– Кубане́ц, дрыхнешь всё? – ревёт Жека.
– Отвали, Жека… Я только с суток… – натягивая одеяло на голову, слабо отбивается Кубане́ц.
– То-то я вижу, ты уже на дом работу берёшь…
– Умеешь же ты задрать…
Жека «задрать» умеет. Вот и меня сегодня поднял он ни свет ни заря. По первому молодому льду переполз через Деркул.
– Собирайся!
– Куда?
– На войну!
– Наполеон на подходе?
– «Наполеон…» Кабаны вон… С осени мамке картоху выбрали, а щас твои сенокосы копают. Собирайся… Идём на кабана.
– Это вопрос, предложение или приказ? – Лазить по зимним карчам мне неохота, и я отшучиваюсь.
– Сейчас день короткий. Не тяни кота за… – торопит Жека.
С того времени, как отделилась Украина, российские земли на правом берегу Деркула никто не контролировал. Старое русло Деркула, где проходила условная граница, заросло непролазным лесом. Его многие годы никто не чистил. Украинцы побаивались влезать теперь уже в чужую державу, а россиянам не с руки было возить лес через реку. Охотники давно не заходили сюда ни с той, ни с другой стороны. И в этих буреломах расплодившееся стадо диких кабанов чувствовало себя вольготно и в безопасности.
– Живьём брать будем или стрелять? – вновь смеюсь я.
– На месте разберёмся… Каких постреляем, каких в плен возьмём, – уловив мою иронию, подыгрывает Жека.
– Это ж браконьерство, Жека.
– А картошку у мамки выбрать не браконьерство? А сенокос твой перебуровить?.. – парирует тот. – И кому платить? Кабаны-то тут ничейные, без прописки. Сегодня здесь, завтра там…
Вышли к реке. По тонкому льду переползли на другую сторону. Был небольшой мороз; неяркое белесое солнце едва просвечивалось сквозь серую пелену, затянувшую небо, и укутавший землю снег не слепил – холодно синел в далёких буераках горы.
– Вдвоём нам не управиться, – прерывая молчание, говорю я. – По тропе с двух сторон будем гнать, чтоб не сошли. Нужен третий в засаде…
Морща нос, Жека некоторое время обдумывает моё предложение.
– Кубане́ц! – наконец, восклицает он. – Пошли за Кубанцо́м!
Таким образом, оказываемся у Кубанца́, и Жека четверть часа пытается поставить его на ноги. В конце концов, взлохмаченный, с красными то ли с недосыпа, то ли с перепоя глазами Кубане́ц садится в постели.
– Живо одевайся! – торопит Жека.
Кубане́ц некоторое время раздумывает и, качнув своей нечёсаной башкой, повторяет упрямо:
– Нет, не пойду… Я с суток пришёл – в голове рой… Не пойду…
– Как это не пойдёшь? Не видишь – за тобой атаман пришёл! – кивая на меня, кричит Жека.
– А-а, Саня… – приоткрыв опухшие глаза, наконец замечает меня Кубане́ц и протягивает руку.
– Он атаман Кудину… У меня Носач атаман, – говорит Жеке.
– Сейчас он Носачу прозвонит, тот тебе быстро плетюгана пропишет за непочитание старших.
– Кто, Носач? Мне?.. Да я…
– Слушай, Кубане́ц, – видя, что дело заходит в тупик, оттесняю Жеку. – Тебе и делать почти ничего не нужно. Поставим тебя на тропе с двустволкой, а сами с Жекой обойдём старое русло и шуганём на тебя… Как только на тебя выйдут – знай только постреливай…
– Главное – не засни до нашего прихода, а то ещё затопчут тебя, – предупреждает Жека.