Общность есть устойчивая и подлинная совместная жизнь, общество же лишь преходящая и иллюзорная.
В отличие от физики, где международными соглашениями установлены эталоны основных физических единиц, таких, в частности, как метр, килограмм или секунда, что приводит к единому осмыслению этих понятий вне зависимости от того, кто, на каком языке и в каком контексте их употребляет, для основных понятий философии и социологии ни на международном, ни на общероссийском уровне не существует какой-либо процедуры приведения этих понятий к общему знаменателю. Собственно, философское, а частично и социологическое познание, есть познание посредством понятий. И при философском либо социологическом анализе различных аспектов бытия вычленяются лишь те свойства одних и тех же понятий, которые являются существенными именно для данного конкретного рассмотрения, что в результате и является причиной невозможности их унификации. Такая особенность этих областей человеческого познания приводит к необходимости соотносить постижение смыслов основных понятий, употребляемых в текстах различных авторов, со всем контекстом их трудов. А так как этот труд посвящен исследованию ключевых аспектов рождения, развития и гибели исторической социальной общности, то во избежание разночтений в дальнейшем хотелось бы разъяснить своё видение такой общности.
Само понятие социальной общности было введено в научный оборот во 2-й половине XIX в. Фердинандом Тённисом. «Общность и общество» – так называется труд, в котором немецкий социолог первым из европейских мыслителей[17] дает определение общности. Название выбрано Тённисом неслучайно, он раскрывает понятие «общность» через противопоставление его понятию «общество»[18], отталкиваясь от того, какая связь (Verbindung) лежит в основе социальных отношений этих различающихся множеств (групп людей): «связь, понимается либо как реальная и органическая жизнь – в этом состоит суть общности [Gemeinschaft], – либо как идеальное и механическое образование – таково понятие общества [Gemeinschaft]»[19].
Тённис образно противопоставляет общность и общество: «В общности со своими близкими мы пребываем с рождения, будучи связаны ею во всех бедах и радостях. В общество же мы отправляемся как на чужбину»[20]. Таким образом, в общности мы видим согласие души, а в обществе – принуждение обстоятельств. В этом и состоит дуализм человеческой жизни: вечный поиск свободы и счастья в общении с близкими по духу – против необходимости приспосабливаться к социальной среде, правила коммуникации в которой установлены волями душ, во многом чуждыми твоей.
Для обозначения индивидов, которые составляют общество, Александр Зиновьев предложил термин – базисные биологические организмы[21], подчёркивая тем самым ведущую роль инстинктов в жизнедеятельности социальных структур подобного рода. Для индивидов в общности, в отличие от общества, человеческое (социальное) довлеет над животным (биологическим) и в дальнейшем в отношении них мы будем употреблять иной термин – базисные социальные организмы.
Но что же увязывает людей в множественное единство – социальную общность? Ведь как писал ещё Цицерон: «…в беспредельном обществе[22], образованном людьми и созданном самой природой, связи между людьми настолько сократились, что все узы привязанности соединяют либо только двух человек, либо немногих»[23]. И если иногда кажется, что межличностная коммуникация между близкими по духу людьми и есть клей общности, то это не так: в основе социальной общности лежит особое порождение коммуникации, не только межличностной, – некое единое для всех базисных социальных организмов общности притягивающее множество, которое получило название социального аттрактора[24]. Таким притягивающим множеством могут быть как отдельные образы родственных отношений, выдающейся личности, религии, языка, территории проживания, спорта (спортсменов) и спортивных состязаний (болельщики), совместного труда, выгоды и т. д., так и некая совокупность таких образов.
Социальный аттрактор, извлекающий людей друг для друга в единство из толпы, либо из прежних социальных отношений, образ которых поблек и лишился своей привлекательности, сопряжён с одним из социальных инстинктов человека – инстинктом сопереживания[25], суть которого – в уподоблении эмоционального состояния одного человека эмоциональному состоянию другого человека. Диапазон сопереживания очень широк – от простого сочувствия до эмпатии – способности поставить себя на место другого человека или, как определял это чувство Карл Роджерс: «Быть в состоянии эмпатии означает воспринимать внутренний мир Другого точно, с сохранением эмоциональных и смысловых оттенков. Как будто становишься этим другим, но без потери ощущения “как будто”»[26].
Принадлежность к определённой общности, через сопереживание её аттрактору, подразумевает и эмоциональное сопереживание своей либо иной, но дружественной социальной общности. Каждый из нас хорошо понимает слова: «наши», «свои», «наших бьют», «наши победили», «да свой он, свой». Причем эти слова всегда эмоционально окрашены – либо позитивно: «Наши выиграли! Ура!», «Наши первые в космосе! Молодцы!»; либо – негативно, часто без слов. Априори мы записываем всех членов социальной общности, к которой принадлежим сами, в «свои», а членов другой социальной общности – в «чужие». Цицерон писал в трактате «Об обязанностях», что в древнейшие времена чужеземца называли «гость» и он имел право на гостеприимство, однако впоследствии слово «чужеземец» стало означать «враг»[27]. И если «своим» мы сопереживаем, то к «чужим» относимся в лучшем случае с сочувствием, в котором почти всегда есть место чувству превосходства. В нашем отношении к «чужим» иногда проскальзывает злорадство: «Так им и надо», – а часто и ненависть.
