Граф слушал его мрачно и недоверчиво, но не перебивал.
– Угроза им состоит только в вашем поведении и в моей смерти по вашей вине. Но я жив и операция успешно завершена. Сегодня же я отпишу в Париж о выдаче паспортов вашей жене и дочери. Больше того, я позволю вам даже убедиться, что это письмо существует.
Лапьер честно сдержал свое слово и отослал еще одно письмо в Париж, затребовав паспорта для жены и дочери своего невольного «сообщника» де Турнэ и уведомляя о скором возвращении.
Но когда стало ясно, что неуловимый Рис в ловушку не попал, Лапьер задумался о том, как его самого встретят в Париже.
Ему все же казалось, что срыв опасных переговоров и высадки англо-эмигрантского десанта на побережье Нормандии неизмеримо важнее, чем упущенный Рис, но что об этом думает революционное правительство и что изменилось за это время в Париже?
Арест Лапьера – «барона д, Альбарэ» был весьма неожиданным. В лондонском театре, на него, как на французского якобинца указал один из эмигрантов, арестованный недавно при непосредственном участии Лапьера, препровожденный в Париж, но сбежавший из Ла-Форс.
Вмешательство графа де Турнэ было более чем поразительным, ведь его семья уже прибыла в Лондон, и он мог уже не бояться за их жизнь. Лапьер напротив, уже слегка опасался своего невольного «компаньона», считая, что граф мог затаить ненависть и желание отомстить за вынужденное содействие республиканцам…
Но произошло иное, решив выразить благодарность Лапьеру за спасение своей семьи, он, умело используя свои связи среди французских дворян-эмигрантов, принятых при английском дворе, он добился решения суда о высылке «персоны нон грата» с территории Великобритании в течение недели, в случае промедления Лапьеру грозит тюремное заключение. Но депортация была наилучшим решением для агента Общественной Безопасности, чья принадлежность к этой организации, впрочем, и не была доказана…
(«Monsieur Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamne a… – фр. « Питт, как изменник нации и народному праву приговаривается к…»)
Хорошо, что агенты британской секретной службы не читали мыслей дерзкого вольнодумца, отплывающего в Кале…
Норбер Куаньяр – комиссар Конвента в Майенне. Шуанское гнездо
В сентябре 1793 года Норбер Куаньяр был откомандирован в департамент Майенн в качестве правительственного комиссара с самыми широкими полномочиями от Комитета Общественного Спасения. Даже продвижение по западным департаментам было небезопасно для республиканца.
Второй комиссар Конвента, его спутник Лоран Лапьер на пару дней задержался в Париже, сдавая дела. Он временно замещал переводчика с английского при Комитете Общественного Спасения.
На дорогах свирепствовали «белые» повстанцы – шуаны, возглавляемые офицерами из дворян, терроризируя слабую местную власть, убивали с особой жестокостью якобинцев и всех сочувствующих успехам молодой Республики. Местные власти, нередко из жирондистов, зачастую отнюдь и не способствовали укреплению новой власти, мстили за поражение своей партии в Париже..
Уезжая из столицы, молодой комиссар вполне отдавал себе отчет о тех трудностях и опасностях, которые ждут его на новом месте службы.
Так, департамент Верхней Соны отказался принять комиссаров Данжу и Мартена, задержал их и отправил этапом в Париж под конвоем жандармерии. Эти комиссары, по-видимому, не успели совершить никаких злоупотреблений властью, так как Исполнительный Совет 5 октября приказал их освободить и потребовал объяснений от администрации.
А департамент Финистер задержал Гермера, которого Исполнительный Совет послал в Брест и Лориан, чтобы разыскать в арсеналах оружие, назначенное для вооружения волонтеров. При этом Гермер произносил речи, направленные против лидеров Жиронды – Ролана, Бриссо, Гюаде, восхвалял Робеспьера и распространял памфлеты Марата. Он был лишен свободы в течении нескольких месяцев. Потребовался особый декрет Конвента от 4 марта 1793 года, чтобы заставить власти Финистера освободить его…
Дорога, скверно содержимая не представляла собой того оживленного вида, какой имела еще несколько лет назад. Сельские жители выглядели недоверчивыми и мрачными. Куаньяр нечасто встречал поселян, да и те поглядывали на всадника испуганными глазами, а иной раз делали вид, что вовсе не замечают его. Некоторые же, наиболее смелые или напротив более осторожные и робкие приветствовали его поклоном.
Между тем внешний вид молодого всадника был весьма привлекательным и сам по себе не мог внушать ни ужаса, ни отвращения.
