Юркины дожди - читать онлайн

Марина Летунова

Весна в тот год выдалась холодная, без дождей. Поэтому первые душистые почки показались только к июню, к школьному выпускному балу. Еще не окрепла и не распустилась, очистив воздух, первая зелень. И на улочках Ругачева ветерок поднимал и закручивал спиралью ту особенную, городскую уличную пыль, которая бродит с порывами ветерка, гуляет, пока не прорастет трава. Особое раздолье этим волнам пыли было на школьном дворе в то время, когда все были в школе. Когда-то отбитую хулиганами табличку «Ругачевская общеобразовательная школа № 1» каждые каникулы все собирались обновить, но руки не доходили. И в этот день от нее, с отколотым уголком, отскакивали особенно яркие солнечные зайчики.

Пустующие классы школы были залиты солнцем первого теплого дня. Актовый зал, заполненный учениками, вскипал то шумом, то смехом. Здесь собрались чествовать выпускников школы, вручая им аттестаты зрелости.

Окна актового зала были раскрыты. По стареньким боковым ступенькам сцены поднялись директор школы, завуч, учителя. И засидевшаяся за расстроенным роялем старенькая учительница пения бодро заиграла туш.

На сцене в строгом костюме стояла директор. Завуч и учителя поздравляли выпускников с окончанием школы. Директор выкрикивала в зал имена выпускников. Ученики откликались и поднимались на сцену. И тотчас радостно дребезжал рояль, как укрощенное маленькой старушкой чудище, приветствуя каждого выпускника, получившего свой аттестат. Наконец завуч выкрикнула:

– Летунова Марина! 10-й «А»!

И тотчас, воскликнув от неожиданности: «Ой! Я здесь!» – Марина Летунова, заболтавшаяся с подружкой, поспешила на сцену, чтобы получить свой аттестат. Это была красивая, голубоглазая, стройная девушка с длинными прямыми волосами.

Пока Марина Летунова приближалась к сцене, завуч громко произнесла одновременно и Марине, и в зал:

– Наша Марина! Наша гордость! Отличница! Мариночка, спасибо, ты не раз защищала честь школы! И всегда хорошо училась! На многих олимпиадах, соревнованиях – всегда побеждала! Красный аттестат! Вот, смотрите, ребята! Одни пятерки! Молодец, Марина!

И в ответ раздались дружные аплодисменты соучеников Марины. Девушка взяла свой аттестат зрелости и почувствовала, как она счастлива – и от тех слов, что были сказаны всем, и от всего: от весны, от праздника окончания школы. Она счастлива!!! Марина прижала свой аттестат к груди и… взлетела. Как всегда при этих взлетах, закрыв глаза. Она слышала смех в зале, как кто-то свистел, кто-то аплодировал.

Директор школы, помрачнев, произнесла полушепотом, обращаясь к завучу:

– Ну вот, опять! Неужели сегодня нельзя без этого?! Улетела, не дослушав, а я целую речь приготовила.

Учительница пения, нежно глядя на улетающую от школы в небо Марину, попыталась защитить свою любимицу, продолжая играть туш, вслед летящей выпускнице:

– Мариночка не виновата! Она не нарочно! Это у нее от счастья случается! Это у нее наследственное! Мариночка не хотела вас обидеть!

Но Мариночка выпорхнула, не оглядываясь. Прижимая к груди аттестат зрелости, она летела над весенним Ругачевом, над его улочками. Знавшие ее с детства соседи, поднимая головы, здоровались с нею, привычно помахивая ей рукой, и спешили дальше по своим делам.

Она подлетела к своему дому, к обшарпанной блочной пятиэтажке на улице Мира, и легко вспорхнула на балкон своей квартиры на пятом этаже. Тихонько притаилась там, задумав «напугать» маму и бабушку. Ведь не каждый же день она летает. Бабушка как раз гладила для Мариночки платье для выпускного бала в школе, а мама читала ей вслух какой-то женский журнал со статьей о гипербореях. Марина заслушалась. Мама произносила старательно фразы из этой статьи, чтобы глуховатой бабушке было хорошо слышно.

– Загадочные гипербореи проживали на территории современной России. Они летали. Легко и далеко…

Но неожиданно бабушка прервала ее чтение:

– Так, может быть, и Витька-то твой тоже от тех гиперболеев произошел?

Мама Марины даже расстроилась: ну почему, как всегда, «на самом интересном месте» нужно все испортить?!

– Гипербореев! Болеев… Тоже скажешь, мам!

Но бабушка заспорила с нею:

– А правильнее сказать «болеев»! То есть «гиперболеев». Ну чем не болезнь? Хроническое заболевание! Наследственность! Дарвин – он ведь не дурак был. Соображал, кто от кого произошел. Вот и Мариночка наша – «с отягощенной наследственностью»! Помнишь, ведь так доктор в ее карточке и написал – «отягощенная наследственность», когда узнал, что от Витьки ей передалось летание. Хотя ведь правильнее было бы «облегченная» или «летучая» наследственность. Посмеялся тогда доктор: «Пусть летает! Главное, чтоб не летальный исход».

Мама Мариночки, Алла, задумалась и ответила не сразу, а лишь после паузы:

– Да… Кто бы мне до свадьбы такое рассказал, я бы не поверила! Что от счастья чуть что – взлетает мужик.

Бабушка сказала то, что Марина никак не ожидала услышать:

– Да уж, видно, потому и приехал в наше Ругачево, чтобы невесту искать подальше от родных мест. Хороший парень был, и со мной все уважительно! Но отлетался наш Витюша. Теперь с ангелами резвится.

Услыхав разговор мамы и бабушки, Марина почувствовала себя очень неловко и хотела было улететь. Повернулась и, подпрыгнув, села на прутья балконного ограждения. Но тотчас почувствовала, что у нее закружилась голова и появился страх высоты. Да, в это мгновенье она уже не чувствовала себя счастливой, как было до того, как она услышала разговор мамы и бабушки. Поэтому не решилась лететь вниз, чтобы войти с улицы через подъезд и, как обычно, позвонить в дверь.

Слезы застилали глаза Аллы. И, чтобы мать не увидела, она ниже склонилась над журналом, делая вид, что что-то внимательно читает. Ей отчетливо вспомнились те «лихие девяностые». А главное – тот самый вечер, когда она, Аллочка, работала инкассатором. И это в те времена, когда звуки перестрелки становились привычными и чудовищно обыденными звуками ночи. А другой работы не было. Ей и теперь в кошмарах иногда снилось, что она идет одна по черной улице в непроглядной ночи, кругом стреляют, но она идет вперед, понимая, что несет спасительные для целых семей пенсии и запоздалые, порой на полгода, зарплаты.

Так же и в тот вечер – она, хрупкая девушка с мешком денег, спешила миновать самый опасный отрезок пути – от сберкассы до кабины машины. В тот вечер Аллочка подошла и села с мешком в служебную машину, как вдруг от нахлынувшей волны ужаса чуть не потеряла сознание, потому что Ивана Петровича на месте водителя не было. Вместо него в машине сидел совсем незнакомый парень. Но все же она успела рассмотреть его, рослого, загорелого, русоволосого парня. И почему-то вдруг, словно передумав волноваться, она успокоилась и поняла, что и она ему нравится. И ей это приятно. Он смотрел на нее так, что она почувствовала, что вот так сидеть в машине и смотреть друг на друга они могут долго-долго. Бесконечно долго. И обоим от этого так хорошо, что тесная машина – легковушка, приспособленная под перевозку денег, – заменила им весь мир. Не отрывая взгляда, он произнес:

– Я – Виктор. Я вместо Ивана Петровича буду с вами. Буду с вами работать.

И Аллочка ответила:

– Алла, я – Алла… И я буду с вами… с вами, Виктор… работать.

Они были так увлечены друг другом, что так и сидели в машине, молча улыбаясь. Пока в их остановившийся мир не ворвался грохот перестрелки. И ветровое стекло покрылось мелкой сеткой, а потом разом, волной опало россыпью битого стекла вниз, на их колени, скатываясь под ноги.

Жуткие рожи «детей тьмы», размахивающих «макаровым», прилипли к боковым стеклам.

– Открывай! Руки вверх! – услышали Аллочка и Виктор. Тогда-то мама Марины, Алла, и бросилась в испуге на шею водителя Витюши. А он от счастья воспарил, нежно взяв ее на руки. Аллочка при этом цепко удерживала мешок казенных денег. Так они и вылетели из кабины водителя через разбитое ветровое стекло.

Бандиты сначала оторопели, видя воспаряющую парочку с мешком денег прямо у них на глазах, но быстро сообразили, что сейчас те совсем затеряются в ночной темноте вместе с добычей. И тогда их не догнать никогда. Обстреливали их до последнего патрона. Но они затерялись среди темного неба, к счастью беззвездного в тот вечер.

Они летели и летели! Прямо к милиции. Потом опустились на крышу старинного одноэтажного особняка, в котором находилось районное отделение. Но, даже не отдышавшись, так прильнули друг к другу, что стало им не до бандитов, и не до перестрелки, и не до милиции. И целуются, целуются, целуются они, как голубки неразлучные. Но… То ли звук перестрелки все же побеспокоил стражей порядка, и те выглянули на улицу, то ли крыша ходуном ходила от распаленной страсти Аллочки и Виктора. Словом, да неважно что выманило милиционеров в зловещие потемки из теплого помещения. Но все же милиционеры увидели сладкую парочку на крыше районного отделения. Они стали стрелять в воздух, требуя, чтобы Аллочка и Виктор немедленно прекратили безобразие – нарушение общественного порядка. Возмущенные милиционеры бегали внизу вокруг дома и требовали, чтобы они спускались и немедленно прекратили целоваться в общественном месте.

– Прекратите целоваться в общественном месте! – кричал толстый майор, стреляя в воздух.

– Не стреляйте! Мы при исполнении обязанностей! Я тут с инкассатором! – выкрикнул в ответ Виктор, с трудом оторвавшись от сладкой и томной Аллочки, найдя в себе силы ответить и объяснить, что же случилось:

– На нас напали! У «Промтоварного» по дороге к деревне Петрово! Они там, на повороте на Богданово. Обстреляли нас! Вы теми бандитами займитесь! – крикнул Виктор. Но милиционер не успокаивался.

– Это инкассатор?! – захохотал милиционер, глядя на покрасневшую Аллочку в распахнутой блузке, с растрепанными волосами и истомленными от страсти глазами, но цепко держащую в изящных пальчиках банковский мешок с деньгами.

– Я тобой и твоей кралей сейчас займусь! – крикнул он, несколько раз выстрелив в воздух.

…Вспоминая это, Аллочка уже не плакала, пряча слезы, а прыскала смешком, что тотчас заметила бабушка:

– Чему ты там смеешься, Аллочка?

Аллочка отмахнулась и подошла к воздушному платью. Приподняла его перед собой, любуясь на уже готовое и отглаженное платье Марины. И тут вдруг, заметив замершую на балконе дочь, обрадовалась. Она решительно произнесла:

– Да, хороший он был человек, Виктор! Царство ему небесное! Мариночка! Прилетела?

– Мариночка прилетела? Значит, все хорошо! – сказала бабушка.

– Ну, покажи аттестат! – обрадовалась Аллочка. Марина отдала аттестат маме, а сама подошла к платью, белоснежному, как подвенечное.

– Какое красивое платье!!! – единственное, что она смогла выдохнуть от счастья, зарывшись лицом в его воздушные складки, как в снег.

Мариночка в этом платье была очаровательна! Казалось, что красота этого платья как-то особенно слилась с ее юностью, так, что она, все время спохватываясь, словно «притормаживала» свои чувства радости и счастья. Особенно в танцах на выпускном балу, чтобы не взлетать и тем более не улетать. Так она была счастлива на своем первом баллу. Ночь привычного Ругачева превратилась в бескрайний замок этого праздника. Прекрасный выпускной бал! Но наступившая вслед за холодными днями выпускных экзаменов июньская жара вскоре вытолкнула ребят на улицу из душного актового зала.

Ребята, не сговариваясь, разом выбежали подышать вечерней прохладой. И с ними Марина. Все побежали наперегонки к реке. А она просто взлетела в белом своем платье и поплыла белеющим облачком над засыпающим Ругачевом, а белый шелковый шарфик развевался, как крылья. Она, опережая всех, летела к реке. Пробежала по воде босиком, с туфельками в руках, легко касаясь на лету ступнями еще ледяной воды. И вдруг услыхала доносящийся издалека едва уловимый крик о помощи. Кричал какой-то мужчина.

Марина полетела на крик, в ту сторону, за полями на левом берегу Дурача, где Дурные болота, так все называли те места в Ругачеве. Место мрачное, куда им всем, ругачевским ребятишкам, с детства запрещали ходить родители. А чтобы отпугнуть от попыток забрести в это опасное место, какие только ужасы о нем не рассказывали. Мариночке стало страшно, и в первое мгновение сработал внушенный с детства запрет: строгое «туда ни-ни». Но умоляющий крик о помощи раздался еще раз именно оттуда. И уже низко, задевая придорожные камушки, она летела туда, откуда доносился крик. Ей стало страшно, что она просто не сможет долететь, потому что ее душевное состояние становилось далеким от еще недавно переполнявшего ее счастья. А летала она, только когда поднимала ее неведомая волна радости. Марина представила, что просто плюхнется в болото, и тогда ни сама не сможет взлететь, ни тем более помочь попавшему в беду человеку.

Мариночка постаралась больше ни о чем не думать, а вернула то радостное воспоминание о танцах на выпускном. Она отчетливо осознала, что никогда, никогда больше не должна будет писать контрольные по математике. И она громко закричала, пролетая над болотом все выше и выше:

– Никогда больше не будет диктантов! Никогда больше я не буду сдавать алгебру! Никогда больше не… Ура!!! – От этого она взметнулась ввысь и полетела гораздо быстрее.

И тут она увидела, что в болоте увяз по грудь мужчина лет тридцати, красивый и явно не местный. Его медленно, но верно затягивала трясина. Мариночка подлетела к нему и бросила ему свой белый шарф. Она попыталась вытянуть его. Но… ее силенок явно не хватало.

– Девушка! Милая! Обвяжите шарф вокруг того пня! Я и сам постараюсь вылезти. Только бы не оборвался, – выкрикнул он.

Марина обвязала своим длинным шарфиком пень. Но пень оказался совсем трухлявым. И рассыпался. Марина с досадой выдохнула:

– О! Не удается.

Но все же спасло то, что свой длинный шарф она привязала к дереву, а конец, подлетев, отдала незнакомцу, одновременно вытягивая его в полете. Наконец ей удалось помочь ему. С удивлением для себя самой Марина обнаружила, что какие-то неведомые силы придавали ее полету незнакомой ей прежде крепости. Но то, что это силы радости, – это она ни с чем не могла перепутать.

