякова и предложение посетить с ним Театр музыкальной комедии явились для Треневой приятной неожиданностью. Она попросила Игоря подождать ее на улице, быстро переоделась, сменив халат на старомодный, но хорошо сохранившийся синий брючный костюм, долго причесывалась, придирчиво разглядывая себя в зеркало, надушилась и нанесла на губы тонкий слой помады.
Маленький праздник начался с дефилирования по двору под завистливые взгляды удивленных товарок. На улице Поляков галантно распахнул перед пенсионеркой дверь своего автомобиля, Полина Евгеньевна удобно расположилась на мягком сиденье и пристегнула ремень безопасности. Поездка заняла минут сорок, ближе к центру город стоял в пробках, но к театральному зданию они прибыли вовремя, за двадцать минут до начала спектакля.
Давали в этот вечер «Принцессу цирка». Тренева вспомнила два замечательных советских фильма, с участием в одном Георга Отса, а в другом Наталии Белохвостиковой, и невольно улыбнулась: «Боже мой, когда же это было, в какое время, в какой жизни?» Но вот заканчивалось второе десятилетие двадцать первого века, рэп и рок-оперы царили в мире популярной музыки, а классическая оперетта, несмотря на все прогнозы о ее скорой кончине, выжила, радовала не только пожилых зрителей, но и молодежь, все так же, затаив дыхание, слушающих арии мистера Икса и княгини Палинской, Сильвы и Эдвина, Ганны Главари и князя Данилы. А может быть, и оперетта бессмертна, как, по мнению Михаила Афанасьевича, бессмертны «Саардамский плотник» и «Фауст»?
До третьего звонка Полина Евгеньевна и Поляков сидели за столиком в буфете, пили кофе и лакомились эклерами с заварным кремом. Места в партере оказались очень удачными, Тренева наслаждалась прекрасной музыкой Кальмана, мелодичными голосами исполнителей. А в антракте оперативник, вежливо улыбнувшись, сказал:
– Уважаемая Полина Евгеньевна, предлагаю пройтись по фойе и посмотреть фотографии корифеев сцены, может быть, вы кого-нибудь узнаете?
Иронически усмехнувшись, Тренева ответила:
– Мой юный друг, я прекрасно понимаю, что стало причиной вашего сегодняшнего приглашения скромной пенсионерки в этот храм искусства. Что же, пойдемте, попробую выступить в роли мисс Марпл.
Они вышли из зрительного зала и через пять минут, глядя на фото Антона Ильича Лазаревского, свидетельница заявила уверенно:
– Этот мужчина вышел из такси и вошел в подъезд высотки напротив моего дома в тот вечер, когда погиб Максим Заварзин.
– Вы готовы повторить эти показания на очной ставке? – спросил старший лейтенант.
– Разумеется, я еще не впала в маразм и за свои слова отвечаю, – с важным видом ответила старая дама.
Получив утром от Аллы Зуевой обещанные видео и фото, снятые ею во время первого и последнего представления мюзикла «Гамлет», и внимательно просмотрев их, Лобов решил, что для готовящейся публикации очень пригодился бы рассказ о детстве и юности Заварзина. Из Интернета журналист узнал, что Максим окончил семидесятую школу города Южногра-да. Эдуард спустился к стойке дежурного на первом этаже гостиницы и снова заказал такси.
В прибывшем вскоре автомобиле не работал кондиционер, уже через десять минут езды рубашка Лобова взмокла от пота, влажный горячий воздух стал затруднять дыхание, в горле пересохло и захотелось пить.
– Долго еще ехать? – спросил он раздраженно.
– Минут двадцать пять, – спокойно ответил привыкший к местному климату водитель средних лет, – эта школа на углу Лермонтовской и переулка Соколова, по пути будут пробки, так что придется вам немного потерпеть. Кондёр, конечно, надо срочно ремонтировать, уж извините, что так вышло, он полчаса назад сломался.
– И всегда у вас так жарко в мае?
– Май – это цветочки, в июле – августе в последние годы температура переваливает за сорок, так что асфальт плавится. Что вы хотите, это юг, влажность высокая, да еще всемирное потепление началось, такие дела, – спокойно констатировал таксист.