Только костюм его выдававший революционера внушал опасения и неприязнь жителям западных департаментов, известных своей крайней консервативностью и склонностью к роялизму.
Шляпа его с выгнутыми полями и национальной кокардой, длинные иссиня-чёрные волосы отдуваемые ветром падали на смуглое лицо и широкий белый галстук, очертания тела скрывал темный плащ, расходящийся на широкой груди, позволяя увидеть тёмно-синий сюртук и широкий трехцветный пояс-шарф, на ногах обуты высокие, но без шпор сапоги.
Всадник постоянно шпорил коня, как бы желая поскорее добраться до места. До Лаваля оставалось менее часа пути. Места и впрямь были неспокойные, и Куаньяр понимал опасения мирных жителей. Сегодня зверствуют шуаны, убивают за малейшее сочувствие республиканцам, а завтра рубят головы за ношение белых кокард и верность «старому режиму»…
Сам Друг Народа, изображаемый господами жирондистами «свирепым зверем», еще весной 1793 в споре с жирондистом Ланжюинэ высказался в Конвенте против неразборчивых расправ со здешними жителями.
И то верно, карать следовало их вожаков и подстрекателей из дворянства и неприсягнувших конституции священников, убеждающих невежественную паству, что убийства и даже пытки революционеров «угодны Богу».
До какой крайности запугала их вражеская агитация Парижем и якобинцами, выдумывая мнимые «ужасы», будто-бы происходящие в столице, оболгав до неузнаваемости виднейших деятелей клуба и Конвента.
Нужно пресекать враждебные инсинуации и разъяснять людям ситуацию. Они должны правильно понять нас, и тогда перестанут бояться.
Мы не бессмысленные звери, лучшие из нас очень далеки от какой-либо намеренной жестокости. У нас есть серьезная программа глубоких реформ, для их осуществления мы пришли к власти, она для нас только средство, но не цель. Голос Власти…должен, наконец, стать и голосом Разума… революционное правительство опирается в своих действиях на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований – необходимость…, как верно заметил гражданин Робеспьер в своем докладе…»
Глухой стук копыт на каменистой пыльной дороге заставил Куаньяра обернуться. К нему быстро приближались семеро всадников. Долгое время спустя, вспоминая всё, что случилось, он не мог понять, зачем придержал коня, поджидая случайных попутчиков..
Он узнал троих из этих молодых людей, они сидели за соседним столиком в трактире, откуда он выехал около часа назад.
Один из них неожиданно вскинул руку с пистолетом, и резкая боль свалила его с седла. Молодые люди спешились и обступили раненого Куаньяра, который с трудом пытался приподняться.
– Граждане, во имя Разума, за что?, – вырвалось со стоном, он попытался приподняться, но сильный удар сапогом повалил его на землю.
– Знал бы за что, содрал бы кожу живьём, одним якобинцем меньше, мир чище, – к Куаньяру склонилось бледное перекошенное ненавистью лицо. На раненого градом посыпались удары каблуков. Били методично и долго, выбирая наиболее болезненные точки и раненое плечо.
Норбер закричал от невыносимой боли, но уже вскоре лишь корчился, стонал и хрипел, уткнувшись лицом в потемневшую от крови пыль. А сапог всё бил и бил в голову и дикая боль отдавалась в глубине черепа…
– Господин Желамбр, остановитесь или мерзавец сдохнет слишком быстро, – один из нападающих схватил товарища за рукав.
– Господин Ленонкур, вы хладнокровней всех нас. Я слишком ненавижу этих чудовищ Конвента, спущенных на наши головы с адских цепей!
Самый старший из четверки, изящный блондин лет 30 в темном костюме вылил на голову Куаньяра воду из фляги, послышался глухой стон, блондин присел рядом с ним и взял за подбородок, приподняв голову, и с видимым наслаждением заглянул в расширенные от боли тёмные глаза:
– Вот видите, он жив, эти простолюдины вообще потрясающе живучи, как черви. Сейчас наглядно покажу вам, господа, как на моей плантации в Сен-Доминго наказывают непокорных черномазых рабов! Французские плебеи ничуть не лучше негров…
Элегантный молодой аристократ наклонился к Норберу, красиво очерченные губы змеились жестокой улыбкой:
– Любезный друг, не думай, что для тебя всё закончилось. Видишь этот кнут, я недурной художник, сейчас я нарисую прямо на твоей якобинской шкуре «Закат над Луарой…
Дальнейшее Куаньяр помнил плохо, его оттащили в сторону от дороги, раздели до пояса, связали руки.