И вот наконец-то спасенный ею мужчина, обессиленный, лежит на кочке, а рядом витает в белоснежном платье Марина, радуясь, что удалось спасти человека.

Отдышавшись, он произнес:

– Саша… Я – Саша! А я подумал, что раз ангел летит, значит, я уже… все!

– Да, какая беда с вами случилась. Но я не ангел! Я – Марина! Я иногда летаю. Но не всегда, только когда счастлива.

– Счастлива? Значит, мне просто повезло, что именно сегодня вы, Марина, счастливы! Отчего же вы счастливы?

– Так у меня же выпускной бал сегодня! Так хорошо! Но очень жарко на танцах. Вот я и слетала к ручью по воде побегать. Наши, весь класс, на речку пошли, а я полетела наперегонки и тут услышала, что вы на помощь зовете. Я полетела, а тут… вы.

Саша, изумленно разглядывая Марину, пробормотал:

– Счастлива! На танцах жарко. Прилетела по ручью к реке побегать. Марина! Да! Ну и места здесь! А у меня БМВ заглох. А ночь наступила. Безлюдно, пустая трасса, все машины исчезли. А я дом недавно в Диденеве купил. Места плохо знаю. Вот и пошел напрямки в деревню. И угодил в болото.

Утро, первое сладостное утро после свадьбы, в доме Саши было медово-тягучим. И за те несколько месяцев до их свадьбы он успел и сайдингом дом обить, и привести в порядок то, что было недоделано бывшими хозяевами до продажи дома.

Саша любовался спящей Мариночкой. Такой лучащейся от счастья. И вспоминал счастливые мгновения их с Мариной свадьбы. Перебирал их, как отдельные кадры счастья, и, рассуждая про себя, думал: «Хорошо, что все местные знают про Мариночкино летание. И все даже как-то обрадовались, когда она взлетела во время самой брачной церемонии. Такое чудо – парящая невеста! Она была так прекрасна, и все так обрадовались, словно так и надо. Хлопали в ладоши и радовались тому, как красиво она танцевала в воздухе. Как дети на новогодней елке радовались! Да! Ну и места – чудиков тут, похоже, много», – опустив голову на плечо спящей Марины, подумал он, засыпая.

Молодожены проснулись одновременно. Саша, лаская Марину, привлек ее к себе. Она, счастливая, тоже обняла его. Они слились в долгом поцелуе, но… неожиданно Мариночка, словно шелк, выскользнула из-под него и с виноватой улыбкой зависла под потолком прямо над ним.

– Ой! Прости, Сашенька, просто не знаю, как быть… Это от счастья… от счастья… Это, наверное, пройдет.

Возбужденный и расстроенный, Саша был не в силах скрыть досаду. Он взвыл, как раненый зверь. И сказал ей, встав на кровать ногами, поглаживая ее прекрасное стройное тело высоко поднятыми руками:

– Не хватало только, чтобы у тебя состояние души «от счастья» от нашей совместной жизни закончилось! Я твой муж! И я этого не допущу. Что ж, будем исправлять ошибки природы!

То же самое – «от счастья» – с Мариночкой повторилось и вечером, и утром другого дня. В момент близости она взлетала под потолок в дивной кружевной ночной рубашке, нелепым кружевным колом свисающей с потолка. Молодой муж хоть и смеялся, но досада и все нарастающий его страх перед ее взлетами в миг сладостных утех раздражали его все сильнее.

Эта ситуация повторялась и повторялась. Саша был очень огорчен и раздражен. Марина – смущена и расстроена.

Однажды, после очередной неудачной ночи любви, Саша поехал купить на «Строй-дворе» тяжелые железные цепи. Едва дождался ночи! Настораживающие звон, лязг и грохот металла в тиши спящего Ругачева озадачивали соседей. И заставляли только гадать о вкусовых пристрастиях этих странных москвичей. А ведь Саша был москвич. А значит, по местным, ругачевским меркам – уже странен. А тут еще такое вытворяет в медовый-то месяц! Гадали и шепотом делились опасениями: «Уж не извращенец ли он?»

По ночам Саша приковывал Мариночку тяжелыми цепями к железной кровати. И ласкал ее страстно и нежно в надежде, что уж теперь-то им удалось преодолеть этот недуг. Но увы! Не помогли ни цепи, ни маломерки-наручники для малолетних преступников. Ее тонкие, изящные запястья выскальзывали из них. И поднятые невольно взлетающей Мариночкой пудовые цепи с грохотом спадали с нее, сотрясая весь их новый дом. И Мариночка, воспарившая под потолок, извинялась перед любимым, как опоздавшая на урок школьница перед учительницей.

Тогда в спортивном магазине Саша купил тяжеленные гири, которые, надрываясь от натуги, загрузили ему в машину три грузчика. Но не помогло. Хотя следующей ночью он не только приковал Марину к железной кровати, но еще утяжелил оковы неподъемными гирями. Повторилась та же неприятность! Марина опять взлетела в самый трепетный момент.

Он не сдавался и опять и с еще более тяжелыми гирями приковывал ее к постели. Ласкал ее страстно и отчаянно, но… неожиданно для нее самой она опять взлетала. Саша опять взвыл от досады. Его лицо, перекошенное от горечи и неудовлетворенности, так испугало Марину, что она рухнула прямо на гири. И сильно ударилась. Вся покрылась синяками.

С того дня не то что слухи поползли по Ругачеву, а все открыто обсуждали эту беду, свалившуюся на Марину и Сашу. Причем Сашу подозревали в том, что он столичный извращенец. И это, к сожалению, почему-то особенно муссировалось всеми кому не лень в Ругачеве. А тут как раз и еще беда приключилась с Мариной и Сашей, после которой поползли уж совсем зловещие слухи.

А началось все с того, что среди ночи привез Саша Мариночку в одном ситцевом халатике в веселенький цветочек, наспех наброшенном прямо на голое тело… и с хлещущей из ее головы кровью притащил на руках в ругачевский травмпункт. Сильно была разбита голова у Мариночки, но, к счастью, обошлось без сотрясения мозга. Случилась эта беда потому, что, когда они решили залезть в погреб, чтобы там, заперев на засов крышку погреба… Ну, словом, понятно, что их туда загнало. Итак, залезли Марина с Сашей в погреб и заперли крышку. Марина села на прохладные ступеньки подвала. Саша, нежно целуя ее плечи, снял с нее халатик среди посверкивающих в потемках трехлитровых банок с законсервированными ее бабушкой для молодых огурчиками и помидорчиками, да так, чтобы на всю зиму хватило. Голова его кружилась от нежности и страсти, пряные запахи заготовок и влажный аромат близкой сырой земли, сплетаясь между собой, вместе с нежно-пьянящим запахом тепла ее тела, обволакивали их обоих туманом неги и тайны. Все это туманило и будоражило их обоих, как адский любовный напиток. Но тут… случилось же такое! Только он раздвинул ладонями, лаская, ее белеющие в потемках подвала атласные бедра, наслаждаясь едва уловимым запахом ее сладости и страсти, как она опять взлетела. Доски над ее головой разлетелись безумным фонтаном щепок, а взлетевшая Марина головой вдребезги разбила люстру. Да какую люстру! Богемского хрусталя, дворцовую, подаренную на свадьбу его мамой, то есть Мариночкиной свекровью! Люстра осыпалась сверкающими подвесками и хрустальным звоном. Саша, подпрыгивая по лесенке подвала, поспешил на помощь Марине.

В травмпункте они пытались что-то объяснить, но разве такое объяснишь. С трудом уговорили дежурного врача не вызывать участкового. Словом, наложили Марине на голову швы. И Саша увез ее домой.

Не дожидаясь, когда снимут швы с головы Мариночки, Саша решил вести себя в этом вопросе «цивилизованно», по-московски. Он повез Мариночку в Москву, на прием к сексопатологу.

В назначенный день они, немного смущаясь, потоптались у белой двери с табличкой «Психолог по семейным вопросам». И, постучав, решились войти. В кабинете их встретил забавный человечек с искрящимися глазками-буравчиками и всклокоченными на висках вьющимися смоляно-черными волосами. Довольно ехидного очертания эспаньолка украшала его узкий, вытянутый вперед острый подбородок.

С первого взгляда на забинтованную голову Марины он почему-то очень обрадовался. Нежно погладил по бинтам, обмотанным вокруг ее головы, и ласково, как неразумным детям, сказал им:

– Садо-мазо требует четких инструкций! Никакой самодеятельности! Садо-мазо без разумного инструктажа опасно для жизни! Вы поторопились! Это утонченное искусство!

И он затараторил, затараторил, бегая по чистенькому кабинету, всплескивая тонкими руками с благородно утонченными музыкальными пальцами, щедро присыпая свою медицинско-научную речь загадочными латинскими терминами, то ли диагнозами, то ли изречениями, пугая Марину время от времени странными возгласами, словно шаманскими заклинаниями:

– Садо-мазо! Садо-мазо! Садо-мазо спасет мир! Я внимательно выслушал вас! Вы хотите иметь детей! Но есть между вами странное препятствие. Вы, Марина Викторовна, некстати взлетаете. И поэтому вы не можете зале… то есть зачать! Признаюсь, в моей многолетней практике это уникальный случай. Но… – задумался психолог, взмахивая ручонками, словно молча спорил с кем-то незримым в этом кабинете. Потом опять быстро затараторил на дикой смеси русского и латыни.

Понимание того, что он говорит, затрудняло и то, что время от времени в кабинет довольно бесцеремонно врывались красивые молодые женщины, которым без лишних объяснений сексопатолог совал какие-то деньги. Одеты они были так… словом, совершенно так, как те, которых в журналах называют «светские львицы», то есть в одежды расцветкой, как у нас в Ругачеве бабульки говаривали, «вырядиться в ля́перды». Марина засмущалась того, как простовато выглядела она. И сексопатолог, тотчас заметив ее смущение, пояснил:

– Сами понимаете, это мои бывшие. Но нет-нет! Не пациентки! Это мои бывшие жены. Вот только что заходила третья, у меня, знаете ли, свое счастье – у меня много детишек! И представьте себе: всем нужны деньги! Дети – это мое счастье, мой профиль! Так что не сомневайтесь! Я и вам помогу в ваших затруднениях! Следуйте моим советам, и у вас будут, как и у меня, славные детишки!

Мариночка быстро поняла, что хотя и появлялись за деньгами эти бывшие жены любвеобильного сексопатолога не в порядке матримониальной последовательности, но… Появляющиеся в его кабинете жены, сверкающие стразами, у доктора были все моложе и моложе.

Но сексопатолог прервал ход ее мыслей бравурным выкриком:

– Я понял! Я догадался, как спасти ваш брак! Ведь все проблемы вашего брака заключаются в том, что Мариночка слишком счастлива и взлетает оттого, что «парит на крыльях любви»! Значит, нужно сделать так, чтобы Мариночка не то чтобы стала несчастной, а чтобы… ну, чуть-чуть не настолько счастливой.

С этими словами он выдвинул ящики стола и достал оттуда подарочные упаковки с плетками и хлыстами.

Увидев эти орудия, Мариночка, закрыв от отвращения глаза руками, выбежала из кабинета. Следом за нею, немного задержавшись, чтобы расплатиться с сексопатологом, выбежал и Саша.

На следующий день после поездки в Москву Марина по совету мамы пошла к знахарке. Идти нужно было одной. И было страшно идти и искать странную избушку в лесу. Но и это преодолела Марина ради их с Сашей любви. Она вошла в незапертую скрипучую дверь. Там сидела совершенно средневековая старуха с заспиртованными лягушками и прочими атрибутами колдовства и знахарства.

Марина была поражена тем, что увидела ее впервые. Хотя казалось, что в их крохотном Ругачеве все друг друга знают и проживать незнакомый человек здесь просто не может. Но эту древнюю старуху она точно видела в первый раз.

Марина поздоровалась, хотела объяснить цель своего визита, но старушка прервала повелительным жестом ее горестный рассказ, произнеся скрипучим и усталым голосом:

– А! Мариночка! Прилетела, бедная ты моя. Знаю, ребеночка хочешь, а сама все взлетаешь. Ко мне когда-то и Аллочка, мама твоя, также приходила с этой же бедой. И смех и грех, в самый неподходящий момент мужик от счастья, то есть папенька твой, взлетал. И… Ха-ха! И вечно задницей о потолок бился. Ха-ха-ха!

Смех ее перешел в какое-то пугающее карканье, а потом в сильный кашель, который она долго не могла успокоить.

Марина сквозь слезы начала, смущаясь, путано, но все же объяснять знахарке, зачем пришла, хотя уже поняла, что знахарка и вправду, как говорится, в курсе ее беды:

– Бабушка! Помогите! Я ребеночка хочу! Саша очень надеется, что у нас ребеночек будет!

Но знахарка остановила ее унылым жестом, не требующим уточнений.

– Милая, если б ты ко мне от бессонницы, от глаза пришла спасаться, я бы тебе пустырника сушеного да валерьяны дала – и дело с концом. А твою беду уж и не знаю, как отвести. Тебя тоже очень ждали твои родители, так уж хотели ребеночка. То ли Витюша, папка твой, перестал быть счастливым и больше не летал. И все получилось! А может, обмен веществ у него нарушился? Время, годы, жизнь. И вот ты какая красавица получилась! Так что иди и жди! И у вас все получится!

Знахарка была непреклонна в своем отказе. О гостинцах и слушать не захотела.

Нервы у Мариночки совсем сдали. Мрачные синяки под глазами от бессонных ночей прописались на ее молодом лице. Марина отправилась в поликлинику, чтобы как-то подлечить совсем расшатавшиеся нервы. Там ей прописали полезные витаминные уколы. Отсидев в очереди ругачевской поликлиники, она вошла в кабинет. Медсестра сразу же завела с нею разговор, на который раньше бы она обиделась, а теперь странно равнодушно даже не реагировала.

– Да, уж знаю, Марина, о твоей беде! Все Ругачево судачит о твоем походе к бабке! А знаешь… я вот подумала о твоей ситуации. Хм! Группа крови у тебя с мужем одна? Вы проверялись?

Привычно раздеваясь и не удивляясь, что уже все Ругачево судачит о ее беде, она почувствовала, что у нет даже желания, не то что сил, чтобы возражать медсестре и просить не вмешивалась в чужую личную жизнь. И Марина безучастно ответила:

– Первая. Да, одна. У нас у обоих – первая группа крови!

Медсестра даже обрадовалась:

– Так давай переливание крови сделаем! Смешаем вашу кровь, может, и поможет. И ты перестанешь летать. Ну, ты не обижайся только. Словом, если поможет – нормальная станешь, а не улетная жена. Ну, смотри! Решайся!

