Михаилу Васильевичу Ярцеву дали путевку в военный санаторий. А чего бы не съездить? Лет десять уже никуда не выбирался. Жена умерла, потом инфаркт, теперь вот врачи разрешили, сами рекомендуют. Дочь отговаривала: что там в декабре мерзнуть? Но он решил ехать. В его возрасте лета можно и не дождаться, а на Черном море и зимой не холодно.
Аэропорт ослепил чистотой и комфортом. В самолет посадка по закрытому переходу – хоть в домашних тапочках иди, не замерзнешь. В «Боинге» Михаил Васильевич летел первый раз в жизни. Место досталось у иллюминатора. Кресла удобные, ноги вытянуть можно. Стюардессы улыбаются, не знают чем угодить.
Молоденькая соседка (хотя для него теперь почти все «молоденькие») заметно нервничала, и Михаил Васильевич попытался ее успокоить:
– Вот, дожили, какие самолеты стали! Одно удовольствие, даже уши на взлете не болят.
Соседка бросила на него презрительный взгляд.
– Полный отстой! Так некомфортно я еще не летала. Никогда больше не полечу этой компанией!
«Избаловались! Трудностей не знают», – подумал Михаил Васильевич, но, вспомнив о больном сердце, спорить не стал. Уставился в иллюминатор.
Внизу медленно проплывали заснеженные извилистые речки, поселки, дороги, рощицы. «А ведь в начале войны здесь был фронт. От Балтики до Черного моря. Надо же, куда немец дошел! И как выстояли?» Но и воспоминания пришлось отогнать – нельзя нервничать, и так нарушил запрет врачей лететь самолетом.
Санаторий был шикарный. Видимо, еще сталинских времен. Расположен в тихом распадке между гор, на окраине города. Здания украшены колоннами, лепниной и статуями, прославляющими мирный труд советских граждан. Па-латы на двоих. Питание четыре раза в день самое разнообразное, с фруктами и соками.
Михаил Васильевич был доволен. Только фронтовиков было мало. Были военные пенсионеры, были «афганцы» и «чеченцы», но у них другая война. Соседом по палате оказался ветеран труда, насквозь больной. Он постоянно смотрел телевизор и говорил о маленькой пенсии, больших ценах и все жаловался на жизнь.
Михаил Васильевич твердо решил ни с кем не спорить, не расстраиваться, поправлять здоровье. Он гулял по дорожкам санаторного парка, обсаженным кипарисами и другими южными деревьями, большинство которых были зелеными, или шел в город, на берег моря к портовому молу.
Зимнее море было темным, штормило. Он подолгу наблюдал, как длинные волны одна за другой бились в бетонный мол, взлетали широкими фонтанами вверх и осыпались мелкими брызгами. Пахло водорослями и солью. «Вот так и мы волна за волной били в фашистскую стену, разбивались в пыль, но за нам и шли другие и сломали, и затопили собой вражеское логово и Европу. Жаль, что не всю. Не тявкали бы теперь, не мешали бы жить». Такие рассуждения он прерывал, чтобы не нервничать, шел обратно в санаторий или просто гулял по улицам города.
Магазин «Кавказские вина». Зашел. Любил когда-то. Витрины с подсветками, и чего только нет! «Не то, что в наше время…»
– Дед, долго ты тут зевать будешь? Подвинься! – молодой, самоуверенный, наглый.
Михаил Васильевич молча пошел к выходу. «главное – не нервничать».
– Извинись перед стариком! – раздалось за спиной.
– Да задолбали эти ветераны!
Раздался глухой удар. Продавщица взвизгнула. Михаил Васильевич обернулся.
Двое крепких мужчин подняли с пола парня с разбитой губой, подтащили к нему.
– Извинись!
– Отпустите его, ребята, он все равно не поймет, – сказал Михаил Васильевич.
– Ладно, живи, тварь! – сказал тот, что был повыше. – А вы сейчас в санаторий? Пойдемте вместе. А то такие, как этот, мстительные.
– Спасибо, я сам. Я медленно хожу.
– А мы не спешим, правда, Егор?
– Откуда вы знаете, что я в санатории?
– А мы тоже там.
– Ну, тогда давайте знакомиться. гвардии старший сержант Ярцев Михаил Васильевич. Второй Украинский, затем Первый Белорусский фронты.
– Лейтенант Виктор Самойлов. Кандагар, – в тон ветерану ответил высокий.
– Рядовой Кравченко, – Егор протянул левую руку.