Роль палача взял на себя блондин, бил вдумчиво, умело, с оттяжкой и с видимым удовольствием, вслушиваясь в каждый хрип и болезненный стон, вглядываясь в искаженное страданием разбитое лицо.
Тело превратилось в комок боли и ужаса. С каждым ударом из под кнута брызгала кровь, скатываясь рубиновыми ленточками по худым бокам. А «благородный» палач не унимался, веревки срезаны, пнув под рёбра сапогом, его перевернули на спину, острое лезвие сабли коснулось груди, сделав один глубокий надрез за другим… Господи, придет ли этому конец! Остановитесь, мы же люди!
Неожиданно он услышал молодой женский голос, один из палачей оказался женщиной, одетой по-мужски:
– Это ждёт всех их… всех…, – в голосе девушки звучала холодная ненависть, – участь цареубийцы Дамьена. Ты меня слышишь, якобинец?! Этьен, я хочу, чтобы он страдал до последнего вздоха!
Она ткнула носком сапога израненное тело и глухо рассмеялась, услышав тихий болезненный стон…
Добровольный палач испытывал при этом явное зверское наслаждение, глаза блестели, тонкие ноздри раздувались, а его спутники наблюдали за жестокой пыткой, словно младшие жрецы за магическим ритуалом, торжественно и бесстрастно.
Много раз он терял сознание и столько же раз его приводили в чувство. Сознание покинуло истерзанное тело надолго, когда мучители принялись обсуждать, не следует ли напоследок вырезать ему глаза и отрубить руки. Он думал, что умирает и чувствовал облегчение, последнее, что он услышал, словно в тумане:
– Верный пёс революции сдох.. Якобинские выродки надолго запомнят нас в этих краях, клянусь честью, господа!
Окровавленного и полуживого, Куаньяра подобрал экипаж, в котором возвращались в Лаваль доктор Розели с сестрой. Сознание вернулось в измученное тело во время перевязки в доме Розели.
– Несчастный мученик! – услышал он мягкий женский голос, медленно открыв глаза, Норбер увидел склонившееся над ним миловидное личико девушки лет 28 с жемчужно-серыми, полными жалости глазами.
– Арман, он открыл глаза, подойди!
Изящно, но скромно одетый мужчина лет 40 приблизился к постели:
– Как вы себя чувствуете? Мы подобрали вас в жутком состоянии..
Куаньяр слабо улыбнулся вспухшими разбитыми губами:
– Я… жив и… жизнью обязан вам, …гражданин…
– Меня зовут Арман Розели, я врач и вы в моем доме. А это моя сестра Анна-Мария.
– Мою лошадь не нашли? В седельной сумке мои документы…, – он хотел еще добавить «я комиссар из Парижа», но осторожность удержала, почём знать, кто эти люди… и продолжать не стал, замолчал, прикрыв от боли глаза.
– Нет, видимо лошадь убежала. Потеря документов это конечно не шутка, но сейчас не об этом надо думать, вы ранены в плечо, жестоко избиты, а эти раны на спине, боках, на груди, – тонкие губы доктора Розели болезненно дёрнулись, – видимо, нет пределов человеческой жестокости. Вам нужен отдых и покой, пока мы оставим вас.
Норбер был очень слаб, он уже не слышал, как за братом и сестрой Розели закрылась дверь.
Шуаны
На пятый день после этих событий под покровом темноты на пороге двухэтажного дома доктора Розели появились двое, мужчина, в надвинутой на глаза шляпе, закутанный в плащ и высокая темноволосая девушка слегка за двадцать, она резко постучалась, с тревогой оглядываясь по сторонам. Но никого поблизости не было, улица была безлюдна в этот поздний час.
Появление младшей сестры с мужем застало хозяина врасплох, что было видно по бледности его лица и нервным жестам.
Молча, прошли они в гостиную и уселись в кресла, обитые зелёным утрехтским бархатом. Мария, разбуженная резким стуком, быстро оделась и сошла в гостиную. Ее тонкое лицо выражало и оживление и озабоченность.
– Как ты неосторожна, Элен, – упрекнул девушку Арман Розели, – тебя могли увидеть.
И сдержанно обернувшись к молодому человеку:
– Чем мы обязаны столь поздним визитом, господин маркиз? Надеюсь, к теме, поднятой в прошлый раз, мы уже не вернемся, ибо я уже объяснял, при всей моей глубокой неприязни к революционной власти, к её идеям и к дьявольским санкюлотам, я не намерен становиться «под ружьё» и уходить в леса, я врач, врачом и останусь впредь.