Саша и Марина пришли в ругачевскую поликлинику к самому закрытию, чтобы избежать любопытствующих взглядов ругачевцев. Сделали им переливание крови обоим. Пока делали, стемнело. Это был дивный летний вечер, напоенный дурманящими, сладкими запахами цветов. По окончании процедуры медсестра сняла с их рук резиновые жгуты. И оторопела. Оба, и Саша и Марина, парили над лежаками, застеленными рыжеватой клеенкой. Они медленно взлетели и перелетели над подоконником распахнутого окна в ночь за окном. Улыбаясь друг другу, забыв от счастья попрощаться с медсестрой, они, взявшись за руки, оба исчезли в ночи. Оглянулись, чтобы крикнуть оторопевшей медсестре: «Спасибо!» И улетели.

Это была ночь полнолуния. И все Ругачево было как на ладони. Они летели и любили в полете друг друга, радостно и страстно. Они оба были счастливы.

Над Мариной склонились врачи. Их возгласы: «Тужься! Тужься!» – уже перестали восприниматься ею как руководство, а распадались за звуки, короткие, длинные, утрачивающие смысл. И Марина закричала от новой волны нестерпимой боли. И тут же почувствовала, что что-то навсегда изменилось.

– Это мальчик! Родился мальчик!

Врачи успели перевязать пуповинку. Но вдруг охнули от изумления и закричали друг другу:

– Ой! Держите его! Держите!

Но младенчик, с висящей и кровоточащей пуповинкой, болтающейся на весу, взлетел и вылетел в окошко роддома. Он летел над Ругачевом и смеялся. Следом с букетом цветов взлетел Саша, ставший отцом. Их догнала в полете и Марина с накинутым на нее чистым белым халатом. Идущие по разным улочкам Ругачева и выглядывавшие из окон ругачевцы – все радовались, увидев летящего младенца. Радовались, что увидели это чудо и радость. И все кричали, размахивая руками:

– Мальчик родился! Мальчик! У нас мальчик родился!

На балкон выбежали Алла, мама Марины, и ее бабушка. Всматриваясь в летящих к ним, бабушка сказала:

– Вот – наши летят! Значит, рад ребеночек, что родился! Раз летает – значит, счастлив!

И Аллочка обняла старенькую маму за плечи и сквозь слезы счастья произнесла:

– Витюшей назовем! А помнишь, как я читала про гипербореев, которые здесь раньше жили. Вот, наверное, все же все мы от них произошли. Просто если б были мы все счастливы, так все бы тоже летали бы.

БЕССТЫЖАЯ КАТЕРИНА

Тем летним утром Катерина шла к реке в надежде успеть искупаться до всех ежедневных хлопот. Поплавать всласть, как в детстве – до мурашек по коже, до сладкой усталости. Увидев издалека собравшихся у магазина людей, нервно ожидавших открытия «Продуктового», Катерина машинально отметила про себя: это значит, что девяти часов еще нет! И она все успеет: и поплавать, и все дела до обеда сделать.

Когда открыли магазин, продавщицы Лариска и Люська едва успевали отоваривать очередь, состоявшую в основном из суетливого и торопливого летнего народа – дачников. Дачники всегда стараются поскорее прорваться через утреннюю городскую пробку, а потом уж в сельских магазинах купить все нужное при подъезде к даче.

– Все! Кончилась нормальная жизнь! Ух! Дачники понаехали! – выкрикнула Люся своей напарнице, нисколько не смущаясь присутствием покупателей. Отдуваясь, она подтягивала к прилавку мешок с сахаром, словно не замечая тех, о ком идет речь.

– Да уж! Налетели, понаехали дачники! Теперь до осени – жуть! – согласилась с нею продавщица Лариса.

В очереди опять возникло волнообразное волнение, обтекающее застекленный прилавок, где пасьянсом счастья были разложены разные вкусности – колбасы и грудинки-ветчинки.

И поторапливающие возгласы, и удивления, и возмущения, и вечные споры: «Вас тут не стояло!» – становились все громче. Но вдруг все стихло. Очередь отхлынула от прилавка и «прилипла» к витрине магазина. Потому что там, за витриной, разворачивалось удивительное действо. Все увидели, как по насыпи речки Дурач шла милая, очаровательно застенчивая девушка. Это была восемнадцатилетняя Катерина. Навстречу ей шел молодой мужчина, до того не обращавший на нее внимания.

И вдруг… Как только они приблизились друг к другу, с Катерины само собой слетело ее легкое светлое платьице! И зависло над ее головой облачком в горошек. Она осталась в одном белье. Мужчина, совершенно ошарашенный, остолбенел, застыв как вкопанный. Так мало этого! Вдруг от Катерины, как пулька от рогатки, отскочил и ее розовый лифчик, полетевший прямо в лицо прохожему. От этого мужчина, словно от оплеухи, очнулся. И, с ужасом отбросив подальше от себя девичий лифчик, побежал прочь! Тут и оторопевшая очередь принялась судачить о произошедшем. Но в основном звучало как приговор:

– Вот бесстыжая! Бесстыжая!!! Ух! Какая бесстыжая! Ну до чего же бесстыжая!

Но раскрасневшаяся от смущения Катерина не слышала всех этих осуждений. Так же, как ничего и не видела. Потому что слезы застилали ее глаза. Слезы предательски растекались по щекам. А она от смущения только неуклюже металась, то суетливо прикрывая ладошкой девичью наготу, то вытирая слезы. Потом, вся зареванная, прыгнула в заросли кустарника на берегах Дурача, стараясь спрятаться в кустах от взглядов, которые она ощущала, как ожоги, скользящие по всему ее стройному телу.

Но в магазине всех отрезвил громкий и повелительный рык Люськи:

– Ну что глазеете?! Это ж наша Катерина! Болезнь у нее такая! А девушка она хорошая, порядочная! Она и сама мучается от этой «неизвестной науке болезни». По каким только врачам она не ходила, бедняжечка, чтобы излечиться! И в Москву на лечение ее возили, там академик один так и сказал: «Неизвестная науке болезнь». Сахар-то кому? А?! Забыли, зачем пришли? – темпераментно покрикивала продавщица, не переставая обслуживать «понаехавших» покупателей.

Но внезапно, отчаянно махнув на все рукой, она бросила свое занятие. И, резко сдернув с себя цветастый фартук с красными рюшами, надетый поверх белого рабочего халата, бросила его на прилавок. Оставив на прилавке и сахар, и металлический совок, скинула с себя и свой белый рабочий халат и, скомкав, прижала его к себе. И побежала с ним из магазина на помощь Катерине.

Из подсобки выглянула уборщица Маша. И тоже с каким-то тряпьем побежала за нею следом на помощь Катерине. Прибежав на помощь, Маша быстро собрала разбросанные на дороге вещи девушки. А вскоре из кустов показались и Люська с плачущей Катериной, закутанной в ее белый халат. Объемная и весьма полная Маша своей широкой спиной прикрывала Катерину от назойливых взглядов прохожих, пока девушка одевалась. Покинутую и возмущенную очередь успокаивала уборщица. Она пояснила гражданам, продолжая всех отоваривать вместо Люськи:

– Вот такая напасть с девчонкой! Сама-то наша Катерина скромница-разумница! Недавно школу закончила с отличием. А как подросла, случилась с ней эта беда! Вот такая ужасная и неизвестная науке болезнь мучает ее! Вроде бы признаков – никаких, а как аллергия удивительная с нею творится – реакция такая получается! Как хороший, видный мужик идет навстречу, так, как бы ни оделась Катюша – хоть на все пуговицы, под самое горло тугие шнурки и завязки, а зимой пальто с ремнем, – но ничего не помогает! Все мигом само слетает. Уж она и из дома лишний раз не выйдет! А если и идет по улице, глаза вниз опускает. И смотреть-то боится на людей. Особливо на мужиков! Но все равно, как идет навстречу этакий… как Ди Каприо, или Джорж Клуни, или красавец вроде Брэда Питта вдруг забредет в наши края – все само с девчонки слетает. А сама Катюша такая вежливая, тихая, скромница. И к какому доктору с такой напастью идти? А? Беда!!! Да уж, не грипп какой-нибудь! А этот, что от нее как от чумы убежал, видно, не из наших. А из ваших – дачников. Наши-то все уже привыкли. Все про эту ее болезнь знаем, сочувствуем!

Неожиданно в магазине возникла пара местных забулдыг: Толян и Серый. Они, перепрыгивая через движущуюся швабру в руках проворной уборщицы, пытались пройти «за бутылочкой» без очереди и для того, стараясь очаровать всех подробностями этой истории, тихо пробирались поближе к прилавку, подсыпая подробности, как приправу к блюду или «усилитель вкуса».

– Ага! Точно! Мы с мужиками проверяли. Идем сообразить «на троих». За поллитрой! А навстречу Катерина! И ничего с нее не слетает! Тихо поздоровалась и прошла мимо. Нам бы… беленькой и триста «Любительской».

– Ага… На!!! Да уж, ты не Брэд Питт! Чего ради при виде твоей рожи с нее слетать-то все будет? – возмутилась в ответ вернувшаяся Лариска, протянув Толяну желаемую огненную воду.

Но Толян разговорился, вошел во вкус, явно обрадованный вниманием публики. Он продолжал:

– Прошли мы с мужиками по делам, болтая о своем – то да се, и вдруг услыхали крик. Оглянулись! Смотрим: мужик вопит! Молодой парень – учитель физкультуры. Он совсем обалделый стоит и вопит, словно грабят его или случилось с ним что-то такое. А на ухе у него Катюшкин лифчик уже повис! Во как! А мороз в тот день ударил! Жуть!!! Как раз под Новый год! Холод! Я скинул свой пальтуган и сразу Катюшку в него и завернул. Не одеваться же девчушке при всем честном народе посреди улицы. Ага, Ларисик, а водочка-то свеженькая? Ага! Спасибо! Ну, я пошел.

И он ушел. Словно раскланиваясь перед теми, кто пропустил его без очереди, заслушавшись его откровением. Народ же, даже уже купивший что нужно, как-то не спешил расходиться. Обсуждая сильные впечатления от увиденного и продолжая судачить о местных чудесах в этот солнечный день. Словно затмило случившееся суету дачных забот.

В то лето до самого сентября жара стояла сильная. Тогда, как раз в самом конце сентября, когда жара спала, и сыграли свадьбу Катерины. Из распахнутых дверей старенького, покосившегося домика своей бабушки вышла Катерина навстречу своей новой, семейной жизни, в белоснежном свадебном платье. Чтобы ехать с женихом в ЗАГС. Народ вокруг ликовал. Радовались за свою добрую и хорошую Катерину, что нашла она свое счастье. Но и любопытство, конечно, тоже удерживало всех на площади Ругачева. В тот день все собрались на улочке, где жила Катерина, и в ожидании глазели на невесту. В «Мерседесе», украшенном цветами и бантами, подъехал тот самый мужчина, что встретился тогда Катерине на берегу Дурача. Некоторые, особенно из ругачевской молодежи, спорили: Слетит свадебное платье или не слетит с Катерины, когда жених подъедет?

И когда она грациозно сбежала по трем деревянным ступенькам дома с кружевным букетом невесты в руках навстречу жениху, опять, на радость спорщикам, поставившим на то, что платье обязательно слетит, слетело ее свадебное платье! Вместе с белым кружевным бельем. Опало белоснежным облаком к ее стройным ногам, как и вся свадебная одежда прекрасной Катерины. А смущенная Катерина завернулась стыдливо в свою длинную фату. Жених скинул пиджак и, бережно завернув ее, понес дальше на руках.

Да! С тем самым «прохожим» – Николаем из Москвы, которого встретила она в начале лета на берегу Дурача – они и поженились. И потекла их семейная жизнь. Но…

Как-то год спустя в такой холодный и тусклый зимний день, что начинаешь легко верить, что зима никогда не кончится и лето не наступит никогда, сидела Катерина одна-одинешенька дома. Она уныло вязала себе самой носки. На стене висело ее счастливое свадебное фото. На фото был запечатлен тот самый момент, когда она была так счастлива и выбегала навстречу Николеньке своему любимому. На ступеньках, с раскинутыми руками, со свадебным букетом. Теперь-то счастье казалось ей таким далеким. Она засмотрелась на фотографию, вспоминая то мгновенье до мельчайших подробностей, но шум и стук во входную дверь заставили ее встать и пойти посмотреть, кто это заглянул к ней на огонек.

Это оказались непрошеные и нежданные гости – Толян и Серый. Они вошли в комнату следом за Катериной, сначала нарочито вежливо шаркая ногами по коврику при входе, потом смущаясь и откашливаясь. Катерина хотела их спросить: мол, зачем пришли? И машинально подняла оброненный клубок шерсти, но опять неуклюже уронила вязанье. И горько заплакала, закрыв лицо ладонями. Забулдыга Толик без лишних объяснений, смущаясь и уже не надеясь найти нужные слова утешения и сочувствия, просто протянул ей свой побитый и потрескавшийся, но «живой» сотовый со светящимся дисплеем.

– Вот! Ты сама глянь, Катерина! Понимаешь, Кать… Мы тогда рядышком с вами у реки выпивали. Смотрим, а там за кустами вы с Колькой, не замечая нас, пошли купаться. Плещетесь, резвитесь в воде у берега. Ну, мы и затаились. Сфоткали вас, какие вы там голышом счастливые бегали. И тогда та самая чертовщина и приключилась!!!

Явно недовольный тем, как медленно и нескладно его собутыльник излагает те волнующие события, потрясшие их обоих, вежливо откашлявшись, второй дружок продолжил:

– Ну да! Катерина! Тут Толян и сфоткал ту леталку! Ну, что НЛО называют. Так что ты шибко-то не страдай! Может, кто и смеется, и не верит тебе, что, мол, такого не бывает. Что к другой сбежал от тебя муж и домой носа не кажет. Но ты, Катерина, плюй на то, что тебе не верят! И всякое про тебя говорят! Сочиняют, что твой Колька просто сбежал от тебя. А мы-то тебе верим! Сами видели, как все было. Вот смотри сама!

И с этими словами Толян еще решительнее протянул Катерине сотовый, притаившийся в его разлапистой и заскорузлой ладони, как спящая Дюймовочка в распустившемся цветке из страны ночных страхов. Показав Катерине, на какую кнопку жать, чтобы включить режим просмотра фотографий, передал ей тот сотовый.