Только сейчас Михаил Васильевич заметил, что правая рука Егора в перчатке и выглядит неестественно – протез.
– А вы с какой войны? – спросил Егора Михаил Васильевич.
– Все мы оттуда.
– И сколько вас «всех»?
– Четверо, – ответил Виктор. – Михаил Васильевич, присоединяйтесь к нашей компании. Мы тут местечко разведали в лесу. Посидим вечером по-походному у костра, шашлык будет.
Было в этих мужчинах нечто располагающее, и он согласился, тем более что сосед по комнате уже надоел своим нытьем о плохой жизни.
Виктор зашел за Михаилом Васильевичем после ужина.
За территорией санатория в изгибе распадка уже горел костер, на обломке фанеры был накрыт импровизированный стол.
Поздоровались.
– Ваше место, Михаил Васильевич, – указал Виктор на единственный стул, видимо, специально принесенный. – Присаживайтесь.
Михаилу Васильевичу хотелось быть равным среди равных.
– Что ж вы меня совсем старым-немощным считаете? Я как все.
– Мы не возраст уважаем, а заслуги, – сказал коренастый Серега.
– Откуда тебе знать о моих заслугах?
– Мы ваши орденские планки видели, у вас на пиджаке. Только боевых орденов пять. Мы все вместе не дотягиваем.
– Этот аргумент принимаю, – согласился Михаил Васильевич и уселся.
– Шашлык готов! – прокричал от костра чернявый Казбек. – Наливай, командир!
– Позвольте узнать, по какому поводу праздник? – спросил Михаил Васильевич.
– Мы не празднуем, мы отмечаем, – сказал Егор.
– Годовщину гибели роты, – добавил Виктор, – от которой мы четверо только и остались. А соответственно, и наш общий день рожденья.
Виктор налил стопку в центре стола, прикрыл хлебом, затем стал разливать остальным. Михаил Васильевич прикрыл свою стопку ладонью.
– Я свою бочку выпил… а впрочем, по такому поводу налей глоток. Один раз живем. И другу моему, не возражаете?
Виктор молча налил две стопки. Михаил Васильевич положил на одну кусочек хлеба.
Помолчали.
– Вечная память, – не выдержал Михаил Васильевич и выпил.
Четверо друзей выпили молча.
Спирт ожег нутро, расслабил нервы. Шашлык был превосходный. Послышались шутки. Михаилу Васильевичу стало хорошо, как давно уже не было. Он был среди своих.
– Отец, расскажи, как орден Славы добыл, – попросил Казбек.
Михаил Васильевич вдруг стал серьезным, помолчал в раздумье.
– Нет, ребята, про «Славу» в другой раз. Давайте я вам про свой первый бой расскажу. В тему будет.
На фронт я попал в начале сорок второго. И сразу в гвардейский полк. Учили нас, молодых, прямо на марше, во время привалов и дневок. Ну, пока учили, казалось, все понятно…
На передний край прибыли в конце февраля. Деревня там была Коркачево, и речка, как сейчас помню, Порусья называлась. Задача – реку форсировать, захватить плацдарм.
Речку перескочили, с ходу немца из первых траншей выбили. И все. У них эшелонированная оборона, доты, дзоты, блиндажи, вся местность пристреляна. Мы на голом месте, и снег выше колена. Простреливают наши позиции насквозь – головы не поднять. Потери большие. Короче, завязли мы.
Был там овраг пологий. По нему и снабжение, и пополнение ночами получали, в него и раненых стаскивали. Потом немцы с двух сторон поджали, потеснили, овражек этот простреливать стали. Совсем плохо стало, связь и снабжение с «большой землей» только ночами, под обстрелом. Этот овраг «дорогой смерти» у нас прозвали. А приказ: плацдарм держать! Мы и держали, на два фронта, почти в окружении.
Наш ротный решил ночную вылазку организовать, чтоб немцев от оврага отбросить. Удачно вышло: подползли по снегу – и в рукопашную, молча. Ошеломили. Выбили. И уже бой почти закончился, я очередь автоматную «словил» – три пули: в грудь, в правую руку и правую ногу.
