Орловская психиатрическая больница специализированного типа.
Два года спустя
…Лечение и реабилитация психически больных лиц, совершивших преступления и признанных невменяемыми… освобожденных от уголовной ответственности по решению суда по причине невменяемости…
Монотонное бормотание под нос и скрип тележки, на которой в больнице развозят свежие постельные принадлежности – только что из прачечной. Тележку толкает худенький человечек в больничной робе, и он все бормочет, бормочет. Когда-то давно он вызубрил наизусть служебную инструкцию больницы специализированного типа и теперь всякий день, помогая дежурной санитарке развозить белье, памперсы и чай, повторяет вызубренное, как священную мантру.
…Совершивших преступление и признанных невменяемыми… освобожденных от уголовной…
Это тихий больной.
Это очень тихий больной.
Только он не выносит вида острых предметов.
Их от него – даже обычные канцелярские карандаши – прячут за семью замками.
Больничные корпуса из красного кирпича – приземистые, с толстыми стенами, покатой крышей и новыми стеклопакетами с решетками изнутри на улице Ливенской. Это сразу за парком Танкистов – спросите любого в Орле, всякий покажет. Можно идти по Итальянской улице, а можно через знаменитые Орловские Лужки – результат один: упрешься в КПП и больничную ограду. По периметру – охрана.
За оградой – все очень благопристойно и цивильно, двор убран – ни соринки, все очень чисто, но чистота эта тюремная.
Охрана по периметру.
Толстые стены.
Теплые окна-стеклопакеты с могучими решетками внутри.
Длинные коридоры, выкрашенные в мрачно-голубой цвет.
Двери как в тюрьме.
Нет ручек, персонал пользуется спецключами.
Тележка с бельем, памперсами и горячими чайниками катится, скрипя, по одному из таких коридоров.
Тихий больной бормочет свою вечную мантру.
По коридору к одному из отдельных боксов неспешно идут двое интернов-практикантов. Орловская психиатрическая специализированного типа – место знаменитое, немало прославленных психиатров-экспертов проходили тут практику, почитая это за честь и великую удачу для карьеры.
В Орловской психиатрической можно увидеть такое, что нигде никогда больше не увидишь, редкие случаи в практике.
Интерны молоды и немного легкомысленны, но место… это место действует на них. Среди женского обслуживающего персонала больницы – санитарок и нянечек они пользуются почти таким же оживленным радостным вниманием, как и охрана, которая не вмешивается в лечебный процесс. С мужчинами как-то все же спокойнее, надежнее в компании больничного контингента.
Все палаты в Орловской психиатрической, как всегда, переполнены. Но бокс, этот бокс, у дверей которого останавливаются любопытные интерны, одноместный. Он оборудован камерой видеонаблюдения.
Один из интернов приникает к глазку на железной двери.
– Все по-прежнему, – говорит он после довольно долгой паузы. – Отметь в листе – все без изменений. Та же поза, но ритм другой. Все по-прежнему или хуже. Лекарства не действуют.
Внутри бокса на мягких матах сидит мужчина. Судя по фигуре – молодой, худощавый. У него темные волосы и покатые плечи. Он сидит, поджав ноги «по-турецки», и с невероятной скоростью и бешеным точным ритмом барабанит ладонями по мягким матам.
Тара-тара-тарарара-рам там там!
Тара-тара-тарарара-рам там там! – как эхо одними губами вторит ритму второй интерн:
– Теперь это… ах ты, что-то очень знакомое, – говорит он, и его губы шевелятся, словно смакуя четкий ритм.
– Это Чайковский, из симфонии «1812 год», фрагмент марша. Мое любимое место.
– Ты говорил ему, что любишь эту симфонию?
– Нет, когда его приводили к главному, это звучало на диске, потом выключили.
Главный – это главврач Орловской психиатрической, он курирует практику интернов и пользуется у них непререкаемым авторитетом как светило психиатрии.
– Сколько он тут уже так, без остановки, барабанит? Три дня? – спрашивает первый интерн и снова прилипает надолго к глазку.
– И еще ночь. Сразу после того инцидента его отвели в медпункт, обработали ссадины, и главный приказал поместить его сюда под наблюдение.
Инцидент произошел глубокой ночью в девятнадцатой палате. Другие больные внезапно напали на этого вот больного, начали душить и бить чем попало.
– Удивительно, – говорит первый интерн.
– Что удивительно? Что он не устает? Это просто своеобразная реакция на…
– Что он не убил никого там, в палате ночью, когда они набросились на него. Учитывая, какой за ним тянется хвост… странно, что он никого там не прикончил в драке.
– Главный решил перевести его сюда, понаблюдать.
– А ты когда-нибудь слышал, как он говорит?
– Всего один раз, он очень неохотно идет на любой контакт.
– А где ты его слышал? В кабинете у главного?
В кабинете главврача – просторном и светлом – на стене висит большая картина, написанная больным, в прошлом художником. На картине – копии полотна из Лувра – изображен французский врач восемнадцатого – начала девятнадцатого века Филипп Пинель, снимающий цепи с умалишенных.
Интерн кивает – да, он слышал, как этот больной говорил с главврачом. Тот может подобрать ключ к любому, самому сложному пациенту. Это большое искусство, это пик профессии, этому еще предстоит учиться обоим молодым интернам.
– Знаешь, главный им заинтересовался с самого начала, – говорит интерн.
– Из-за того, что этот тип совершил на воле?
– Да, но не только. Что-то в нем необычное… главный так считает – и в самом этом пациенте и его случае. Что-то странное.
– Я не понимаю, о чем ты, – второй интерн пожимает плечами. – Он же убийца, садист. Так, ладно, ждем еще сутки, удваиваем дозу лекарства. Если не увидим улучшений, надо ставить вопрос о принудительном кормлении.