И действительно! Утерев слезы, Катерина смогла рассмотреть на дисплее те несколько фотографий, которые смогли заснять эти забулдыги в ту роковую для нее ночь. Им удалось отснять все как было. Именно они и сфоткали то, из-за чего все Ругачево несчастную Катерину на смех подняло. Вот они – кадры-свидетели, мелькают мгновения того страшного лета в судьбе Катерины. На этих фотках все в той самой последовательности, как и разворачивались события. Вот они с Николаем со спины – молодые, страстные, обнаженные, входят в реку, держась за руки. Еще щелчок, и появился следующий кадр. Они – молодой муж и Катерина, счастливые и веселые, поздно ночью плещутся в речке, не предполагая, что за ними подсматривают местные пьянчужки, душевно расположившиеся неподалеку в кустах с поллитровкой, открытой банкой огурцов и закусочкой. Щелк! И появился следующий кадр; а на нем, как в фантастическом кино, над ними сияет НЛО. Освещая все вокруг, медленно и неотвратимо приземляется и зависает над купающимися в реке обнаженными Катериной и Николаем. Видно, что у Катерины лицо искажено от ужаса. А Николай смотрит на эту хрень небесную с каким-то торжественным восторгом. А потом, на следующем фото, видно самое страшное и главное! Ну, все на этих фотках видно! Как отпустил Николай руку Катерины. А на следующем кадре видно, что идет он прямо к этому НЛО, доверчиво раскинув руки, словно друга закадычного увидел. Как завороженный идет Николай к летающему объекту, не обращая внимания на крики и просьбы Катерины остановиться. Вот она, на этом же фото сбоку – с разметавшимися по обнаженной спине волосами, умоляющая его вернуться.

А на двух последних фотках видно, что стоит Николай под этой огромной леталкой, выпустившей из своего сверкающего пуза точно лестницу яркий луч. А лицо Николая под этим светящимся ярко-желтым лучом такое счастливое, словно он под теплым душем стоит в самый расчудесный и счастливый день своей жизни. Как только Николай весь оказался под этим лучом, луч стремительно стал менять цвета, обволакивая Николая. А на следующей фотке видно, что Николай уже не на земле стоит. А, как акробат в цирке, поднимается силой того луча, как на лифте. На последней фотке, где только его ноги, торчащие из пуза НЛО, из-за хлынувших на дисплей слёз Катерины уже ничего разобрать было невозможно. Это изображение осталось последним на мобильнике, который Катерина с благодарностью вернула Толяну. Взяв сотовый, нежно протерев его о край вязаного свитера, забулдыга пояснил, что сочувствует ей всей душой:

– Сама понимаешь, все, как было, мы тогда видели. И даже сфоткали. А то все Ругачево гогочет, что, мол, «сбежал от тебя мужик, Катерина, через неделю после свадьбы сбежал!» Брешут люди, что ты якобы сочиняешь про НЛО, чтоб не признаться, что он у крали какой-то прижился. А мы, Катя, тебе верим!!! А у нас все «запротоколировано»! Вот – сама видела! Только ты уж нас прости, Кать, что не можем мы людям эти фотки показать. Понимаешь… ну, попутал бес, было дело! Сотовый этот слямзил я у дачника одного, заснувшего на рыбалке. Поэтому и показать никому не могу! Это ж вещественное доказательство. Ну, виноват! И хочу помочь тебе, Катерина, ведь мало тебе самой беды, так еще и от насмешек страдаешь, мол, какое такое НЛО мужика унесло? А я не могу предъявить доказательство! Прости, Кать!

Катерина в благодарность протянула им денег на бутылку. И Толян с Серым с благодарностью ушли, радуясь такой чуткости и пониманию со стороны Катерины. Но время отпущенной нам жизни – лучший лекарь! Время верным псом зализало и эти раны в душе Катерины. Затянулись они, зажили, и отступила старая боль. Уступив место новой жизни. И потому годы спустя пришел день, когда забылось то, во что никто тогда в Ругачеве не поверил – в историю о том, что первого мужа Катерины похитил НЛО. И о том, как судачили, что сбежал от молодой красавицы муж. Все забылось! И Катерина, теперь уж взрослая женщина, красавица – как говорится, «самый жар и сок», – словом, собралась Катерина опять замуж.

В назначенный день свадьбы ей помогали соседки. Уж они ее бинтовали, затягивали шнуровку корсета, памятуя о тех прежних казусах ее болезни. А ну как от радости при встрече с женихом опять все слетит? И опять, кроме фаты, ничего на невесте не останется. Так Катерина готовилась к свадьбе с Валентином-красавцем, приезжим из отдаленного городка. Вот ведь, не оставила Катю судьба своими заботами! Новую любовь ей послала! И опять народ собрался вокруг дома Катерины, чтобы поглазеть, как оно все будет в тот самый момент, когда станет Катерина выходить из дома навстречу жениху. Спорили: помогут ли шнуровка и застежки? Некоторые ребята даже опять на деньги спорили. И не проспорили! И вправду – не помогла шнуровка! И опять повторилась та же история со свадебным платьем Катерины! Тот же казус и с новым ее женихом, к веселью и радости всех ругачевцев.

Закончилось бракосочетание дня через три! Все Ругачево гудело! Но и этот праздник затих. И потекли их тихие, семейные дни. И вот они с Катериной живут себе поживают. Во всем-то у них лад. Всегда-то вместе и рядышком. Даже любимая развлекушка Валентина – побродить с металлоискателем по полю, где раньше была барская усадьба, – и та обоим нравится. Поэтому в поле с металлоискателем отправлялись в надежде найти что-то оставшееся от прошлого: монеты старинные, пуговицы, украшения. Всегда вместе, всегда рядышком! Валентин с металлоискателем поглаживал землю, а она рядом с ним, с сумкой на плече. В сумке термос рядом с ее сдобными пирогами и бутербродами. Болтают, бродят они. Металлоискатель попискивает. Целуются, милуются, дурачатся – и так почти каждый воскресный день.

Но однажды так запищал у Валентина металлоискатель, как чудище неведомое. И молодой муж Катерины, увлеченный писком металлоискателя, пошел на звук. Звук увлекал его, обещая клады закопанные. И Валентин уходил все дальше и дальше, быстрее и быстрее от зовущей его вернуться обратно Катерины. Точно пахарь, уцепившийся за плуг, затянутый и соблазненный плотью земли, хранящей в себе манящие драгоценности и богатства. Так он, как очумевший, бежал, вцепившись в ручку своего импортного металлоискателя, уже неподвластный голосу разума и крикам любящей Катерины. Скорость развил невиданную. Мчался, взметая по сторонам, точно волны, пыль столбом. Он мчался, пока не исчез за горизонтом. Бежала за ним и Катерина, но он точно в воздухе растаял. В какую сторону бежать за Валентином – гадала Катерина, запыхавшаяся, остановившаяся посреди зеленого луга. Кричала, звала Валентина. Но крик отлетал от нее и затихал высоко в небе улетевшей птицей. Так и не откликнулся, не вернулся Валентин. Исчез!

После этого Катерина вернулась в слезах к себе домой, горько сетуя на судьбу. Что и этого мужа не уберегла она! Рассказала в милиции, как ушел Валентин следом за своим металлоискателем. Объявили розыск, разместив во всех местных газетах фото Валентина, на котором он, счастливый, широко улыбался в день их с Катериной свадьбы. Сначала, правда, их свадебное фото скадрировали, то есть отрезали прильнувшую к нему Катерину, но и это не помогло. Не нашелся Валентин, хотя все Ругачево и все деревни вокруг были обклеены его улыбчивыми фотографиями.

Катерина хотя с годами и не молодела, но, становясь все старше, красоты не утрачивала. А даже напротив – словно все хорошела и расцветала. Не портили ее годы, словно не брали верх над нею. И потому приходилось ей в поисках своего женского счастья еще не раз то одну фату надевать, то другую – по новой, быстро сменяющейся моде. Украшая белыми цветами, стразами и кружевами свадебной фаты свои красивые, тяжелые каштановые волосы, она выходила всякий раз по большой и светлой любви, с надеждой на счастье.

Но каждый раз какие-то беды подстерегали и крали ее счастье. Чего только не случалось. То хозяйственный муж достался – автомобилист. И все-то у них ладно, но заболел муж странной болезнью: стал уменьшаться прямо на глазах! Становился маленьким, крохотным. А ведь – муж! Какая-то знахарка объяснила Катерине, что приключилась с ним эта беда от того, что все время возился со своей машиной. Заигрался, мол! А однажды посреди Ругачева заглохла у него машина. Он, конечно, полез чинить. Откинула капот Катерина. А муж к тому времени совсем скукожился. Полез чинить – и упал, махонький, прямо в карбюратор при всем честном народе. И затерялся там. Разобрали в «Сход-развале» всю машину до винтика, но мужа Катерининого так и не нашли. Обратно собирать машину не стали, так «на детали» и оставила ее Катерина и одна ушла домой, без мужа. А с другими такое случилось, и описывать не стоит, потому что все равно не поверите! Да стоит ли былое ворошить?! Только людей пугать!

Стала Катерина хоть и «жар-сок», но уже зрелая женщина, лет сорока пяти. Стены ее комнаты увешаны ее свадебными фото разных лет, но сама она одна-одинешенька! На одну фотку посмотрит и вздохнет, на другую – запечалится. За окнами вьюжит. Тоска. Метель завывает. И вдруг сквозь завывание вьюги послышался ей детский плач. Катерина сорвалась с места и побежала открывать входную дверь. А у порога в сугробе подкидыш лежит!

Схватила его Катерина! К себе прижала, чтобы согрелся кроха. И почувствовала, что теперь она счастлива как никогда. Внесла в дом малыша. В теплой ванночке помыла, в махровое полотенце завернула. Милует, ласкает младенчика. Хлопочет над младенчиком, но замечает, что он растет на глазах. Растет, пока за три часа не превратился в ее любимого Коленьку – самого первого мужа. Так и зажили они – опять вдвоем. А она, как женщина умная, ни о чем былом его не расспрашивала: где был, как жил? А потом оказалось, что если б и расспросила, толка не было бы! Не помнил он ничего. И вправду: с виду – красавец-мужчина, а поговоришь с ним – так словно он младенец новорожденный. Точно только что на свет народился. Но и на это махнула Катерина рукой. Живут как живется – и ладно! Какое ни есть, а счастье!

И вот как-то раз Катерина с Коленькой пошли к колодцу по воду. К старому и заброшенному деревенскому колодцу, потому что вдруг их насос сломался, перестал качать воду в дом.

Поднял ее муж из колодца полное битое алюминиевое ведро на скрипучем вороте с гремящей цепью. Стал переливать воду из него в их домашнее, чистое эмалированное ведро. Стал и второе ведро набирать. Катерина рядом стоит и лопухом от жары обмахивается. И вдруг окликнул ее по имени подошедший совершенно незнакомый дряхлый старик. И обратился к Катерине как к старой знакомой:

– Здравствуй, Катенька! Здравствуй, любая моя, голубка! Вижу, что не сберегла ты мне верность.

Коленька возмутился, поставив ведра на землю, крикнул старику:

– Дед! Ты что, сбрендил?! Проспись! Я ее законный муж – Николай.

А старик точно от мухи от него отмахнулся и продолжает с Катюшей беседу:

– Эх, Катюня, Катюня! Милая! И не такое бывает! Не всяк раз первому мужу со вторым изменушка, бывает и наоборот! – И ласково так говорит Катерине: – Дай мне, как прежде, из твоих ручек нежных умыться, Катюня!

Катерина, озадаченная высказыванием старого деда, умыла его. И он, ею умытый, молодеть стал. Преобразился на глазах. И стал красавцем Валентином – ее вторым мужем. Достал из-за пазухи ржавый металлоискатель и злобно отшвырнул его прочь от себя.

А то, что дальше началось в жизни Катерины, иначе, как чудом, назвать нельзя. В доме Катерины на окраине Ругачева, с резными по старинке наличниками и узорчатым мезонином на крыше, становилось все теснее и теснее от чудесным образом возвращающихся в дом всех ее бывших мужей.

Тесно, ох тесно стало от большого числа приобретенных Катериной за жизнь мужей. Вскоре весь ее дом оказался заставлен раскладушками, точно общежитие.

А Катерина день-деньской хлопочет, кормит, обстирывает их всех. Ведь все ж ее мужья – не чужие. Так уж обстоятельства сложились! Это же не фрукты-овощи в магазине, чтобы выбирать! Ведь за каждого честно замуж выходила и клялась в верности и любви! Быть с мужем в горе и в радости! Как же клятвы-то нарушать? И вот у нее полный дом, и все ее родные, законные мужья! Всех пришлось принять обратно!

Хорошо, что примерно с 2003 года стало развиваться кредитование. И это резко изменило обычную жизнь в деревне. Кто разумнее и рассудительнее, абы как деньги не хватали и не транжирили. А разумно брали: например, в складчину, чтобы технику сельскохозяйственную купить. А со своей техникой – всегда работа, и зимой снег убирать вокруг дач и коттеджей. Они же не деревенские, не поселковые люди. Поэтому администрация им дороги чистить не обязана. Вот и реальный приработок деревенским. Опять же на фермах, где частники владельцы, тоже всегда работа есть, если, конечно, непьющие мужики. И конечно, когда уж денюжки удается прикопить, выплатив кредит, тут самое время выбирать красавицу – немаркую иномарку! А с иномаркой-то таксовать можно сколько захочешь! Особенно выгодно дачников с весны до осени развозить! В дачный сезон – самая малина зарабатывать! Тем более что теперь есть на что с умом и потратить! Один-то мужик и ошибиться может! Одна голова – хорошо, а две – лучше! А у Катюши в доме голов-то много, но для всех главное – ее слово!

И все Катюшино семейство повалило в автосалон машину выбирать. Менеджеры автосалона опешили, спрашивая их в изумлении:

– Вы, граждане, машину-то одну на всю деревню выбираете?

А мужья Катюнины в ответ только смеются:

– Не-а! Вы нам пяток заверните! Мы их возьмем в одну нашу семью!

Они тогда» Nissan Qashqai» – японский автомобиль выбрали. «Кашкай» по-нашему. Потому что вроде как созвучно имени их любимой Катюшки. Ведь они Катюню свою все очень любили и уважали. И в целом, мол, «живи – не кашляй»! А уж название фирмы Nissan понравилось – видимо, чтоб не сдрейфили при покупке иномарки. Ведь впервые деревенские мужики иномарку покупать пришли. Вот как жить стали деревенские мужики!

И горячая вода, и канализация – все в сегодняшней деревне стало возможно благодаря развитию бытовой техники. А душевые кабины, как тот НЛО, навороченные, какие хочешь, теперь и в глубинке продаются. Отопление круглый год! Благо, что мужиков-то у Катерины случился полон дом – считай, целая бригада за стол завтракать, обедать и ужинать садится. Живут, обустраиваются. Пристраивают, надстраивают – большой красивый дом у Катерины вырос.