Очнулся утром в овраге. Осмотрелся как мог – вокруг меня целый госпиталь, только без медперсонала. Раненые все тяжелые, кто стонет, кто без сознания. У меня тоже сил нет шевелиться. Ну, стало мне ясно, что до темноты нас отсюда не вытащат. Мороз крепчает. Чувствую, замерзаю. Да еще сосед в бреду без перерыва: «Укрой, замерзну! Укрой, замерзну!» В общем, деморализовал он меня. Понимаю, что не дожить мне до вечера, ноги уже перестал чувствовать. Слышу, сосед затих. глянул на него – мертвый, и слеза на скуле замерзла. Жалко себя стало…
Через какое-то время движение в овраге заметил: ползет солдат, за собой на веревке мешок подтягивает. Я давай ему кричать, а губы не слушаются, и вместо голоса хрип только. Кое-как здоровую руку поднял и держу. Подполз он ко мне. Оказалось, земляк мой из минометного взвода, Колька Рогачев, призывались вместе.
Он мне первым делом глоток спирта дал и сухарь большой. Потом с соседа мертвого шинель снял, укутал меня и снегом привалил. «Лежи, – говорит, – я роту покормлю, на обратном пути тебя вытащу».
Мне вроде и вправду теплей стало, заснул, наверно. Очнулся уже в госпитале, через сутки. Спрашиваю: «Меня Рогачев вынес?» «Нет, – говорят, – санитары ночью вывезли». Потом узнал, не мог Колька меня забрать, убило его в тот день.
Михаил Васильевич замолчал.
– Это ему? – показал на стопку Виктор.
– Ему. А от нашей роты тогда осталось одиннадцать человек. И на меня домой похоронка пришла. Это я уже после войны узнал. А тогда четыре месяца по госпиталям, потом в другую часть попал. Еще дважды ранен был. Войну в Кенигсберге окончил. А если б не Колька…
Домой Михаил Васильевич возвращался поездом, через Старую Руссу. До Коркачево добрался двумя автобусами с пересадкой в районном поселке. Деревня не сильно изменилась, разве что появился ряд двухквартирных домов советского периода, да пара коттеджей последних лет. Зашел в магазин, купил бутылку водки.
– Скажите, здесь во время войны бои были…
– Да, да, говорят, много наших погибло. Памятник на бугре за речкой. Раньше на девятое мая там митинг устраивали, всем селом ходили.
– А где?
– По мосту перейдете, он недалеко, у дороги. Снегом, наверно, завалило.
С моста хорошо было видно и реку, занесенную снегом, и овраг. Михаил Васильевич попытался отыскать взглядом место, где лежал раненый. «Наверно, вон там…»
Памятник – бетонная пирамидка с жестяной звездочкой – стоял на возвышенности, метрах в пятнадцати от дороги. Эти метры дались Михаилу Васильевичу с трудом. Снег выше колена, «как тогда». «Дойду, все равно дойду, раз уж приехал. Там Колька, надо повидаться. Другого раза, может, и не будет уже».
Вокруг обелиска, выкрашенного серебрином, по всему периметру плиты с надписями. Расчистил снег.
«Авакян А.В. гв. сержант, Аверьянов… Аверченко, Абакумов…»
– Сколько же вас здесь, ребята!
Расчистил другую плиту: «Иванов, Иванов, Иванов, Искандеров…»
– Где же ты, Коля? Вот он.
«Рогачев Н.И. гв. рядовой».
– Здравствуй, Коля!
Сердце кольнуло и заныло противно. Михаил Васильевич опустился на плиту.
– Прости, Коля, что не приходил. Все дела да заботы земные. Все казалось, что жизнь впереди… Вот, добрался, наконец.
Он откупорил водку, поставил на плиту три пластиковых стаканчика.
– Это вам всем, ребята. А это тебе лично, Коля. Спасибо тебе за жизнь мою.
Троих детей вырастил, и внуков народилось семеро, и уже правнуков двое. Так что не зря ты тогда постарался.
Михаил Васильевич выпил. Посидел еще молча. Потом глубоко вдохнул морозный воздух, поднялся, обошел памятник, очищая все плиты. И все читал, читал фамилии, и перед глазами стоял тот бой во всех подробностях. На два фронта.
Последняя плита. «Яворский, Яковец, Яковлев, Якушин… Ярцев М.В. гв. рядовой». Михаил Васильевич не сразу сообразил, проскочил дальше по списку. Задело что-то знакомое, перечитал.
– Да это же я!
Он постоял над своей фамилией, затем вернулся к Коле, налил себе еще.
– Так вот что выходит, дорогой ты мой Коля! Оказывается, всю жизнь я здесь за тебя жил, старался память твою не опорочить, а ты там – за меня, тоже за двоих. Как в том бою – на два фронта. Ну, держись, Колек, недолго осталось, скоро вместе повоюем!