Они с полчаса двигались с черепашьей скоростью по главной городской магистрали, потом свернули в узкий переулок и через пять минут остановились возле четырехэтажного светло-серого здания. Слева и напротив него тянулись длинные серые панельные дома постройки семидесятых–восьмидесятых годов, прозванные в народе «лайнерами».
Лобов расплатился и вышел, водитель тут же уехал, получив по дороге новый заказ от диспетчера. Журналист быстрым шагом направился к входу, на стене перед массивной дверью висела табличка с номером и надписью «Специализированная физико-математическая школа».
Полный усатый охранник в черной униформе долго и придирчиво рассматривал его служебное удостоверение, наконец спросил недоверчиво:
– Цель визита в среднее учебное заведение?
– Мне хотелось бы поговорить с кем-то из учителей, знавших артиста Максима Заварзина, я пишу о нем статью, – объяснил Лобов.
Охранник оживился:
– Это которого похоронили недавно? Как же, знаю, наш выпускник. Наверное, вам стоит пообщаться с Мариной Васильевной Широковой, она давно работает в школе учительницей русского языка и литературы. Подождите на улице, я попрошу ее выйти к вам.
Высокая сухощавая шатенка лет сорока пяти появилась через несколько минут. Она приветливо поздоровалась с Эдуардом, глянула на часы и сказала:
– Так, у меня есть десять минут на разговор, давайте присядем на скамейку под кленом, там самое тенистое место перед школой.
И действительно, густая крона дерева защищала от палящих лучей полуденного солнца. Лобов сообщил, что получил задание от редактора подготовить статью о покойном Заварзине, встречался уже с художественным руководителем театра и коллегами Максима, а теперь был бы рад узнать что-нибудь о нем от школьных учителей.
Широкова задумалась, вздохнула и сказала:
– Что же, постараюсь вам помочь, я ведь с пятого класса знала Заварзина, преподавала ему и его одноклассникам свой предмет. Максим, должна сказать, неплохо учился по физике, алгебре и геометрии, но и в гуманитарных предметах был силен. И после окончания школы поехал поступать в столичный театральный институт, а не подал документы на мехмат нашего университета или в московские технические вузы, как другие выпускники и выпускницы. Думаю, такой выбор был обусловлен его успехами в качестве капитана школьной команды КВН, а также занятиями в музыкальной школе.
– А как складывались его отношения со сверстниками?
– Наилучшим образом, Заварзин запомнился мне заводилой, душой компании.
– С кем он дружил в классе?
– Его лучшим другом был Валера Житинский, мальчик серьезный, победитель городских и областных олимпиад по математике. Валера окончил Финансовый университет в Москве, вернулся в Южноград и стал совладельцем и президентом крупного местного банка. Оказывает спонсорскую помощь нашей школе, как мне рассказывали.
– А Заварзин своих учителей навещал?
– Мне об этом ничего не известно. Я как-то встретила его в городе, поговорили немного. Максим пожаловался на нехватку времени, постоянные репетиции, спектакли, съемки… Извините, но мне пора.
Лобов поблагодарил Широкову, посидел немного на скамейке, осмысливая услышанное. По мере накопления все новой и новой информации образ Максима Заварзина становился все более объемным, все более многообразным. Казалось, материалы для статьи-эпитафии были готовы, но в них не хватало очень важной части – причины смерти актера. Что это было все-таки – самоубийство или убийство? Если первое, то приходилось признать, что талантливый и удачливый человек сломался под грузом не таких уж непереносимых обстоятельств. Или Максиму «помогли» сломаться, довели до такого состояния, когда натуры артистические переносят вымышленные переживания в реальную действительность? Особенно при неумеренном употреблении алкоголя. Если же второе, то кому мог помешать Заварзин? Или ему отомстили?
Лобов встал и по переулку направился в сторону главной улицы города. Когда он пересек по диагонали Преображенский сквер, то вышел к ирландскому пабу с вывеской, приглашающей почувствовать себя в Дублине или в графстве Корк.
Зайдя в прохладное помещение, журналист собрался утолить жажду и перекусить. Он сел у окна, заказал салат из морепродуктов и эль, а сам продолжил думать о герое своей будущей публикации. И волей-неволей вспомнил недовольство Лазаревского и обиду Корнилова. Заварзин мог занять кабинет художественного руководителя Театра музыкальной комедии, спровадив Антона Ильича на пенсию, поэтому у того были все основания желать его ухода в мир иной. А коллега явно не простил Максиму свое расставание с Аллой Зуевой, хотя она и уверяла, что ушла от Корнилова совсем не из-за Заварзина. Но способен ли был кто-нибудь из этих двоих довести актера до самоубийства или даже убить его? Ответа на этот вопрос у Лобова не было, и он понятия не имел, как узнать хоть что-нибудь о ходе расследования. Эдуард решил, что настало время обратиться за помощью к частному детективу.