Как-то раз приготовила Катерина обед на всех. Уселись мужья за стол. Едят, ее обед нахваливают, ложками стучат. А Катерина в это время со всеми обедать не стала. А вся в печали отправилась после обеда к гадалке. Ее, идущую с опущенной головой, увидели из витрины магазина те же продавщицы – Люся и Лариска. Ведь скукота зимой в магазине! Покупателей мало, дачников-то нет. Продавщицы принялись судачить, обсуждая между собой увиденную через запыленную витрину идущую куда-то Катерину.

– Смотри-ка, Люсь! Катерина наша идет! Посмотри, а ведь совсем излечилась наша Катерина! Глянь-ка, вон, таксист подъехал, остановился и из машины вышел. Похоже, что дорогу у Катерины нашей спрашивает. Но не слетает же с нее одежка больше! А ведь симпатичный какой таксист-то!

Люся задумалась и, чуть помедлив, ответила:

– Да, таксист-то симпатичный! Но, может, и не излечилась вовсе наша Катюша? А просто мужик не тот пошел? А?

Катерина успела к гадалке затемно. И гадала та задумчивой Катерине долго и старательно. То квадратом, то треугольником, то дорожкой выкладывала карточный расклад, желая увидеть и рассмотреть всю-то Катеринину судьбу. То рубашкой вверх, то привычными движениями, едва касаясь лежащих карт, ловко волной переворачивала их, вполголоса произнося предсказания, называя выпавшие карты и значение комбинаций из них. Словно всю жизнь Катерины пыталась перекроить, переложить по-новому. Но от ее объяснений все становилось лишь туманнее и запутаннее. И несмотря на все старания, так и не смогла гадалка дать ответа Катерине, что к чему и чем «сердце успокоится», как ни старалась. Помалкивали о будущем валеты, затаились короли, отворачивалась и дама пик, молчала, уставившись куда-то в сторону поверх своего вечного неувядающего красного тюльпана.

Да и что тут скажешь, не огорчив женщину, о том, что, хоть какие у тебя хоромы вырастут, с отоплением и душевыми кабинами на каждом этаже, и даже полный дом раскрасавцев-мужей заведи… Но уж если кончились годики молодые, так уж ничто не поможет. Так что уж лучше помалкивать об этом, что с тюльпаном, что без него!

Словом, излечилась наша Катерина!

ПАХОМЫЧ

Зимой 2010 года в окрестностях Ругачева хоронили Пахомыча, старого пасечника, бывшего колхозного пчельника. Галками на январском снегу чернела вереница траурных черных платков соседок и темных курток соседей старого бобыля Пахомыча.

Собрались обстоятельно, уважительно здороваясь друг с другом, расспрашивая о житье-бытье, о здоровье. Пахомыч всю жизнь занимался пчелами на пасеке, которую еще в 20-х годах обустроили на отшибе Ругачева, в заброшенном барском липовом парке бывшей дворянской усадьбы. Вместе с соседями, стараясь поспевать и соответствовать местным похоронным приличиям, был и его племянник Леонид с женой Анной. Похоронный автобус ждал всех на обочине. Усаживаясь в автобус, говорливая соседка Машка, десятком годков постарше покойника, заговорила с новыми соседями – наследниками Пахомыча:

– Так, значит, ты теперь хозяин пасеки, Леонид? Да, правда, самой пасеки – дома-то… больше и нет. Ушел Пахомыч – и дом свой спалил! Только каменный остов первого этажа остался! Хорошо, что хотя бы сарай на участке остался! – вздохнула, перекрестившись, глядя в небеса, соседка.

Леонид ответил ей уважительно и обстоятельно:

– Да, я уж лет десять как в перестройку выкупил пасеку у совхоза вместе с землей. Когда и колхоз окончательно развалился, и дядя… Пахомыч, как все тут его звали, без работы остался. Так дядя Пахомыч и жил здесь, а я его и не беспокоил. Так, изредка приезжал. А теперь мне и самому скоро на пенсию выходить. Разгребем пепелище. Отстроимся!

Его жена Анна включилась в разговор:

– Да… вот достроим новый дом – и будем соседствовать!

Тут и все провожающие, точно отогревшись в автобусе, заговорили:

– Вот так жил человек – и словно не был… А ведь и помянуть-то его негде.

Леонид и Анна не могли не заметить ту настороженность, с которой говорили о Пахомыче. Соседка в годах, но без церемоний отвлекающаяся на простовато детское имя Машка, пояснила Леониду:

– Да уж… Так и его звали – «поджигатель».

Потом обратилась ко всем:

– А помянем в чайной, скинемся и помянем. Хоть и знался с нечистой силой… Но все же – человек. Бок о бок прожили и сколько лет соседствовали!

Сосед, то ли из мужской солидарности, то ли перед городским засмущался, резко урезонил Машку:

– Ну, будет тебе бабьи байки заливать! «С нечистой силой знался!» Тоже скажешь! Постыдилась бы – прямо у гроба-то, а?

Но упрямая Машка, поправляя выбившуюся седую прядь, выразительно глянув на лежащий в проходе автобуса гроб, чуть подпрыгивающий на резких поворотах, возразила:

– А чё мне стыдиться? А?! Не я одна видела его развлекушки! Райка, помнишь, как мы с тобой до Ругачева пешком шли? – обратилась она к соседке, годков этак на десять старше нее. – Помнишь, автобус-то последний тогда сломался? Вот тогда все и увидели.

Райка в первые мгновения от нахлынувших воспоминаний даже слов подобрать не смогла, а только взмахивала руками с выпученными от ужаса глазами. Потом затараторила, словно боясь, что не поверят и не дадут дорассказать:

– Ой! Правда! Ой! Правда! И вспоминать-то страшно! Главное, хотели напрямки пройти в Ругачево, а не по обочине, но заплутали мы. Бредем, темень лютая. А тут… слышим – его гармошка! Ну, мы обрадовались, как его гармошку услышали издалека. Скорей на звук… А там такое…

– И действительно, брешешь! – перебил ее сосед. – Вот дуры бабы, не гармошка это у него была. А аккордеон, еще оккупационный, немецкий. Пахомыч тот аккордеон в сорок пятом из самой Германии припер! С ним домой вернулся! Да уж, любил он на нем наяривать. Особенно выпимши! Завывал у него аккордеон! Ну чисто волки на луну.

Разобиженная Райка тотчас прервала его воспоминания:

– А по мне хоть рояль! Не о том разговор! Не мешай! Ну, и я про то! Мы с Машкой как его аккордеон услыхали, так на звук и пошли. Думаем, может, по телефону позвонить от Пахомыча можно своим, чтобы на дорогу вышли, встретили. Мобильников тогда еще в помине не было. А у него ж – бывшая колхозная пасека. Там телефон колхозный был, для связи с начальством. Ночь, страшно идти…

Заскучавшая до того Машка тоже оживилась и стала вспоминать:

– Мы через барский липовый парк шли. Тут и увидали, как наш бобыль-пасечник развлекается. Ага, наяривает себе на гармошке… ну да, на этом немецком аккордеоне. А вокруг него то ручьем вьются, то в полный рост встают его водяные девки – водяницы. То опять распластываются и в ручей обращаются. Журчат ручьями, точно поют. То одна водяная девка отплясывает, то сразу из одной вытекают три, и так без конца. И все этак к Пахомычу ластятся. Прямо как в кино! И такое все бесстыжее выделывают! Ну прям чистая порнуха! Да ей-богу!!!

– Да ладно ты все про девок. Ты про его огненного волка лучше! Мы-то сначала смотрим – костерок на поляне горит. Перед костром Пахомыч сидит и, на аккордеоне играя, с девками-водяницами шалит. А присмотрелись и увидели, что не костер это, а волк огненный! Он нас с Машкой учуял. И к нам двинулся. Во жуть-то была! Представляете, от злости загривок огнем, как костер, пылает, огненные лапы переставляет. На нас идет, костром трещит и рычит по-волчьи, а хвостище-то пылает. Взмахнет – искры во все стороны сыплются. Все выше и сильнее. И все пять глаз огнем светятся. Бросился волк на нас. Да только с такой силой с перепугу от него летела, что как бросился он на меня, то ударился на всей скорости о сухую липу. И она загорелась вся таким огнем, что по стволу огонь вверх побежал. Взвыл, заскулил волчара. Только тогда Пахомыч и спохватился! А то как чумовой со своими водяницами – ничего и не видел вокруг. Побежал свой аккордеон в пчельник прятать. И как пошел огонь по деревьям полыхать, вот тогда и занялись те пожары. По всей нашей округе! Все лето гасили! И все Подмосковье пылало.

Все в автобусе как-то резко замолчали, стараясь не глядеть на криво обитый кумачом гроб. Кумачом, на котором в СССР раньше лозунги писали «Догоним! Перегоним!», а теперь за ненадобностью на гробы пустили. Только на повороте, подъезжая к кладбищу, пожилой сосед, высохший, как ходячий скелет, продолжил воспоминания, обращаясь к Леониду – наследнику хозяйства Пахомыча:

– Да, сколько же еще таких Пахомычей у нас. Вот от них все пожары! А то чуть что – туристы виноваты, поджигатели. Тьфу! И чего только не наврут. А так весельчак был наш Пахомыч. Тут ведь колхозный пчельник был устроен. После революции устроили, ради барской липовой аллеи. Ради пчельника тогда старинные липовые аллеи-то и не вырубили. А саму усадьбу на кирпичи разнесли: кому сарай подправить, кому для иной надобности. Так он пчельником и был до самой перестройки. Тут, на отшибе, не в Ругачеве, не в деревне – и не далеко, и не близко. Так тут поляну накрывали для начальства. Уж мы-то все про те гулянки знали. Тут такие гулянки-пьянки были – у-у-ух! Пикник, понимаешь ли. Ха!

Вот он тут и наяривал на своем аккордеоне, чтобы ручьями девки те, водяницы, пробились прям к начальству. Они из земли струились сначала тоненькими ручейками, журчащими прямо к нему со всех сторон из леса, что вокруг пасеки. Приблизятся ручейком, вроде как поздороваются с Пахомычем. А потом… Потом точно вскакивали ручейки, поднимаясь стеной воды. А из этого вдруг принимали очертания девиц, и таких ладных из себя. Только не ступающих по земле, как мы все. Ноги вроде как в ручье, а движутся-пляшут льющимися ручейками по поляне. И так развлекались-разбегались затейницы-водяницы к приглашенным гостям. Но строго по чину – сначала, конечно, к высокому начальству.

И вроде бы аморалки никакой, без безобразиев, без путан всяких городских! А спьяну, теплой летней ночкой, да еще и в потемках, на ощупь – те же девки! А жаркой ночью еще и прохладные… приятно! Они и пляшут, и веселят! И начальство по-всякому ублажают! И не пьют, не хамят, а только танцуют, ластятся и журчат тихонько. И Пахомыча слушаются. И на все готовы, для всякой радости и удовольствия. Так что у Пахомыча на пасеке начальство и районное, и из Москвы тут очень даже гудело. Все до диковинок охочи! Каких только начальников-генералов на черных «Волгах» к Пахомычу не свозили. А при нем его волк огненный заместо цепного пса. Обычно его не было видно, а на гулянках он из костерка-то после шашлыков выпрыгивал. И ярился, пугал, отгоняя, чтобы кому не надо к поляне не приближались. Лишнего чтоб не видели. Но ведь в деревне живем, разве тут что утаишь.

За-ради этого удовольствия тут и держало начальство нашего Пахомыча. Местечко-то ох тепленькое. Зимой на пасеке никакой работы, только ульи в тепло – в дом унести. И за ульями приглядывать. А за это – вот: полагался пасечнику каменный дом с электричеством, отоплением и даже с телефоном для связи с начальством. Так что ты, наследничек, тот аккордеон не трогай, нечистую силу не буди…

Леонид, к которому обратился с просьбой пожилой сосед, слушал все это озадаченно, переглядываясь со своей женой Анной. Автобус как раз подъехал на кладбище. Гроб Пахомыча поставили на землю. Потом, повздыхав, опустили в могилу. Все было степенно! Но…

Вот тут и началось!

Сам собой гроб запалился! Да с таким жаром, что вокруг растаял снег. А из талого снега талая вода поднялась – и взметнулась высокой стеной, струями вверх. Стала точно стена из мутного стекла, окружившая гробПахомыча. Но через нее хорошо было видно, как пылает высоким огнем гроб. Остался один пепел. Но и его быстро смыло упавшими на него струями той талой водяной стены. Ушел Пахомыч от соседей, от родственников, унесли его девки-водяницы и верный ему волк огневой.

Как закончилось это святотатство, поскорее закопали его могилу. И молча разошлись – кто по домам, а Леонид с Анной уселись в автобус, уже ни о чем не разговаривая между собой. Поехали к станции.

Год спустя, летом, на кухне вновь выстроенного на месте старого пчельника дома, на отшибе Ругачева, Анна, жена Леонида, месила тесто. Она старательно месила, скорее слушая, а не глядя «Новости» по включенному телевизору. Диктор рассказывал о пожарах, бушевавших в то лето в Подмосковье. Эти новости о пожарах, охвативших и Подмосковье, и распространяющихся все дальше, в те дни ждали и слушали точно вести с передовой «от Советского информбюро».

Поэтому редкий в их пчельнике на отшибе стук в дверь не обрадовал Анну. Она, раздосадованная, что не удалось дослушать новости, пошла открывать.

Это пришли к ней несколько постаревшие за прошедший год соседки из деревни, что растянулась вдоль шоссе, – Раиса и Машка.

Обе старушки как-то смущенно топтались у двери, не решаясь заходить в дом. Наконец Раиса, глубоко вздохнув и явно набравшись смелости, начала первой. Заговорила она смущенно, но и как-то торжественно:

– Ань… знаешь… А аккордеон Пахомыча… Он у тебя цел?

– Цел! Его Леня еще тогда на чердак закинул. Сразу после похорон. А что? – переспросила Анна, машинально вытирая руки о пестрый ситцевый фартук.

Маша, которую, невзирая на местную привычку обращаться друг к другу как когда-то в школе или в детстве, Анна все же всегда звала уважительно Мария Ивановна, продолжила:

– Видишь, пожары какие! Стихийное бедствие! Вот, сама видишь, что лютует Пахомыч! Лютует… Вот мы всем миром и посоветовались, что делать…

Анна настороженно возразила:

– Мария Ивановна! Раиса Семеновна! А мы-то что можем сделать? Пожарные не справляются. Армию, мальчишек-солдатиков тушить пожары бросили! Но и Тверская область вся пылает. Шатура… ужас! И смотреть страшно, что по телевизору показывают!