Молодой человек выслушал Розели, изящно откинувшись в кресле, вытянув длинные ноги в высоких сапогах. На его красиво очерченных губах скользила ироническая усмешка, сузив голубые, острые как льдинки глаза он нервно постукивал стеком по голенищу сапога.
– Я и не намерен более убеждать вас, любезный. Всё проще, мы пришли как гости и притом ненадолго, девочка скучает, вынужденная жить в стесненных условиях совсем неподходящих для утонченной женщины нашего круга.
Элен отличалась от старшей сестры не только более темным цветом волос и глаз, но и надменным взглядом и жестковатым выражением лица, что уменьшало впечатление от юной девичьей красоты.
Розели обеспокоенно прислушался, но было тихо. Налил коньяк себе и молча подвинул вторую рюмку д, Эспаньяку.
– Я заглядывала в его комнату, он спит, – успокоила брата Мария.
– У вас гость? Я могу узнать, кто он?, – Элен удобнее расположилась в глубоком кресле, отложив в сторону дорожный плащ и широкополую шляпу с яркими перьями, – было бы неплохо провести время в хорошем обществе, а то шуаны, которые нас окружают, хотя и союзники, но всё из той же черни…
Услышав историю Куаньяра, она мрачно нахмурилась, и безапелляционно заявила:
– Проклятые санкюлоты, варвары, им мало гильотины, нет такого скотства, до которого не опустились бы эти отбросы человечества!
Мари переглянулась с братом и поэтому оба не заметили, как напрягся д, Эспаньяк, как дёрнулись в нехорошей усмешке его губы, как стиснули стек холёные белые руки.
– Говори тише. Мы еще не знаем, кто это сделал и кто он сам, наш невольный гость.
Элен сделала нервный жест:
– Надеюсь, вы не считаете, что люди благородной крови из хорошего общества могут опуститься до побоев и пыток, просто застрелили бы и только! А впрочем, – девушка холодно сузила глаза, – между нами, нет таких адских мук, каких не заслужили бы эти цареубийцы!
Она обменялась с мужем понимающим взглядом, они словно вспомнили о чём-то.
Мария грустно покачала головой и недоверчиво улыбнулась, тряхнув русо-золотистыми волосами:
– Ты говоришь, как дикарка из племени людоедов, но ведь сердце же у тебя не каменное!
Элен холодно улыбнулась сестре и положила на стол пистолет:
– Я не расстаюсь с ним ни днем ни ночью, с тех пор, как я, маркиза д,Эспаньяк с мужем и другими благородными людьми разделили образ жизни шуанов. Эта игрушка мне не для красоты…
Мария смотрела на младшую сестру, широко открыв глаза:
– Нет, я не верю, ты же не сможешь.. Знаю, как ты ненавидишь якобинцев, но всё же, окажись один из этих несчастных под дулом твоего пистолета, ты же в него не выстрелишь? Не сможешь убить?
Розели грустно смотрел на сестру, словно не узнавая её, вчерашнего подростка, что-то чужое и жестокое в глубине красивых карих глаз отталкивало его.
Д, Эспаньяк, потягиваясь в кресле с ленивой грацией сытого хищника, слушал спор сестёр с явным удовлетворением и одобрительно улыбался молодой жене.
– Я стреляю в санкюлота как в бешеное животное, – яркие губы Элен сжались решительно и зло, – а тебе Арман недурно было бы точно узнать, кого ты спас и не привел ли ты врага в свой дом…
Маркиз поднял на хозяина светлые волчьи глаза с расширенными зрачками, его тонкое надменное лицо помрачнело, он брезгливо поморщился:
– Кажется, я знаю, кого вы могли подобрать на этом участке дороги. Так он не сдох? Санкюлоты поразительно живучи… Сударь, уверяю вас, этот негодяй стопроцентный якобинец и при высокой должности, на нем был трехцветный шарф … А теперь сами решайте, как вам поступить с ним…
Побледнев, Розели поднялся с кресла и принялся мерить комнату неровными шагами. Заговорил он отрывисто и нервно:
– Из-за этого мы уже ссорились и не раз.. Я, прежде всего врач, и сказать честно, горжусь этой профессией. Я врач и для меня больной и раненый не роялист или якобинец, не дворянин или простолюдин, а человек, нуждающийся в милосердии и помощи.
Кто бы он ни был, сейчас он ранен и совершенно беззащитен, в любом случае я не бросил бы его умирать на дороге, будь он хоть членом их проклятого революционного правительства, хуже того, окажись он хоть самим Робеспьером или Сен-Жюстом!
Элен разочарованно, мрачно и чуть презрительно смотрела на старшего брата.