Наталья Баскакова

Толечко стаёт…

Бабка Матрёна слыла человеком стыдливым и застенчивым. Может быть, оттого, что она была богобоязненной и старалась меньше грешить. А, может быть, чистота и смущение деревенской души укоренились в этой старушке раз и навсегда.

Однажды в деревне объявили всеобщую диспансеризацию. Деревенские мужики и бабы, несмотря на возраст, проторили дорожку в участковую амбулаторию, где их с головы до пят просвечивали и разглядывали выездные врачи. Пришлось и Матрёне обратиться к врачам.

– Дэк на чё я поеду в больницу? Я никогда не хварывала и теперича не хвораю.

– Чтобы ты и дальше не хворала, тебя доктор посмотрит, – попыталась убедить Матрёну дочь.

– Дэк врач-от чё-то в зубах али в голове рыться будет?

И вот она у врачей. Сколько пережила старушка во врачебном кабинете, одному, как говорится, Богу известно. В глазном кабинете бабке закрыли один глаз. Врачиха тычет указкой в буквы, а бабка не может понять, чё врач от неё хочет:

– Это какая буква? А это какая?

Бабка молчит.

– Бабушка, алфавит знаешь?

– Какой ишо алфавит?

– Ну азбуку.

– Ты мине всё каки-то новомодны слова говоришь. Прямо говори, чё надо.

– Буквы знаешь? – выдохнула врач.

– Так бы и сказала. А, Бы, Вы, Гы, Ды…

С грехом пополам проверили глаза. Нужно было ещё пережить электрокардиограмму и всяческие прослушивания и просматривания.

Вышла бабушка из врачебного кабинета, бормоча под нос:

– Господи батюшко, грешно тело показала, чё же деется?

Сокрушаясь, старушка не заметила, что ноги её за что-то заплетаются.

– Матрёна! – окликнула её знакомая баба. – Юбку-то потеряшь.

Бедная бабушка до такой степени разволновалась, что забыла застегнуть юбку.

Вконец расстроенная старушка приехала домой. Вымыла руки и лицо, зажгла перед образами лампаду и принялась замаливать грехи. В доме никого из семьи не было.

– Господи Иисусе Христе Сыне Божий, – перекрестившись, Матрёна начала творить молитву. – Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да при-идет Царствие Твое, да будет воля Твоя…

В это время в избу вошла дальняя родственница Настасья. Настасья была бесцеремонной и немного разболтанной бабёнкой. Вошедшая села на противоположную от Матрёны скамейку. Бабка продолжала молиться:

– … даждь нам днесь; и остави нам долги наши…

Настасья лузгает семечки и мало-помалу начинает портить воздух. Бабуля молится и вдруг чувствует, что чем-то пахнет.

– …якоже и мы оставляем должником нашим… Фу-у … и не введи нас во искушение…Фу-у-у, чё-то вонько стало, – Матрёна, принюхиваясь, оглянулась назад – не она ли это ненароком грех подпустила. – Но избави нас от лукавого. Аминь.

Вдруг бабку осенила догадка:

– Настасья.

– Чё?

– Ты, чё ли, подвозишь?

– А чё? Суп ела, чай пила. Бог дал отдушенку, чтобы не болело брюшенько. Так что нюхай, дружок, хлебный душок.

– Я ведь Богу молюсь, а ты биздишь, рази льзя едук?

– Ну дык ты молишься, а я подкуриваю, – хохотнула гостья.

– Господи милостивый, – перекрестилась на образа Матрёна, – прости её, грешницу. Она сама не ведат чё творит.

От такого богохульства старушка всю ночь не могла уснуть. А на утро она до того ослабла, что началось головокружение. Несчастная бабушка легла на кровать, охая и причитая:

– О-ох, о-ох! Натто, толечко стаёт.

Встревоженная дочь вызвала фельдшера и, оставив присматривать за бабушкой сына Мишку, побежала на ферму по рабочим делам.

Матрёна местному медику Зое рассказала всё без утайки, что с ней случилось вчера, и через чего она всю ночь глаз не сомкнула. Фельдшер многозначительно улыбнулась. Измерила температуру у предполагаемой больной.

– Сколя тамо-кось, Зоя?

– 36,6.

Фельдшер заставила бабушку выпить какие-то таблетки, попросив, чтобы старушка немного поспала. С тем и ушла.

– Мишка, Мишк, жар-от 36,6 шибко большой али нет? – слабым голосом спросила старушка.

– Большой, большой. Спи давай, – отмахнулся внук.

– О-о-ох, темнеченьки-и-и, толечко стаё-ё-ёт, – простонала Матрёна.

Но сон всё-таки поборол бабушку. Проснувшись, она почувствовала себя лучше, однако вставать на ноги ещё робела.

Весть о том, что бабка Мотя захворала, облетела деревню со скоростью звука. Первой в дом заявилась соседка Магира. Тут же за ней следом в избу вошла Пелагея – подруга Матрёны.

– Чё с тобой приключилось, Мотя? – с тревогой в голосе проговорила подруга.

– О-о-ох, Палагия, о-о-ох, бабоньки, – больная перевела страдальческий взгляд на соседку, – натто, толечко стаёт.

– Дэ чё мо случилось-от? Сказывай.

Матрёна снова рассказала о всех своих походах в больницу, о Настасьином богохульстве и о своей бессонной ночи.

– Дэк нально сёдни фершелицу звали.

– Ну и чё она сказывала? – допытывалась Пелагея.

– Дэк чё-чё, жар мерила.

– Ну и чё?

– Дэк не поверите, бабы… 36,6.

– Ты, Матрёна, натто, совсем с ума спетила, – сквозь смех и слёзы проговорила подруга.

– Пошто?

– 36,6 у меня, 36,6 у Магиры, у Мишки вон тожа 36,6. Это же нормальный жар.

– Мишка, Мишк! – с негодованием окликнула бабушка внука. – Ты чё, окаянный, тута наплёл: «Большой, большой». Бесстыдник.

Внук только махнул рукой и убежал на улицу.

– Матрёна, – успокоила соседку Магира, – хочешь, я тебе поворожу.

– Ну дэк поворожи нето.

Магира беспорядочно разбросала карты на столе и начала свой магический рассказ:

– Всё хорощё будет. Белый щаловек, хорощий щаловек придёт, бизьма, базылка принесёт.

– Посылка, говоришь, будет, – пропела хозяйка. – Галька, младша дочь, пришлёт. Она любит посылки слать.

Выздоровевшая встала с кровати и отправилась на кухню.

– Сидите, бабы, счес самовар поставлю, чай пить будем.