Соседки переглянулись, словно желая найти поддержку друг в друге. Явно досадуя на несообразительность Анны.

– Ну да… Да… И пожарные, и армия не справляется… Вот мы и решили: а давай-ка вот мы скинемся и выкупим у тебя этот проклятущий аккордеон.

Анна только ахнула и развела руками от удивления, изумленно спросив соседок:

– Да зачем вам аккордеон Пахомыча?

Машка громко свистящим шепотом, почему-то оглядываясь по сторонам, произнесла Анне на ухо:

– Да сожжем мы его! На хрен сожжем!

Анна спорить не стала. Молча, оставила соседок и пошла за аккордеоном, пылившимся в сарае. Вернулась с аккордеоном, брезгливо вынося его соседкам на вытянутых руках.

– Не надо денег, так берите… – сказала Анна, отдавая аккордеон. Потом взяла полное ведро воды.

Три женщины вышли в темную августовскую ночь. Положили аккордеон на землю. Да только Анна задела его ногой. Мехи растянулись, и аккордеон издал жалобный, воющий стон. Потом аккордеон Пахомыча, словно проснувшись, заметался и завыл, точно зверь живой. Да так жалостливо, точно всю душу в тоску тянул, как в болото затягивал.

Но вдруг мощно взметнулся он тем самым огненным волком. Анна испугалась и выплеснула на него воду из ведра, бросив его на землю и метнувшись с сторону дома. Соседки вместе с нею. Так та вода из ведра, под вой и стон аккордеона, обратилась в пляшущую водяницу. Так нежно обвила она пламенеющую выю волка, что сердце захолонуло от жалости к этому лютому зверю. А он все корчился в агонии на той полянке, среди старых лип заброшенного барского парка, а потом и бывшего колхозного пчельника. Пылающий волк становился все меньше. А потом и пепла не осталось, все смыла водяница и в землю ушла.

Машка годами хоть и старушка, но и тут не растерялась и проявила свою боевитость. Любопытство взяло верх, и она потихоньку вернулась к тому месту. Опасливо подошла ближе, наклонилась и погладила ладонью заскорузлой, натруженной руки, где только что отплясывала свой танец водяница. Машка выпрямилась и, поджав губы, задумалась в крайнем изумлении. Немного помолчав, словно подсчитывая что-то про себя, произнесла:

– Сухо! Совсем сухо… Ой! Бабы… страшно! Совсем сухая земля! Точно померещилось нам все это!

Анна смотрела на опустевшее место, остолбенев, словно не веря самой себе, что только что видела и огненную агонию волка, и девку-водяницу. Она, с трудом шевеля пересохшими губами, произнесла:

– Лучше никому и не говорить! Не поверят!

Соседки тотчас согласились с нею:

– Ага! Верно! А то… Скажут, что мы совсем того – «куку»!

– Пойдемте чаю попьем! Успокоиться нужно! – пригласила в дом соседок Анна.

И все три женщины пошли в дом, в бывший пчельник – в логово Пахомыча. Там так и остался включенным телевизор. Когда они вошли в кухню, транслировали новости, как раз о пожарах в Подмосковье. И тут женщины услыхали, как радостно диктор ТВ произнес:

– Пожары в Подмосковье побеждены!

МАЙСКИЕ КАРУСЕЛИ

Мать звала его Шуренок. А если сердилась или хотела задать трепку, называла Шуркой. Соседи и мальчишки – Шура или Шурка. А для жены его, Любаши, он был и навсегда остался Саша, мил друг сердечный – Сашенька. А похоронку на него получила Любаша в 1942 году. И в похоронке его уважительно повеличали Александр Иванович Судариков. Так и остался навсегда он с Любонькой – на их свадебной фотографии в майский день 41-го и с их общей фамилией. Она, фамилия, всегда при ней, пока жива Любовь Серафимовна Сударикова. И не снашивается, и не стаптывается, и всегда впору, как в восемнадцать носила, так и нынче – когда за 80 лет перевалило. И живет Любовь Серафимовна, словно временную разлуку переживает со своим Сашенькой, до поры до времени, когда свидятся. Да только она-то старуха, а он – молодой, румяный и голубоглазый. А когда время придет, тогда побежит она к нему, легко-легко, как в детстве, раскинув руки. И промелькнет под ногами мимо все прожитое и непрожитое – и уж тогда станут они, Судариковы, неразлучны на веки вечные, потому что настоящая любовь – великая терпеливица! – так мечталось Любови Серафимовне. Что любви мелькание времен? Ведь она длиннее самой жизни! И скажет Александр Иванович своей Любушке, как тогда: «Здравствуй, сударушка моя милая. Вот поженимся и будем всю жизнь – сударь с сударушкой!»

Вместе с похоронкой пришли к Любаше слезы, но не такие, как весенние ливни или осеннее ненастье, что отгремит, да и пройдет стороной, и слезы со временем высохнут. А такие, что навсегда остаются.

И в радости, и в праздник, и в тихости, и в суете, и на людях, и уединенно, – не иссякали Любашины слезы, а тихо сбегали по ее лицу. Всегда, чем бы она ни занималась. А уж в Ругачеве со временем и к этому привыкли все. И вроде бы и расстройства никакого не происходит с Любовью Серафимовной, тихо работает себе, она же исполнительная. Даже в школе отличницей была, ответственная. У начальства на хорошем счету. Но слезки ее текут тихонько, а она платочком скромненько их утирает и дальше работает.

Любовь Серафимовна фиалки разноцветные разводила. Они у нее круглый год пышно цвели – розовые, сиреневые, с белыми пятнышками и махровыми лепестками – самые разные. Разводила она их с любовью, и потому везде, где она работала, точно цветник на подоконниках глаз радовал. Работала она бухгалтером, но вечно плачущий бухгалтер – это странно. Да и писали в те годы ручками с чернилами. А на листок, исписанный чернилами, только капни – и документ без следа не останется! И как ни была она аккуратна, а бывало, что упадет на отчет слезинка-другая. Это производило скверное впечатление на начальство. Сами понимаете: бухгалтерские отчеты со следами слез! Словно «нечисто дело» получается. Словом, предрассудки! И как бы хорошо ни работала Любовь Серафимовна – и отчеты всегда сдавала вовремя, и дебет с кредитом всегда ладненько у нее выплывали, – но сменила ее Эльвира Абрамовна, тоже очень хороший бухгалтер. А главное, неплачущий бухгалтер!

Пробовала Любовь Серафимовна продавщицей работать. И там тоже на всех окошках ее дивные фиалки красовались. То ли от того, что, поливая, бывало, и на них она слезы проливала, поэтому они были какими-то особенными. Ведь фиалки осторожно поливать нужно, чтоб листочки не замочить – фиалки влагу не любят. А ее фиалки словно в росинках были, мелких-мелких, сверкающих – на листочках, на цветочках. Так и поблескивали они на подоконниках магазина, где она работала. И считала она хорошо, сдачу быстренько отдавала, копеечка в копеечку! И с людьми всегда приветлива, неконфликтная, безотказная. Если и в праздники поработать нужно – всегда пожалуйста! Но одно дело свои, ругачевские покупатели, но совсем другое дело – пришлые, случайные. А спустя десятилетия после войны народ широко обживаться стал. В 60-х и вовсе новый человек на землю пришел – дачник. И хлынул этот дачник и в наши места. А чужим непонятно, что за продавщица такая: докторскую ли, любительскую колбасу режет, взвешивает, а сама слезы роняет. А колбаса дефицит была большой, за ней очередь длинная, ведь выбрасывали на прилавок хороший товар в то время только под праздник.

А чужой народ разве поймет, что к чему. Вот и приставали с расспросами.

– Вам что, товарищ продавец, колбасы отрезать так жалко, что аж плачете? Почему плачете?! – спрашивали ее всякие заезжие умники.

А чаще случалось, что зайдут покупатели в ее продуктовый – и ну тарахтеть-расспрашивать:

– Колбаса есть? Сыр есть? Конфеты-шоколад есть? – спрашивают, точно марсиане с неба свалились или иностранцы из Парижа.

А Любаша наша только улыбается в ответ и слезы утирает. А то не знали, что у нас до перестройки за сотый километр в магазинах только серый хлеб (кстати, очень вкусный) был, соль, макароны с пулевым отверстием внутри, водка на полках и закусь к ней – консервные банки «Бычки в томате», – вот и весь репертуар, как в театре: «Хошь пой, а хошь пляши!»

А она вежливая, если и начинает отвечать, что «сегодня не завезли», то люди, видя, что продавщица слезы льет, скорей уходят, подумав: «Может, тут что неладно? Может быть, трагизм какой-то случился? Лучше ноги уносить из магазина такого, где продавец стоит и плачет!»

Неприятно людям было. Как-то раз какой-то дачник-зануда жалобную книгу потребовал. В другой раз какая-то дачница рассердилась, что в продуктовом отделе сырость разводят. Вот и «попросили» из магазина Любашу, Любовь Серафимовну. И на ее место поставили Зульфию Мухамедовну – тоже очень хорошую продавщицу: вежливую и смешливую.

Но Ругачево не Москва какая-нибудь, где серьезно посмотреть человеку в глаза можно, только если его в телевизоре крупным планом показывают. Тут люди близко живут, поэтому и подличать не так вольготно, как в этих Москвах. Да и своя она всем в Ругачево – односельчанка, вдова участника ВОВ, оставшаяся без детей. А старость уж не горами, как говорится! Словом, с середины 60-х позаботилось местное ругачевское начальство о Любови Серафимовне – Любоньке нашей. И место ей нашли особенное, даже на две ставки.

А вот как это вышло. Решили сделать ее бухгалтером на ругачевском кладбище. Вот уж тут ее слезы – очень кстати и уместны. Но поскольку к территории кладбища раньше примыкал большой ругачевский парк с полуразрушенной верандой танцев, со старой неисправной каруселью, то определили Любовь Серафимовну быть сторожихой и смотрительницей не только кладбища, но и заброшенного парка одновременно. Пока суд да дело, руки не доходили до парка. Тут уж никому ее слезы не помешают и никого не удивят на кладбище. Да и в парке никому до ее слез дела не было! Не ходил туда народ. Разве что уж совсем отвязная пьянь забредала в те бурьяны-чертополохи. Так Любовь Серафимовна сама их побаивалась и сторонилась. И с наступлением сумерек туда не ходила. Тем более ладно бы старухой выглядела по своим годам. А до старухи кому какой интерес?

Так нет же! Стали замечать у нас в Ругачеве, что слезы эти не иссушали, не старили Любовь Серафимовну, а точно смывали с лица ее годики, что тикают секундами – деньками, а прочь улетают прожитыми годами. Как чудодейственное умывание! Конечно, руки-крюки с годами стали, это да! Сутулая, седая, походка не та, как и у всех ее ровесниц. Но лицо у Любаши – молодое, как до той похоронки на Александра Сударикова. Особенно это видно, когда она с ровесницами вместе рядом оказывается. Глаза ее синие, румянец играет на щеках, ни морщинки на лице Любаши, хоть она для всех уж Любовь Серафимовна! Старая девушка, да и только!

А парк тот, за которым присматривала Любонька, был сердцу ее мил и памятен. Там раньше, до войны, веранда танцев была. Там они с Сашенькой Судариковым танцевали, когда под патефон, а в большие праздники из военного городка присылали духовой оркестр. Хорошо играли. Вальсы, польку и гопак… Особенно запомнился предвоенный Первомай! Вот тогда, в той майский праздник, и решили они с Александром Ивановичем вместе быть Судариковыми. Ту веранду танцев разобрали в войну на дрова. Не уцелела, а карусель на удивление сохранилась. Правда, спустя столько лет она была мало похожа на ту, прежнюю, разноцветную, веселую, с расписными сиденьями в виде резвых скакунов. А кони-сиденья, как и крыша, были раскрашены в разные цвета, как тюбетейка, разноцветными клиньями. Любила она подходить к той карусели и вспоминать, вспоминать, как кружились они здесь вдвоем. Они с Сашенькой, оба молодые, смеющиеся Судариковы! Как уносила их, Судариковых, веселая майская карусель! Обходила Любовь Серафимовна карусель несколько раз по кругу, пока голова не закружится. И все не отрывая ладонь, словно поглаживая каждое сиденье вытянутой рукой по ржавчине старого замершего железа. Облупленного, почти совсем утратившего краску.

И вдруг вот что надумала наша Любовь Серафимовна: «А что? Наши кладбищенские гробокопатели – ребята молодые, веселые. Им бутылку поставить, так они и починят старые-то карусели!»

Вот так и договорилась Любовь Серафимовна с ними о починке карусели. И удачно – «пустовки» выпали на кладбище. Как заговоренное кладбище целый месяц стояло, никто не умирал в наших местах – видно, оттого, что весна выдалась теплая, хорошая, не болел народ и не умирал. А стало быть, и работы на кладбище никакой не было. И ребята-гробокопатели скучали, без дела слонялись, без приработка «от благодарных родственников». Так что удачно совпало. И поэтому через неделю со скрипом, но закрутилась-завертелась старая карусель в заброшенном парке. Покрасили коней карусельных списанной кладбищенской серебрянкой, остатками зеленой краски для забора и ярко-красной, оставшейся от советских времен.

За инициативу Любовь Серафимовну поощрили премией. От нее она и «отстегнула благодарность» ребятам кладбищенским. Ну, уж они на радостях «разгуделись». Подружек своих позвали. Катать их на починенной карусели стали. И пикник устроили шумный, веселый, с песнями и танцами под магнитофон. Всем сердцем радовалась Любовь Серафимовна, что вернулась жизнь в парк ее молодости! Теперь, когда народ повалил по вечерам прогуливаться в парк, и ей не страшно там вечерами. Туда и дворников наняли, и озеленителей нагнали. Появились клумбы, запестрели разноцветьем. Словом, подняли парк! И закипела в нем жизнь, как в довоенные времена ее молодости. Поэтому из уважения Любовь Серафимовну приставили билетершей и смотрительницей к той карусели. А она-то рада была! День-деньской в любимом парке. И скрип карусели для Любови Серафимовны что музыка!

И потому собрала Любовь Серафимовна девятого мая подружек своих – одногодок-бобылок, как и она, вдовиц, чтобы в парке на той карусели покататься – молодость вспомнить. Пригласила всех, кто еще ходил. Собрались старушки принаряженные, платочки цветастые на плечики накинуты, даже губешки свои подкрасили. И Любовь Серафимовна то платье надела, красное в белый горошек, в котором в сельсовете их Судариковыми в мае 1941 года зарегистрировали. И они с Сашенькой стали Судариковы.