Полученное задание даже начало ему нравиться. Выдвинуть в статье свою версию, сославшись на некий «источник, близкий к следствию», заинтриговать, вызвать споры, дискуссии, обмен мнениями. И тем привлечь внимание и к покойному актеру, и к журналу «Экран и сцена».
Лобову, конечно же, было любопытно, какие факты собрало следствие, есть ли у сотрудников уголовного розыска в списке подозреваемых Лазаревский… Но все эти сведения были ему недоступны, он мог только догадываться…
Антона Ильича Лазаревского вызвали в городское управление МВД официальной повесткой. В кабинете начальника убойного отдела его ожидали сам майор Сергеев, старший лейтенант Поляков и старший следователь Черников. Настроение у мэтра было подавленное, никогда до сих пор с правоохранительными органами он дел не имел ни в каком качестве и теперь пытался убедить себя, что ему снова зададут несколько вопросов о покойном Заварзине и сразу же отпустят. Однако вежливо встретивший Лазаревского и представивший ему Черникова и Полякова хозяин кабинета спросил поначалу совсем о другом:
– Скажите, пожалуйста, Антон Ильич, как давно вы руководите театральной труппой?
– Двадцать семь лет, – ответил Лазаревский, – в девяностые было очень трудно, стоял вопрос о выживании, но ничего, справились, помогли состоятельные горожане, ставшие меценатами. Сейчас у нас значительное государственное финансирование, плюс спонсоры, плюс собственно доход от продажи билетов.
– Но ведь городской отдел культуры предпочел бы, чтобы театр стал самоокупаемым? – вступил в разговор Черников.
Антон Ильич вздохнул:
– Да, вы правы, мы к этому стремимся, но пока не получается.
– А вот ваш ученик Максим Заварзин утверждал, что для решения этой задачи необходима коренная перестройка в коллективе, существенная смена репертуара, переход на контрактную систему найма взамен бессрочной, – заметил старший следователь.
– Но практическая реализация его идей успеха, увы, так и не принесла, – с сарказмом парировал Лазаревский, – не всякая перестройка приводит к позитивным результатам, не так ли?
– Выходит, уважаемый Антон Ильич, вас провал постановки мюзикла даже обрадовал? – усмехнулся Сергеев.
– Вовсе нет, – после паузы ответил подозреваемый, – я жалею о том, что Максим не прислушался ко мне. На премьеру «Гамлета» с Высоцким в главной роли народ в Театр на Таганке валил толпами, это было смелое прочтение, талантливое, оригинальное, а вот переделывать текст великого Шекспира в арии, как сделал этот наш доморощенный автор, и распевать их под музыку никому не известного южноградского композитора… Нет, увольте, крах был неминуем!
– А почему, господин Лазаревский, вы сказали мне неправду во время нашего первого разговора? – резко сменил тему беседы Поляков.
Мэтр смешался, побледнел, у него на лбу выступили капельки пота. Антон Ильич, с удовольствием и со знанием дела рассуждавший о большом искусстве, почувствовал, что основные вопросы к нему только начинаются.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – дрогнувшим голосом сказал он.
– О том, что вы утверждали, что в день гибели Заварзина видели его последний раз перед отъездом домой, – холодно пояснил старший лейтенант.
– Ну да, так и было, – осторожно произнес Лазаревский.
– А к кому в высотке на Почтовой вы приехали на такси примерно в шесть часов вечера, – быстро спросил Сергеев, – у нас имеется свидетель, опознавший вас, будете настаивать на очной ставке?
– Я был тогда не у Заварзина, – тихо ответил Антон Ильич, – в этом доме, на седьмом этаже, живет главный бухгалтер нашего театра Инна Валентиновна Дронова, мы изредка встречаемся, когда ее муж бывает в длительных командировках, он менеджер по продажам…
– Дама сердца? – с улыбкой и уже совсем другим тоном спросил майор.