У нее возникли странные ощущения во время полета: самолет нестерпимо гудит, а кажется, что он стоит на месте, при этом вибрирует все тело. Маргарита Назаровна взглянула на соседей по ряду – им хоть бы хны. И внук прилип к иллюминатору, что он там видит? Она вытянула шею, посмотрела вниз… Высоковато. Странно выглядит земля сверху – внизу одни квадраты. Странно и скучно, будто на ней нет ничего живого, особенного, прекрасного. Еще во время посадки двадцатилетний внук Егор спросил:
– Ба, ты боишься лететь?
– Нет, – ответила Маргарита Назаровна.
И улыбнулась, как улыбаются мудрые люди, видя суетность и нервозность молодых. Она всегда, когда ей задавали риторический вопроc – боится ли она чего-нибудь, отвечала одним словом «нет». И ни у кого не возникало сомнений, что это так и есть, потому что Маргарита Назаровна не бравировала – ей это ни к чему, она не хотела показаться лучше, чем есть, ее «нет» было скромным, но твердым и уверенным. А по идее, человек должен бояться, ну хотя бы потерять родных, если не боится потерять самое дорогое – собственную жизнь. Маргарита Назаровна считала, что потерь было у нее достаточно в свое время, к тому же без них прожить еще никому не удавалось, посему доживала свой век в покое и без страха.
Разумеется, во время полета она не ощущала комфорта, в семьдесят с хвостиком самолеты весьма неудобный вид транспорта. Но несмотря на то, что это быстрый способ передвижения, Маргарита Назаровна терпела неудобства, не доставая внука ворчанием, он сам время от времени интересовался:
– Ты как, ба?
– Нормально, – отвечала она, не открывая глаз.
И дремала, но Егор не оставил ее в покое, толкнул локтем:
– Ба, смотри, смотри!
– Господи, как напугал, – усмехнулась она, подавшись к иллюминатору. – Что ты там увидел?
– Птицы. Журавли летят.
Внизу маленькие точки, составляющие огромный клин, двигались в обратном направлении. Маргарита Назаровна откинулась на спинку кресла, произнеся с нежностью:
– К теплу летят. Как их много… Это хорошо.
Как тут не припомнишь детство? Слыша осенней ночью курлыканье, Маргарита выскакивала на улицу посмотреть, как птицы выглядят, ведь в той местности, где она росла, их редко удавалось встретить. Но ничего не было видно, а курлыканье раздавалось совсем низко, казалось, протяни руку – и заденешь крыло журавля. И вдруг слышала голос мамы:
– Темно, Рита, ты их не увидишь. Журавли приносят счастье, если селятся рядом с домом.
Шла война, а они летели. Потом настал мир, а они все летели. Грубо говоря, счастье проносилось мимо и очень высоко. Впрочем, никто не сумеет ответить, в чем оно состоит – счастье. Может, в том, что ты живешь…
По проходу между креслами шел седой пожилой мужчина. Где-то Маргарита Назаровна видела этого человека, но не могла вспомнить где, хотя быстро перерыла в памяти всех, кого знала.
Он шел с трудом, опираясь на трость, делая незначительные остановки и сосредоточившись на дорожке между креслами. Взгляд его блуждал, ни на ком не задерживаясь, мимоходом скользнул и по Маргарите Назаровне, после чего устремился вперед и… вернулся к ней.
Старик остановился, замерли и его глаза с отечными веками, дрогнули морщины, собираясь в один узел на скуластом лице, – он тоже вспоминал.
Первым его узнало сердце Маргариты Назаровны, тревожно екнуло раз-другой, на секунду замерло и застучало часто-часто. В то же самое время черты старика постепенно выправлялись в ее воображении, создавая другое лицо – молодое, дерзкое, непримиримое…
Старик сделал еще несколько неуверенных шагов, словно не он руководил ногами, задержался рядом с Маргаритой Назаровной и, чуть склонившись, всмотрелся в ее лицо с каким-то тупым недоумением. Ей стало не по себе от этого взгляда, пронзающего десятки прожитых лет, заглядывающего в душу, смущающего и тревожащего. Она уже хотела сказать старику грубость, хотя грубить – это не в ее духе, только чтоб он сгинул, как вдруг до нее долетел его шепот. Впрочем, это шептал не он, а прошлое:
– Маргарита…
– Вы ошиблись, – сухо сказала она и прикрыла веки, давая понять, что не намерена с ним разговаривать.
Он прошел мимо, направляясь в хвостовую часть самолета, Маргарита Назаровна тут же открыла глаза и, перегнувшись через подлокотник, посмотрела ему в спину. Он не обернулся. В таких случаях хочется думать, что произошел обман зрения или светотень падала не так, а старческие глаза дописали стертый памятью образ. Маргарита Назаровна услышала внука:
– Он тебя знает?
– Обознался, – скрипнул ее голос.
– Но он же назвал тебя по имени, ба.
– Ну и что? Маргарит, дорогой, на свете очень много. Так много, что есть среди них и похожие. Ты в этом еще убедишься. Не мешай, я хочу вздремнуть.
Егор уставился в иллюминатор, а она, разволновавшись, ждала, когда старик пойдет назад, чтобы еще раз посмотреть на него.
Прошло минут пять, не слыша его шагов, Маргарита Назаровна почувствовала позвоночником: идет. И правда, он прошествовал мимо, был уже довольно далеко, но вдруг по-молодецки резво оглянулся… Если до этого оба еще сомневались, то теперь окончательно узнали друг друга.
– Не может быть, – пробормотала Маргарита Назаровна, закрывая глаза. – Этого не может быть…
– Ба, что ты сказала? – оживился Егор.
– Просто ворчу себе под нос, – улыбнулась она внуку, положив сморщенную руку на его колено. – Для меня полеты – тяжелое испытание. В голове гудит, уши заложило, всю трясет, а эти падения вниз… сердце останавливается.
– Осталось полчаса, потерпи.
– У меня есть выбор?
– Нет, – рассмеялся Егорушка.
– Я и терплю.
Время пролетело, как летел самолет, впрочем, оно мчится еще быстрее. Но когда мысли пульсируют в висках, когда память безжалостно возвращает тебя в прошлое, которое успешно забылось за давностью лет, его, времени, как раз и не хватает, чтобы многое понять. А Маргарита Назаровна не понимала, и это ее тревожило.
Из самолета она вышла с пасмурным лицом, что сразу заметил сын:
– Устала, мама?
– От чего? – задала она ему встречный вопрос.
Сообразив, что мать не в духе, Глеб оправдался:
– Вид у тебя уставший и расстроенный. Может, Егорка огорчил?
– Егор – прекрасный мальчик, а тебе бы только ругать его.
– Ладно, не ворчи. Давай квитанции, я получу багаж.
Он убежал вместе с внуком, оставив мать на попечение невестки – красивой и глупой (по мнению Маргариты Назаровны), которая дежурно поинтересовалась:
– Как ваша родня?
– Да что ей сделается? – промямлила свекровь, а глаза искали в толпе…
Не нашли ее глаза того, кого искали. Маргарита Назаровна успокоилась, натянула перчатки на кисти рук, как вдруг сердце выбилось из ритма, почуяв присутствие старика. Она медленно и опасливо повернула голову. Тот же старик остановился неподалеку, сверля ее влажными и темными, как смола, глазами. Его взял под руку мужчина лет тридцати и увлек к выходу из здания аэровокзала. Старик шел медленно, грузно опираясь на трость, и ни разу не оглянулся.
– Кто это? – поинтересовалась невестка Анжела, заметившая старика и взгляд свекрови, направленный на него.
Этой простушке дали удивительно неподходящее имя, оно ей шло, что называется – как корове седло. Маргарита Назаровна сделала вид, будто не услышала вопроса, но, к сожалению, вернувшийся сын тоже видел старика.
– Мама, что за дед тебя гипнотизировал? – осведомился Глеб, ставя чемоданы у ног и доставая носовой платок.
– Он и в самолете с бабули глаз не сводил, – сказал Егор, посмеиваясь. – Наверное, она понравилась ему.
– Вы знакомы? – не придавая значения словам сына, а просто любопытства ради спросил Глеб.
– Понятия не имею, кто это такой, – пожала плечами Маргарита Назаровна, после чего ушла от темы. – Поехали домой, мы с Егорушкой голодные.
Дома невестка так рвалась услужить, будто свекровь была инвалидкой. Анжела делает все правильно, она прекрасная жена и мать, и Маргарита Назаровна не смогла бы объяснить, почему не любит жену сына. Вот уж действительно загадка природы – наши симпатии и антипатии. Иногда Маргарита Назаровна жалела, что дала согласие на совместное проживание в одном доме, но старость диктует свои условия: даже если душа молода, тело дряхлеет, и силы уходят. Да и Глеб мечтал жить в собственном доме одной семьей, чтобы тесть и мать были на виду. Все же она не рассчитала, что в ее возрасте, привыкнув к одиночеству, будет так трудно свыкнуться с общежитским распорядком. Видимо, поэтому ее и раздражает невестка, для Маргариты Назаровны она осталась чужеродным звеном.
Автомобиль въехал во двор особняка, к которому было неприменимо слово «скромность» настолько, что, когда простой народ смотрел на дом, у него рождалась одна мысль: на трудовые доходы такое не построишь. Но хозяева были страшно далеки от народа, мнение которого не слышали, да оно их и не интересовало.
Навстречу выскочила русская борзая, залаяла, завиляла хвостом. Марлен Петрович дождался, когда сын откроет дверцу машины, опустил ноги на землю, опираясь на трость, вышел из авто и ласково потрепал собаку по холке:
– Дождалась, да? А кусочек мяса хочешь? Хочешь, хочешь. Ну, идем, Сита, в дом. Я тоже скучал, моя девочка…
Сита подпрыгивала, норовила лизнуть Марлена Петровича в лицо, он отворачивался и посмеивался. Сняв пальто в огромной прихожей, он попросил домработницу растопить камин и принести мяса для Ситы.
– Вы с дороги, может, перекусите? – спросила женщина.
– Чаю выпью, – сказал он.
Вскоре Марлен Петрович сидел в кресле у камина и бросал кусочки сырой говядины Сите, которая ловила их на лету и проглатывала целиком, после чего ждала нового броска. Как она любила хозяина – преданно и беззаветно, так же и он любил ее, понимая, что от людей подобной любви не дождешься.
По лестнице со второго этажа сбежал сын, направился к выходу. Марлен Петрович, не оборачиваясь, глядя на свою собаку, остановил его:
– Ярослав, ты куда?
– У меня дела, – ответил тот, подойдя к отцу.
– Какие дела, позволь тебя спросить, на ночь глядя?
– Встреча. Очень важная.
– Мм-м… – протянул отец.
Его темные глаза, в которых давно не было заметно человеческих страстей, оторвались от любимицы. Марлен Петрович смотрел на сына снизу вверх, изучая его, и вдруг сделал открытие: что-то в нем появилось, чего раньше он не замечал. Повзрослел, наверное. Дети взрослеют, отцы стареют. Марлен Петрович повернул лицо к огню и сказал:
– Иди.
От Ярослава словно вздыбилась волна протеста, намереваясь смыть отца. Он это почувствовал спиной, как старики чувствуют смену погоды за день до того, как она переменится. Марлен Петрович удивился, ведь у него принципиальных разногласий с Ярославом раньше не было, откуда же взялась эта невидимая волна? Ему даже показалось, что сын собирался поговорить с ним, но не решился. Развернувшись всем корпусом и выглянув из-за спинки кресла, Марлен Петрович хотел спросить сына: у тебя проблемы? Однако Ярослав успел выйти, значит, его проблемы не существенны, раз он не поделился ими с отцом. Марлен Петрович принял прежнюю позу, зашарил пальцами по тарелке, а мяса-то и нет. Сита тявкнула, мол, это не я, оно само куда-то исчезло, на что хозяин глухо рассмеялся:
– Ах ты, воровка. – Сита поняла, что взбучки не предвидится, приблизилась и уложила морду ему на колени. Он, почесывая собаку возле ушей, ласково лепетал: – Хорошая моя. Славная девочка…
В это время сверху медленно, в раздумье, спускалась жена сына Валентина. Хорошая женщина, но с претензиями. Десять лет назад он уговорил Ярослава жениться на ней. Деньги должны воссоединяться с деньгами, затем приумножаться умными головами, а все остальное – любовь, дети, – дело наживное. Однако что-то в их отношениях не ладилось, это тщательно скрывалось от главы семьи, то есть от Марлена Петровича. По его мнению, у современных дам слишком много амбиций, претензий, гонора, но мало в них женского. Да-да, того самого – мягкого, доброго, нежного, чуткого…
Валентина взяла в баре стакан и налила туда… водки! И выпила залпом полстакана! Марлен Петрович искоса следил за ней, не выразив своего «фе», а он не терпел, когда баба прикладывается к бутылке. Она это знала, но осмелилась выпить при нем. Тоже протест. И ярко выраженный. «Что происходит?» – задумался он.
Валентина налила еще, уселась на диван, закурила. Марлен Петрович снова почувствовал, что ее не надо ни о чем расспрашивать. Она пришла сюда, зная, что после поездок он любит посидеть у камина один, следовательно, сама все выложит. И где-то внутри уже обозначилась тема разговора, кто-кто, а старики – люди чуткие. Он не ошибся, прошла минута-другая, и Валентина без предисловий сказала:
– Ярослав мне изменяет.
Ах, вот в чем дело. Про себя Марлен Петрович усмехнулся: нашла с чем обращаться к нему, будто в его обязанности входит держать сына на поводке.
– Откуда такие выводы? – поинтересовался он, однако не потому, что Валентина была обижена, ему хотелось знать, какие подводные течения существуют за его спиной.
– Это же видно. Во время вашего отсутствия он не ночевал дома. И не соизволил объяснить, где был.
– Значит, ты плохая жена.
Жестокую фразу он бросил вялым тоном, давая невестке понять, что свои проблемы она должна решать сама. Но подвыпившая Валентина обнаглела:
– Я плохая?! Ха-ха…
Смешок у нее вырвался истерический и злой, видать, нарыв созрел. Марлен Петрович по-своему жалел ее, как дуру, поэтому жестко сказал:
– Да, ты. Ты виновата в том, что он не спит с тобой.
Несправедливость обычно вызывает две реакции у жертвы, на которую направлена: либо парализует, и под ее гнетом смиряешься, либо порождает бунт. Валентина взбунтовалась и то негодование, ту обиду, которые предназначались мужу, вывалила на свекра:
– Он такой же черствый, как вы. Я что – безобразная, горбатая, кривая? А может, старая? Что во мне не так? – Демонстрируя себя, она прошлась по гостиной. – Почему же ваш сын ведет себя по-скотски? Почему я должна закрывать на происходящее глаза и делать вид, что ничего не понимаю? Только ради детей? А мне куда деться? Я чужая в этом доме…
– В этом тоже есть твоя вина, – сказал он мягко, насколько смог.
Марлен Петрович считал, что имеет право говорить правду, а она не всегда уместна. Валентина расплакалась, выпила водки и нервно чиркала зажигалкой, но, не прикурив, кинула сигарету в пепельницу. Прикрыв пальцами рот, Валентина говорила уже не свекру, а себе:
– Мне надоело. Я устала. И мне очень плохо. Пора ставить на этом точку.
И побежала вверх по лестнице.
– Стой, – сказал Марлен Петрович, не повышая голоса. Но его слово, произнесенное даже тихим тоном, в этом доме имело вес. Валентина задержалась на лестнице, не повернувшись к свекру лицом. – Я поговорю с Ярославом.
Она убежала, а он перевел взгляд на огонь. Собака лежала у его ног, давая живое тепло, и не спала, а вопросительно (именно вопросительно и немного беспокойно) глядела на него, словно понимала, что не только разлад в семье сына огорчил хозяина. Да, не только. Марлен Петрович душой все еще находился в самолете и видел не старуху, а молодую Маргариту. Но он никому не расскажет, что их связало и разделило, потому что не найдет ни сочувствия, ни жалости. А Сита, это бессловесное животное, способна сопереживать ему без объяснений. С кем еще он может поделиться своими переживаниями? Ни с кем. Марлен Петрович механически набрал номер на сотовом телефоне, после чего снова перенесся мыслями в самолет. Случайная встреча с Маргаритой разбередила душу, вернула его в прошлое…
– Вы звали?
Марлен Петрович очнулся, увидев перед собой секретаря, или как там сегодня называют прислугу по личным вопросам? И вспомнил, зачем вызвал парня:
– Узнай, кто любовница моего сына.
– Хорошо.
Другого ответа он не ждал. Марлен Петрович уставился на огонь, пустившись в путешествие в юность…
Только после позднего обеда Маргарита Назаровна ушла к себе, сославшись на банальную причину – головную боль. Наконец она получила возможность остаться со своими тревогами наедине. В сущности, эти тревоги – не что иное, как все та же память, всколыхнувшая такое, о чем не хотелось бы вспоминать. Но прошло очень много лет, годы превратили Марлена в рухлядь, Маргарита Назаровна тоже недалеко от него отстала, они оба отжили свой век. Но те, кто жил до них, непонятным образом связали потомков. Все-таки странно: почему Марлен жив?
Она легла на кровать и мысленно пустилась в путешествие в юность…
– Комиссар! Комиссар!
Силантий Фомич оглянулся. К нему во весь опор, разгоняя случайно не перебитых кур, скакал Яуров. Комиссар еще издали приметил, что всадник отчего-то зол, шапка сдвинулась набок и, казалось, вот-вот слетит с его головы. Хлопец он горячий, то и дело взрывается, как порох, потому Силантий Фомич не обеспокоился, что случилось нечто экстренное. Отряд отбился от основных частей армии, разбив белогвардейскую банду, однако позиции занял крепкие, вроде паниковать нечего. Он спокойно вытер руки, промокнул шею и кинул рушник на плетень. Тем временем Яуров подлетел к плетню и, не унимая коня, который гарцевал на месте, поднимая облако пыли, выпалил:
– Петро с Васькой беляковских баб расстреливают. Мы что ж, с бабами да детьми воюем? С безоружными? Таковского уговору не было!
– А, черт! – досадливо произнес Силантий Фомич. – Где он их взял?!
– В одной из хат прятались, – торопливо объяснил Яуров. – Думали, что беляки вернутся, а идти с ними в бой побоялись. Тутошний голодранец сдал их, а командир вывел на расстрел, брата Ваську заставил, добровольцев стрелять не нашел.
Не удержавшись, Силантий Фомич выругался, хотя никогда этого не делал, считая, что должен являть собой образцовый пример для разношерстной компании, сформированной в отряд всего пару месяцев назад. Тогда к ним примкнуло много людей не то что без роду без племени, но и всякого сброда. Пробовал Силантий Фомич воздействовать на командира Петро Шестрюка, мол, отбор следует делать более тщательно, проверять людей, а не брать в ряды Красной Армии невесть кого. Но тот выставлял свои доводы: кто от контры землю очищать будет? На самом деле, как давно заметил Силантий Фомич, Шестрюка меньше всего волновала неочищенная земля, его прельстила власть и ему неважно было, кем командовать, важно, чтоб ему подчинялись.
– Стенька! – закричал комиссар. – Коня мне! Живо!
Вскочив на неоседланного коня, Силантий Фомич помчался на другой край хутора, где в добротной хате стал на временный постой Шестрюк с братом.
Катя вытянулась в струну, она понимала: на помощь никто не придет, а смерть неизбежна и ее надо принять с достоинством. Но как трудно думать о достоинстве в двадцать лет, как трудно знать, что твоя смерть близка, трудно не кричать, когда твою бабку и мать толкнули к стене грубые руки. Бабушка плакала и просила пощадить невинных детей, мама держалась стойко, не давая себе послабления. Грянули револьверные выстрелы, мама и бабушка упали, будто их скосила невидимая сила. Двенадцатилетний брат Сашенька закричал, прижавшись к Кате, но ему позволено, он еще мал, а ей – нет. Четырнадцатилетний Вацлав лишь тихо всхлипнул, он понимал: идет война, а на войне убивают. Но Катю, взрослую девушку, покинуло самообладание, слезы, как ни старалась она их сдержать, лились потоком.
– Теперь вы, – махнул револьвером командир бандитов. Расстреливали он и еще один мужик, очень похожий на него, такой же чернявый.
Катя помнила взгляд матери перед смертью, брошенный на них, – успокаивающий, теплый, прощальный. Она словно просила: будь сильной. Собрав мужество, девушка взяла братьев за руки и повела туда, где лежали бездыханные мать и бабушка, тихо шепча:
– Это не больно, вы сами видели.
– Мы умрем? – спросил Сашенька.
– Нет. Мы улетим на небеса. Мама с бабушкой ждут нас.
Катя стала ближе к стене, опустила глаза на два тела у ног, чтобы подкрепить себя силой, которой у нее не хватало. Но лучше б не видела их. У мамы были открыты глаза, наверное, ее душа хотела посмотреть, как умрут дочь и сыновья.
– По врагам революции, по белой контре… пли! – скомандовал командир.
Одновременно с ним издалека кто-то закричал:
– Стой!!!
Но два выстрела уже грянули. Катя осталась стоять, сжимая руки мальчиков, которые вдруг отяжелели и потянули ее вниз. А она стояла, не отпуская рук братьев, и смотрела на два дула, теперь направленных в нее.
– Стой!!! – неистово кричал Силантий Фомич.
Его лошадь перемахнула через плетень, задев задними копытами глиняный горшок, который разлетелся на мелкие кусочки. Следом за комиссаром перемахнул плетень и Яуров, но сразу же потянул коня за повод, останавливая, тогда как Силантий Фомич успел закрыть своею лошадью девушку.
– Ты что делаешь, Петро?!! – взревел он, обращаясь к командиру. – Кто тебе дал право убивать?!!
– Мое право дала мне война и командирское звание, – спокойно сказал Шестрюк. – Всю белую контру следует…
– Кто контра? – негодовал комиссар. – Женщины? Эта девчонка? Пацаны? Яуров, погляди, живы ли?
Тот спрыгнул с коня, подошел к убитым.
– А ты подумай: вырастут эти пацаны – и что потом? – возразил Петро. – Они нас не пощадят, они нас из-за угла… Видать, ты забыл: террор, только беспощадный террор…
– Молчать! – процедил комиссар. Он спрыгнул с лошади, подошел вплотную к Петро и тихо отчитал его: – Ты устроил бойню, это уже не война. Когда б они, – он кивнул назад, – вчера воевали с тобой, ты имел бы право убить их в бою. В отряде разложил дисциплину, занимаешься грабежами, развратом…
Петро усмехнулся, пряча револьвер в кобуру, при этом глаза его недобро сверкнули:
– Не лез бы ты, комиссар, в мои командирские дела.
– Я наравне с тобой отвечаю за дееспособность и политическое сознание отряда, вверенного мне партией и рабочим классом, – процедил Силантий Фомич. – Должен предупредить: я доложу высшему руководству армии о твоих делах, ежели не исправишься.
– Исправления хошь? – ухмыльнулся Петро. – Ну так в жены ее определю, вину свою заглажу.
Комиссара задел за живое его издевательский тон, но вокруг стояли головорезы Шестрюка, не ровен час – выделятся в банду и отколются. Тогда перестреляют всех людей, верных молодой советской власти.
Яуров с трудом расцепил руки мальчиков и девушки, которая будто окаменела и была мертвенно-бледной. Подойдя со спины к комиссару, он шепнул:
– Одна дивчина жива, не успели.
Комиссар скрипнул зубами, но теперь-то ничего уже не сделаешь. Он подошел к девушке, от стыда не глядя на трупы и ей в глаза, и тихо произнес:
– Простите.
Она перевела на него пустой, ничего не понимающий взгляд и вдруг завалилась, комиссар еле успел поддержать ее, чтоб не упала на трупы.
– Васька! – крикнул Петро брату, с которым расстреливал контру. – Отнеси девку в сарай и запри.
– Есть, командир, – с подчеркнутым повиновением сказал тот, забрал у комиссара и легко поднял бесчувственную Катю на руки, понес в соседний двор.
Любопытные – бойцы и хуторяне – медленно расходились, а Силантий Фомич стоял, опустив голову, не смея поднять на них глаза. Он чувствовал немой укор жителей этого хутора, их молчаливый протест, чувствовал свою вину и бессилие. Силантий Фомич взял лошадь под уздцы и только тут заметил небольшую группу, состоявшую из пожилого и бородатого мужчины, такой же пожилой женщины, молодайки и хлопца лет пятнадцати.
– А вы чего стоите? – спросил он.
– Мы ж приговоренные, – ответил бородач. – За покрывательство.
– Расстрел отменяется, – сказал комиссар. – Ступайте в хату.
– А статки (вещи) куды?
– Какие статки? – не понял комиссар.
– Ихние, – дед указал подбородком на убитых.
– А… – протянул комиссар, глядя на трупы. – Девушка в себя придет, ей и отдадите.
– Слушаюсь, – поклонился старик, затем еще раз поклонился. – Премного благодарны, вашество.
Силантий Фомич так и побрел с опущенной головой, держа под уздцы коня. За ним шел Яуров чернее тучи, искоса поглядывая на сорокапятилетнего комиссара. Он был из рабочих, в партии давно, внешне ничем не примечателен – таких тысячи. Яуров его уважал за справедливость, за умные речи, за то, что он не прятался от пуль, не грабил, в общем, был он – настоящий коммунист. Однако молодого казака, вставшего на защиту советской власти, последнее время терзали сомнения, и он начал высказывать их, как всегда, на повышенных тонах:
– Вот скажи, Силантий Фомич, на мой хутор придем, тоже грабить будем? Я ж тогда контрой стану, вот те крест.
Комиссар остановился, поднял голову, ибо двадцатичетырехлетний Яуров, лихой казак и видный хлопец, был на две головы выше его. Он увидел в глазах казака опасную растерянность, за которой скрывалось разочарование и был близок отход от не устоявшихся еще позиций. Да и сам комиссар иной раз впадал в панику: не так все шло, как ему мечталось, ради чего он отказался от семьи и детей, посвятив себя великому делу. И второй вопрос беспокоил его: сможет ли он воздействовать на необузданную и вооруженную толпу?
– Хочешь вступить в партию, а крестишься, как невежественная бабка, – мягко попенял комиссар хлопцу. Он симпатизировал искреннему и отчаянному Яурову.
– Нет, ты скажи, – упрямо гнул тот свою линию, – обещались свобода и равенство, а на деле что? Чего ж нас не хотят? Слухи доходят, что станицы восстают. Чего ж казаки белых поддерживают, а не нас? Не знаешь? А я знаю. Какая ж это свобода, когда грабят, убивают, насилуют? Стало быть, она для тех, у кого шашка и пуля есть? Никто таковской свободы не захочет.
Силантий Фомич опустил глаза, окаймленные выгоревшими на солнце ресницами. Сколько же было отослано телеграмм командарму 9-й Кубанской армии с сообщениями, что отряды, действующие против банд, производят грабежи населения и самочинные реквизиции, создавая в массах антисоветское настроение. Неоправданная жестокость вообще озлобляет и старого и малого. Нет, не так должно поступать молодой власти, если хочет она поддержки народа.
– Правильный ты хлопец, Яуров, – сказал комиссар. – Это временное явление. Много к нам прибилось негодяев, вон и Шестрюк зарвался. Как только мы соединимся с основными частями, обещаю: он ответит за все.
– Не шибко наш командир спешит соединиться, – заворчал Яуров. – Зря ты, комиссар, угрожал ему, как бы тебе пулю в спину не получить.
– Не посмеет. Свидетелей полно.
– Свидетели… – усмехнулся Яуров. – Каторжане, воры и бандиты? Эх, комиссар, не имел я мечты прибиться к беззаконникам. А хотел жизни новой, красивой.
Они долго спорили, но спор их ничем не закончился…