Сначала старушки смущались, хотели переждать, пока молодежь из парка разойдется. Молодежи ведь совсем другая скорость на карусели нужна! Им чтоб с ветерком да с визгом. А старушкам – тихонько нужно, чтобы, закрыв глаза, вспоминать те деньки, когда с милыми своими катались – тоже с ветерком. Так что пришлось старушкам припоздниться дотемна, благо в тот вечер было полнолуние. Как увидели старушки, что расходится народ, чинно расселись по подвесным сиденьям карусели. Вроде как оседлали своих коней. И включила Любовь Серафимовна карусель, и закрутились они, как когда-то.

Да только увидела вдруг Любовь Серафимовна, что каждая из ее подружек не одна сидит, а милуется с погибшим своим солдатиком, не вернувшимся с войны. Так крутится и поскрипывает в майской ночи карусель. А на каждом сиденье-коне с поднятыми вверх передними копытами старушка с молоденьким новобранцем обнимается и надышаться радостью этой встречи не может. Вот и свиделись они с не вернувшимися с войны мужьями-женихами.

И как такую карусель остановить?! Как счастье такое нарушить?!

Понятно, что рука не поднимется! И потому терпеливо крутила и молча запускала Любовь Серафимовна карусель до самого рассвета. Только одна из ее одноклассниц – Клавдия Алексеевна, та, что уборщицей в милиции работала, – хоть и не могла оторваться от жениха своего, боялась, а ну как растает дымкой ее любимый и исчезнет счастье ее, но все же крикнула другим подружкам:

– Да что же это мы, подруженьки?! Радуемся своим милым, а Любаша-то карусель все крутит! Так она со своим Судариковым и не свидится? Надо бы и нам Любаше нашей подсобить!

– Да! Давайте и Любаше дадим покататься! Может, и она с мужем, как и мы, повидается?!

Стали прощаться с любимыми Любонькины подружки. А Любовь Серафимовна стала чуть замедлять движение карусели. Как замедлилось движение, растаяли солдатики. Одни сидят на карусельных конях старушки, слезы утирают. Слезли подружки с каруселей. Любовь Серафимовна Клавдии показала, где включать, как выключать карусель. Ведь Клавдия всегда серьезная была и сообразительная, потому ей и доверила управление.

Залезла и Любовь Серафимовна на карусель свою. И уж всматривается, не появился ли ее милый друг Сашенька. Но нет его… нет… и нет!

– Запусти-ка, Клавдия, карусель пошибче! – крикнула она подружке.

Клавдия прибавила скорость. И тут все ахнули! Появился, прямо из ниоткуда, и ее солдатик – Шурка Судариков! Сидит рядышком с нею, молодой новобранец. Кланяется каждой старушке. Ведь они одноклассницы его. Обнялись они с Любашей нежно и ласково. Тут Любовь Серафимовна крикнула подружкам:

– Давай, Клава! Еще пошибче запускай!

И Клавдия Алексеевна еще прибавила скорости. Что тут сделалось! Взлетела, точно ввинтилась в предрассветное небо карусель. И полетела ввысь. Услыхали подруженьки откуда-то с высоты радостный голос Любаши:

– Прощайте, подруженьки! Спасибо, милые! Не поминайте лихом!

И сколько ни всматривались, сколько ни вслушивались старушки, а никакого падения не было. Так и не вернулась на землю Любаша. Исчезла, улетела вместе со своей каруселью!

В милиции сразу дело завели. Тело искали, но все безрезультатно. А в милиции как: нет тела – нет дела! И дело закрыли.

Работающая уборщицей в местном отделении милиции Любашина подруга Клавдия Алексеевна после случившегося забрала из ее опустевшего дома, чтоб не пропали, фиалки. И тут стали вроде как «приветы» от нашей Любови Серафимовны «приходить». Клавдия все фиалки, а много их осталось, расставила по кабинетам в милиции, где работала. Она же уборщица! В каждый кабинет заходит! И в каждый кабинет, что начальника, что к следователям, по горшочку поставила. И они, как и при жизни Любови Серафимовны, всегда в росинках на лепестках были, как в блестках.

И стали все в милиции замечать диковинку! Что-то невероятное творилось с фиалками Любови Серафимовны! Всякий раз, когда вели в милиции следствие или допрос в тех кабинетах, где Клавдия Алексеевна Любашины фиалки на подоконники поставила, едва только соврет кто-нибудь из задержанных или подозреваемых – или неправду следователю говорит, или скрывает от следствия правду, – тотчас такое с фиалками делается, что и вообразить невозможно! Они начинают «плакать» от неправды. Да так, что подоконник весь заливает! И лужи по полу растекаются. Вот как помогали Любашины слезы, то есть фиалки. В наших местах про плачущие в милиции от неправды фиалки все знают. Но понятно, что в газетах не писали об этом.

Как напишешь, что «улучшились показатели по раскрываемости преступлений в нашем районе благодаря плачущим фиалкам старушки, улетевшей на каруселях в небеса»? Понятное дело, что тут своя политкорректность нужна!

ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ

Утром Чистого четверга на Страстной неделе в Ругачеве очередь в каждом продовольственном магазине. Людно, как в советские времена за колбасой или за посиневшим мясом. Все старушки с утра платочки на голову посвежее и поцветастее повязывают. Принарядятся – и в очередь за яйцами. Пообщаться после зимы и яички для раскраски взять. Чтобы освятить их на Пасху, красиво разложив на блюде или просто на большой тарелке по краям вокруг кулича в церкви. Сам кулич украсят церковной свечой или искусственной розой. Но цвет розы каждый выбирает «по вкусу». У кого красная, а у кого-то и желтая. Но главное, чтоб пышная! Красота – это у нас в Ругачеве святое!

Идут к открытию магазина. Большинство – женщины в годах, старушки-соседки. Дачники в это время редкость, конечно, если Пасха выпала «ранняя» – до Первомая. Все свои собираются, поздравляют друг дружку с тем, что перезимовали, с близкой Пасхой. И тут зашел в магазин новый сосед – племянник покойного пасечника Пахомыча – Леонид. Он переехал из Москвы на пасеку своего дядьки. И живет там вдвоем с женой Анной.

Все в основном покупают много яиц, чтобы раскрашивать их в Чистый четверг перед Пасхой. Чтобы хватило и есть, и яйца катать, когда придет время христосоваться. Поэтому продавщица Лариска с напарницей приветствовали собравшихся бабушек:

– Ну что, девицы-красавицы наши?! Ну, нарядные все! Как на дискотеку! А ну, не толпись, не толпись! Всем хватит! Запасли мы яиц! Всем хватит!

И, приступая к работе, Лариска, приветствовала старушек и сыпала своими смачными прибаутками:

– Ну, чисто как на Красной площади раньше, под 7 ноября, очередь в Мавзолей!

Последней в очереди оказалась припозднившаяся Машка, старушка за восемьдесят, соседка Леонида и Анны.

– О! Здрасьте, соседи дорогие! Да уж, к Чистому четвергу Страстной недели, когда полагается красить яйца, вот народ и толпится, – поприветствовала она стоящих перед нею в очереди Леонида и Анну. – За вами, значит, буду! Ничего, постоим!

– Здравствуйте! Да! Очередь как в былые времена. А? Ань, я в машине подожду, ты бери только яйца, остальное потом, – сказал Леонид, выходя из магазина, чтобы дождаться Анну, сидя в машине со свежим номером «АиФ».

Пока Анна стояла в очереди, завязался интересный для нее разговор. Потому что никто из бабулек не спешил расходиться по домам, а задержались тут же в магазине посудачить: как здоровье, как перезимовали, вспомнить о тех, кто и не дождался весны. Словом, «за жисть».

Почти все брали яйца с темноватой, рыжей скорлупой – как принято считать, более прочной. Ведь многие красить собирались шелухой от луковиц. Когда дошла очередь до Анны, попросившей у продавщицы яиц именно с белой скорлупой, это вызвало любопытство у всей очереди.

Анна, осторожно перекладывая упаковки с яйцами в сумку, пояснила, что ей удобнее расписывать и разрисовывать именно по белой скорлупе. И добавила:

– Мне по ней разрисовывать приятнее, как по бумаге. Белая, пористая поверхность, как самая лучшая и дорогая акварельная бумага.

– Это как же? Может, научишь? Ты ж художница! С образованием. А мы не обучены, – заинтересовалась баба Маня. Но ее урезонила старая Тоня:

– Так их в институтах яйца, что ль, к Пасхе расписывать учат? Дано рисовать, вот и рисует!

– А вы приходите ко мне после обеда! Ведь Чистый четверг! Вместе и распишем. Вы меня поучите шелухой красить, чтобы ровненько получалось. А я вас своим способам поучу, – оживилась Анна.

– А мы придем! Я запасла всякие штучки для яиц. Переводные картинки разные. Придем! – обрадовалась баба Тоня.

– Придем! Обязательно придем! – обрадовались и другие старушки.

Анна после обеда домыла посуду и убрала все со стола на кухне. Поставила посередине стола большую миску с вареными яйцами. Достала и крынку с кисточками и разноцветными фломастерами. Разложила баночки и тюбики с красками. Вспомнив, что будут нужны всякие тряпки, пошла в кладовку.

Из кладовки услышала, что Леонид, приветствуя гостей, кого-то впустил в дом. И ведет в кухню.

Это пришли соседки со своими запасами уже сваренных яиц в кастрюльках. Анна вышла к ним, пригласила заняться делом. Старушки-соседки рассматривали ее кисти и баночки с красками. Охали и ахали над замеченными импортными тюбиками с этикетками, «не по-нашему написанными», отметив, что в таких тюбиках, наверное, цвета поярче наших будут, раз это импортный товар.

И наконец расселись, расставляя на столе свои алюминиевые кастрюльки. Анна вышла к гостям с набранными тряпицами, чтобы краску с рук вытирать. Поздоровались и уселись вокруг кухонного стола. Разложили на обеденном столе наборы анилиновых красителей с переводными картинками – для украшения пасхальных яиц.

День, когда полагается расписывать яйца, – Чистый четверг. Так уж сложилось издавна – в Чистый четверг порядок в доме наводить и расписывать яйца к Пасхе.

Аня разложила свои краски. И стала показывать, как красила и разрисовывала яйца еще со времен художественной школы. Немного еще влажной акварельной краски положила и быстро размазала на середине левой ладони. Показала, как растереть краску по всей ладони. И катать хаотично то в одну, то в другую сторону, но не сильно надавливая, так, чтобы поверхность яйца стала как бы мраморной. Чтобы отпечатались белые прожилки от складок и морщинок на ладони. Этот природный узор и дает удивительную и завораживающую фактуру. Она показывала, а соседки за нею повторяли. Готовое яйцо, то есть уже раскрашенное, так же обкатывала в ладонях с подсолнечным маслом. И яичко становилось словно лакированное. В кастрюлях варилась еще партия яиц для раскраски. Все оживленно и увлеченно занимались этой пестрой веселой работой.

Анна рассказала и о других способах раскрашивания и украшения яиц:

– Другой способ сделать яйцо ровно одноцветным – это дольше катать между обеих ладоней в краске. Но и краска должна быть раскатана, размазана по ладони равномерно. Третий способ: после того как высохла одноцветная, ровная покраска, тщательно вымыть руки и на сухую, тщательно вытертую левую ладонь положить золотую или серебряную краску и прокатать только одну из вершинок яйца, сделав тональный переход от густо закрашенного кончика к растушеванному к середине – бочкам яйца. Вроде как присыпанные золотом с одного конца яйца получались, или освещенные золотым лучом. Эти яйца выглядели особенно торжественно. Другой способ самый художественный: нужно просто разноцветными фломастерами разрисовать, как захочется, все яйцо. Эти яйца получались веселыми и даже озорными. Вот для этого и были нужны с белой скорлупой. Белые, как лист бумаги.

Соседки и Анна, засучив рукава, принялись за работу. И, как водится, когда женщины засиделись на кухне за столом, «слово за слово» – и потек разговор: «о своем, о девичьем», «о житье-бытье». Поохали, поахали, что Пасха в этом году «ранняя». Тут баба Тоня и вспомнила:

– Ой! А помните «раннюю Пасху» в семидесятых годах? Тогда еще…

Но ее перебила не менее словоохотливая баба Маня:

– Это ты про историю с отцом Василием? Ну как же! Ты, Аня, в наших местах новенькая. Много чего такого про наши места не знаешь!

И Валентина тоже стала вспоминать былое:

– Да! Отец Василий тогда в нашем Никольском храме служил. Ну да – главный храм в Ругачеве. Голос – хорош, а из себя он был… ну, если б не ряса – вида никакого! С виду, ну… прям шалопут какой-то, прости Господи!

Баба Тоня, ловко ворочая яйцо в сухоньких ручках, от краски радостно-бирюзового цвета, тоже с удовольствием вспомнила отца Василия:

– Ага! Рыжий, вечно всклокоченный, глаза зеленые, а зубы, как у хулигана, широко расставленные – «телега проедет», и всегда румяный, словно из бани. И веселый!

Баба Маня, как заметила Анна, совершенно не переносящая чужого лидерства, пришпорила разговор:

– Ну, ты описала, Тонька! Что он тебе, друг закадычный? Сосед, что ли?! Рыжий – это правда! И глазки у него всегда с огоньком, с лукавинкой были. Но сам степенный и серьезный, хоть и зеленые глаза. Царство небесное! Светлая память! – И старушки быстро перекрестились, кто красными, кто желтыми от краски руками.

– Вот чудеса были с ним, так чудеса! – степенно продолжила баба Маня.

Тут вступила в разговор помалкивавшая до того ее тихая соседка Валентина Никитична:

– Все началось с того, что перестали в нашей церкви свечки зажигаться. Ну, или, вернее, трудно стали зажигаться. Не промокали, ничего такого. Воды рядом никакой нет. Нет и сырости никакой, а не горят свечи – и все тут. И зажечь свечу у иконы трудно…

И действительно, с этой напастью той весной 1975 года намучились в ругачевском Никольском храме отец Василий и матушка его – Юлия. Не загорались свечи, и все тут! Уж они распаковывали упаковки церковных свечей из новых запасов. Раскладывали их в свечные ящики. Но как купят их прихожане и собираются зажечь в церкви, так не горят они!

Отец Василий и матушка, жена его Юлия, думали: «Может быть, воск балованный попался?» Так нет же! Из разных поставок брали! А все одно и то же получалось: не загорались свечи! Брали и в других храмах, где все хорошо было и такого безобразия не замечали. Но… Та же беда со свечками приключалась, как только оказывались они у них в свечной лавке. Так, однажды принесла матушка Юлия упаковку со свечами из сарая и, раскладывая их, пожаловалась отцу Василию, что прихожане стали стороной обходить их храм, слухи всякие поползли:

– Все судачат о том, что не загорают свечи в нашем храме! Стали наш храм стороной обходить. В Подмощье пешком ходят, на пять километров дальше, а ходят. Вот только что принесла из сарая новые свечи. Не в сарае открыла, а здесь – в церкви! Глаз не свожу, чтобы опять фитили у наших свечек не промокли. И с чего они только намокают?