Социальная общность всегда тяготеет к одному или нескольким социальным аттракторам. В качестве примера рассмотрим связку: футбольная команда – её фанаты. Социальный аттрактор формирования социальной общности фанатов – некий образ их кумира (в котором обязательно есть элементы мифа, и по этой причине он в действительности и является мифом), футбольной команды, со всем ее прошлым, настоящим и будущим. Однако и сама футбольная команда, невзирая на официальный статус её игроков, тренеров и т. п., также в какой-то мере является социальной общностью, одним из аттракторов которой выступает любовь болельщиков. У другой футбольной команды, другой социальной общности и одновременно другого аттрактора, – своя область притяжения множества – другая группировка фанатов. Возникает дихотомия «свои» – «чужие». И границы между «своими» и «чужими» – есть границы сопереживания. Там, где заканчивается сопереживание, возникающее между «своими», начинается чужая территория – также сплачиваемая сопереживанием в единое целое.
И общность, как и семья, представляющая собой модель любой общности, существует до тех пор, пока не исчезает сопереживание между людьми её составляющими, вследствие того, что разрушается сопереживание тому социальному аттрактору, который и был причиной её возникновения и её сущностью.
Любая социальная общность является открытой, неравновесной, нелинейной и диссипативной структурой, существование которой поддерживается за счёт переструктурирования чужого (в виде вещества, энергии и информации) в своё и рассеяния лишнего[28]. Особенностью исторической социальной общности является её генерационность, так как одним из присущих ей диссипативных процессов является – постоянно повторяющийся цикл рождений и смертей, через смену поколений обеспечивающий обновление системы и её развитие.
В качестве аттрактора исторической социальной общности выступает имманентная сущность[29] – Экзистенция, а сила исторической социальной общности заключена в сакральном Мифе[30], который является кащеевой иглой Экзистенции, её ядром. Реальность Экзистенции[31] исторической социальной общности доказывается, как и реальность разума отдельного человека, исходя из закона причинности: человек мыслит и вне всякого принуждения[32] действует солидарно с другими людьми, в том числе и никоим образом не связанными с ним в реальности, и эта солидарность наследуется в поколениях, и то, что лежит в основе таких солидарных действий, и есть Экзистенция. Она, отражённая в разумах членов исторической социальной общности, приводит их к согласию с её сакральным мифом, языком, культурой, историей и коллективными представлениями, порождая тем самым её коллективный Разум. Чувственная основа единства такой общности – взаимность сопереживания друг другу и согласие с ценностными аспектами её бытия, что приводит к подобию эмоциональных откликов её членов на события внутри и вне общности. И таким образом, приводя к согласию разумы, Экзистенция приводит к согласию и чувства, что позволяет нам представить историческую социальную общность в виде субъекта истории, обладающего коллективным Разумом[33] и совокупным чувством или в сакральном понимании – Душой[34].
Осознание общей веры либо единой этничности членами такой общности есть коллективное представление, означивающее, придающее имя этому субъекту истории. В основе же как веры, так и этничности лежит неосознанное чувствование Экзистенции, а именно того согласия, что выковано ею в горниле истории и наследуется в поколениях. Именно границы веры и границы этничности определяют самость исторической общности, а слитые воедино в гармонии ещё и определяют естественные границы территорий её контроля, сохранение которых не требует внутреннего насилия.
Формирование и объективация индивидуальных разумов происходит в экзистенциальном пространстве исторической социальной общности[35]. Для понимания осознания отдельным человеком своей принадлежности к определённой исторической социальной общности в 1-й части книги сделаем экскурс во времена Османской империи и исследуем историю рождения, формирования и трагической гибели её янычарского корпуса.
Мехмет Иылмаз в недавно опубликованной «Полной истории Турции»[36] написал о двух загадках турецкой истории. Одна из них – непрерывное правление на протяжении шести веков, всего времени существования Османского государства, одной и той же династии правителей, которая сумела, управляя не самым большим, не самым богатым и не самым сильным бейликом[37] (из двадцати пяти существовавших с конца XIII в. до середины XV в.), развить его до одной из величайших империй в мировой истории. Как пишет Иылмаз, ответ на эту загадку – в правильной организации управления многонациональной империей, при которой наиболее влиятельные турецкие роды не допускались к власти. Максимум, на что могли рассчитывать потомки правителей бейликов, занятие должности какого-либо паши[38].
Элитой Османской империи на протяжении её истории становились выходцы из капыкулу[39], набираемые по системе девширме большей частью из числа православных христианских подданных султана: «Лишённые своих семей, чтобы стать частью “семьи” султана, они постепенно развились в ненаследственный правящий класс, основанный на принципах одной только меритократии»[40].
В начальный период применения системы девширме набор христианских юношей производился преимущественно в корпус янычар, который со временем стал ядром пехотных подразделений османских вооружённых сил. Позднее янычарский корпус, оставаясь военной корпоративной структурой Османской империи, приобрёл все признаки исторической социальной общности с её спаянностью по духу, наличием традиций и собственной мифологией. Экзистенция этой общности обладала в большей степени Душой и в меньшей – Разумом. И эта Душа чутко реагировала на несправедливости правления, вследствие чего янычары нередко были зачинателями бунтов, которые грозили нерадивым султанам потерей трона, а то и головы. Но они были и одним из столпов османской государственности, устранение которого во многом предопределило крушение и гибель Османской империи.