Озадаченный и опечаленный отец Василий рассматривал церковные свечи, пока Юлия раскладывала их по ячейкам. Юлия явно готовилась что-то сказать мужу, набиралась сил. И вот вздохнула и решилась произнести вполголоса:

– Знаешь, а есть… Есть способ один…

Но отец Василий бдительности никогда не терял, и подвох чуял за километр.

– Юлия! Какой способ?! Ты же университет с отличием окончила! Не позорь красный диплом МГУ! Ты… Ты же филолог! Что? Опять старушек наслушалась?! Опять чудеса? Бабки-ворожеи? Мракобесие какое-то!!! Ты же знаешь, как я к этому всему отношусь. Тем более что завела ты этот разговор на Страстной неделе! Скверно, матушка, суеверие какое-то разводишь!

Матушка Юлия в ответ только молча, с досадой покачала головой. Отец Василий ушел готовиться к вечерней службе.

Утром следующего дня на ругачевский открытый рынок на площади пришла матушка Юлия. Тот, что на площади, прямо перед храмом. Вежливо раскланиваясь с пожилыми прихожанками, рассматривала и присматривала, что нужно взять к обеду. Ее окликнула подошедшая ней баба Маня:

– Ну слава Богу! Опять стали загораться свечи в нашем храме.

– Да! Наш храм такой прекрасный! Я сегодня новую упаковку свечей прямо в церкви вскрыла и разложила в свечной лавке! – радовалась в ответ матушка Юлия.

– Значит, в сарае вашем что-то нечисто! Освятить нужно! А то мало ли что. Лукавый везде местечко себе ищет! – моментально сообразила бабка Маня, делясь соображением.

Это маленькое замечание бабки Мани, рассказанное за обедом матушкой Юлией, запало в душу отца Василия. Ночь не спал, ворочался! Все думал и думал отец Василий. А утром освятил недавно построенный, стоящий рядом с домом притча сарай. Потом засучил рукава и, взяв топор, зашел в сарай. В этот момент там раздался страшный визг и вопль, все летало и кружилось внутри сарая, взлетало вверх дном.

Отец Василий с криком «Держи его!» с кем-то дрался, сражался.

И наконец вышел из сарая с расцарапанным лицом. И с зажатыми в кулаках лапами самого черта. Который продолжал сопротивляться, отбиваясь от победителя и когтистыми лапами, и кожистыми крыльями. Народ от ужаса разбежался кто куда. И находящийся рядом с храмом рынок опустел в одно мгновение.

Остолбеневшая от ужаса, бледная как снег, матушка Юлия почувствовала, что не может от страха ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из ступора ее вывел окрик мужа:

– Юлия, помогай! Веревки тащи, обматывай его! Вон веревки, на бочке лежат!

И чудо свершилось по молитвам отца Василия. Связали! Одолели они ворога! Одолели!

– Народ в ужасе врассыпную! Даже из окошек домов, что на центральной площади, смотреть было страшно. Только матушка Юлия схватила дворницкую лопату – и ну мужу помогать, колотить врага рода человеческого. Как быть дальше, оба супруга быстро сообразили. У них как раз пса сторожевого не было, – рассказывала бабка Маня, не переставая катать яйца между ладонями в ярко-малиновом акриле. – Присматривали и спорили, какого брать. Отец Василий хотел кавказскую овчарку. И уже договорился в кинологической военной части в Орудьеве, но ждать щенков нужно было. А там им и такого щенка давали, и такого. Какого хочешь – выбирай. Время хоть и советское было, все равно: «можно – нельзя», а к священнику всегда уважение. Там ну все служебные породы есть. А матушка Юлия хотела московскую сторожевую. Спорили и никак договориться не могли. Хотя уже купили будку на строительном дворе в Сосенках. Но так она и стояла у них пустая. А тут на тебе! Аккурат на Страстную неделю, свят-свят… поймали ворога. Ну чем не пес сторожевой?! Любого отпугнет!

Леонид, большой любитель газетных новостей, заслушался рассказом соседок. Он полеживал в соседней комнате на любимом диване. Но обронил газету на пол, в изумлении прислушиваясь к этому повествованию.

А в кухне все продолжали красить яйца и обсуждать эту удивительную историю.

– Так что же… получается? – весьма озадаченная их рассказом Анна переспросила: – Он?

– Ну так мы ж тебе и объясняем! Он! Он свечки там, в сарае, слюнявил! Пока его отец Василий за этим делом и застукал! Вот отчего они и не горели-то! Да!

Больше Анна никаких советов, как красить яйца, не давала. А только оторопело слушала их.

А соседки рассказывали дальше, как тогда, в 1975 году, на Страстной неделе этот враг рода человеческого, усмиренный молитвой и силой духа и плоти отца Василия, на цепи сидел. Прямо перед Пасхой у Никольского храма, при всем честном народе, напротив колхозного открытого рынка! Даже смотреть-то в ту сторону было страшно! И посадили они его на цепь.

– Ох! Злющий был! Страшный! И вспоминать жутко! Так что на Чистый четверг поймал отец Василий ворога. И на цепь посадил! И на Пасху у нас в церкви после этого свечи загорались. И народ разный приезжал посмотреть, как он там, враг, на цепи сидит. Ушлый народец к нам в Ругачево заглядывал – автобусные экскурсии, туда-сюда, к нам сразу организовали. И тот долго «сторожил» сарай людям на потеху. Прям и будка у него та самая была, что припасли для московской сторожевой или для кавказской овчарки.

И довольная своей работой Валентина разложила на принесенной из дома праздничной фарфоровой тарелке с пышными, дулевского письма розами раскрашенные ею разноцветные яйца. Любуясь ими, продолжила рассказ:

– Был у нас в Ругачеве мужик такой – шатун Колька. Ох, пьянь позорная! Трезвым сызмальства никто его не видал. Он не в курсе был и шел как-то пьяным мимо. На него как выскочит, как зарычит тот «враг рода человеческого». Колька так испугался. Креститься стал; вроде, как и позабыл, как это делается, а тут сразу вспомнил! Ох! Да сразу протрезвел! И навсегда. Больше – «ни капельки». Ни-ни! Приличный человек стал. Остепенился. Женился. Потом он долго у нас дворником при церкви был. Много чего чудесного твориться стало в Ругачеве. Специальный народ в погонах, секретный стал приезжать, изучать нашего «сторожевого».

– На экскурсию даже японцев сюда привозили! Чтоб посмотрели! И точно, до самой перестройки больше про Курилы не возникали! – разохотилась словоохотливая баба Маня.

– Да… целый год так было! Но через год, ровно на Чистый четверг, отец Василий представился. Да… Царство ему небесное, светлый рай! Скоропостижно скончался! Сердечный приступ… и все. Светлая память! – сказала Тоня.

Старушки опять осенили себя крестным знамением. И произнесли все разом: «Светлая память!»

– Чистой души был человек! – вздохнули они. И сразу же в кухне повисла чугунная, мрачная тишина.

Которую не выдержала и нарушила Анна, неожиданно для себя самой шепотом:

– А как же этот? Тот, что на цепи?

– Вот в том-то и дело! Ясно-понятно! Кто к нему подойдет… Выл он так страшно, что все Ругачево по ночам не спало. Это у отца Василия на него укорот был… Крестное знамение! Ждали мы другого священника.

– Вот именно, что другого! – вздохнула в сердцах баба Маня.

– И приехал к нам отец Анатолий. Так накануне его приезда он выл, так скулил и визжал, что все боялись не то что на улицу выходить. Даже в окошко выглянуть побоялись, чтобы чего лишнего не увидеть. Страшно было! Да…

– И что же? – полюбопытствовал из соседней комнаты, отложив журнал, крикнул из комнаты Леонид: – И что же потом было?

И баба Маня томить не стала. Крестясь, продолжила:

– Так ведь, как отца Василия не стало, некому стало укрощать ворога! Крестным знамением и кропить святой водой! У отца Василия особая сила в молитве была. А отец Анатолий молодой еще, жизнью не тертый! Не укротил! Вот он и озверел! Сила неукрощенная в этом вороге укрепилась. Запалил собачью будку, да таким огнем диковинным, что вглубь прожег он землю! Глубокий ров, точно люк канализационный, образовался. Вот туда он сам и провалился. Так наше правление, глава администрации сразу же денег дали на три КамАЗа с камнями и щебенкой, чтобы засыпать от греха. Но трех оказалось мало! Из нее, из дыры этой, как из вулкана, огонь иногда вырывался! Вопли, рык вокруг нее раздавался! Снег вокруг не лежал – таял! Хотя снегопады были такие – аж до крыши заметало! А летом трава не росла! Сухой такыр вокруг той ямы даже в дождь! И та ямища только в ночь перед Рождеством сама, как рана, затянулась! И следа от нее не осталось. Но… И тут самое досадное началось!

Немой вопрос застыл на лице Анны. В другой комнате, рядом с кухней, Леонид отложил книгу и с любопытством прислушивался к удивительным беседам на кухне.

Тихим голосом Валентина продолжила:

– И вспоминать стыдно! Словом… Ну, мы к новому священнику с расспросами: что, как, почему? От благости ли смог отец Василий усмирить и на цепь врага рода человеческого посадить… или?.. Каюсь, что и я грешная – такого человека подозревать стала! Ну, не то чтобы подозревать, а сомневаться начала. Да и не я одна!

– Ну, заладила – все о себе любимой! – перебила ее бабка Маня. – Мы отца Анатолия, что заступил в наш храм после кончины отца Василия, спрашивали. Но он ответил нам неясно, что это вопрос высших сил. Нужно ждать чуда или иных свидетельств, подтверждающих благость отца Василия.

– Да… И мы стали ждать знака какого-то, знамения! Чуда!

Анна в растерянности от всего услышанного, переспросила почти шепотом:

– И как, явилось чудо?

Старушки уже сложили всю покраску и принялись пить чай, который им подавала Анна. Воспоминания продолжились после первой чашки чая с конфетами.

– Не сразу чудо объявилось! Каждое утро мы друг у дружки спрашивали: «Не видал ли чуда, а, сосед?» Как кто кого встретит – первым делом вопрос не про здоровье, не «как живете-можете?», а «чуда не видали, а?»

А дни так и летели! И все без чудес! Ну, сама, Ань, понимаешь, что всякое нехорошее в голову лезло. Нет чуда! Ну хоть ты лопни! Уже и Страстная накатила. И Пасха вот-вот! А чуда-то нет!

Анна почувствовала, что от напряжения у нее начинается головокружение, и села, так и не поставив себе чашку с чаем. Но когда Валентина продолжила, Анна почувствовала, что ей стало легче.

– Но все же явилось! Под Пасху это было. В субботу утром. Первыми чудо увидали детки в детском садике. Пасха-то в тот год была поздняя. Птицы уже гнезда свили. И нашли детишки во дворе детского сада гнездо. А в нем три яйца. Два – обычные. А третье – крашеное и расписное! Тонехонько, красиво расписано. А буковки «Х.В.», точно наросты на скорлупе, так аккуратненько, словно выточенные, на боку яичка красуются. Отнесли нянечке. Та побежала с этим яичком к подружке. Той, которая за кассой сидит в хозмаге, что рядом с почтой. Вышла она за ворота детского сада… а там-то что делается! Как демонстрация на Первое мая! И все бегут, друг дружке показывают такие же найденные в гнездах яички.

Допив свою чашку чая, припомнила и баба Маня:

– У старушки-учительницы, пенсионерки, даже старенькие канарейки, они уж и не пели, а яички снесли в тот день! Три яичка, и одно – красненькое, расписное! И на птицефабрике в Доршеве то же самое приключилось! В тот день расписные яйца куры каждое третье несли! И с таким же рельефчиком на боку – буквы «Х.В.». Так стыдно стало, что сомневались в том, что отец Василий от чистоты своей силу получил тогда, чтобы ворога укротить. Очень каялись. Да! Сколько времени прошло с того дня! Может, у кого и сохранилось то яичко… Да…

– Сколько же мы яиц расписали! Красотища-то какая! Ну все, пора хозяевам отдыхать! – чинно, но лукаво произнесла баба Маня. – А то, как говорится, дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева? Ну все! Девушки, давайте яйца раскладывать!

Соседки, явно довольные тем, как прошли посиделки, разложили по корзинам готовые яйца, яркие, красивые. А у Анны остались, как полагается, покрашенные луковой шелухой, которую принесли ей соседки. Анна проводила соседок до двери. Попрощались в коридоре. В кухню вошел Леонид. Его очень развеселило все услышанное:

– Да! Какая фантазия!

Убирая со стола, Анна ответила, подражая старушкам:

– Сие нам не ведомо. Чудо! Поди проверь. Слушай, Лень, что-то голова заболела.

– И я хотел тебе предложить прогуляться, – обрадовался Леонид.

– Сейчас резиновые сапоги натяну – и вперед!

Они вышли и прогулялись по старой пасеке, обсуждая впечатления от услышанного. Все вокруг – сад, кусты, остатки липовой аллеи, сросшиеся с темнеющим перелеском, – утопало в туманных сиреневых сумерках. Тут вдруг Анна краем глаза заметила что-то. Резко обернулась. И, раздвинув колючие лапы елки, заглянула в густые ветви. Там было гнездо птички. И Анна с восторгом и изумлением увидела, что среди буровато-серых с пятнышками яиц птички лежит и чудесное расписное яйцо. Анна взяла его. Это крупное, яркое яйцо, лежащее у Анны на ладони, потрясло и Леонида.

Утро пасхального воскресенья, даже если день в целом пасмурный, всегда, непременно украшено сияющим, или, как это принято говорить в Ругачеве, «играющим» солнышком. Так было и в эту Пасху. Утром в церкви прихожане раскладывали перед освящением вокруг куличей расписные и крашеные яйца. Украшенные свечами и цветами куличи от соседства с яркими расписными яичками радовали всех своим видом.

Анна тоже была среди всех занята подготовкой принесенного ею для освящения. И между расписанных ею яиц положила и то, загадочное, взятое из гнезда.

К ней подошли ее недавние гостьи, с которыми она расписывала яйца в чистый четверг.

Баба Маня сразу заметила то удивительное яйцо. Она крайне озадаченно и встревоженно посмотрела на Анну. Отошла в смятении к подружкам-соседкам. И шепотом стала обсуждать увиденное. Они с обеспокоенными лицами шептались между собой, поглядывая в сторону Анны. Потом подошли к ней и, пристально рассматривая то яичко, сказали: