Винник Павел Борисович (Интервью А. Драбкина)
стрелок 1374-го стрелкового полка 416-й стрелковой азербайджанской дивизии
Одер мы форсировали по льду под Кюстрином. Мы отразили две очень сильные немецкие атаки, и там же, под Кюстрином был мой первый рукопашный бой. Именно рукопашный, а не штыковой. Второй был в Берлине. Мы выходили на улицу, и как у него, так и у меня могло оторвать голову. Штурм Берлина… Я никогда не забуду о боях в Берлине. Причем там такая была интересная вещь: Берлин – город удивительный, так безалаберно, несмотря на немецкую пунктуальность и аккуратность, построен! Бои под Берлином шли очень сильные… Мы к этому времени не один город брали: и Варшаву, и Кишинев, – это там у меня друг погиб. Каждый город имеет свою специфику, но Берлин – город особый. Он очень большой, очень. Одни подступы, пригород!.. Мы шли со стороны аэродрома. Немцы драпали удивительно: все было уже ясно. Когда мы стали подходить к центральным районам, где стояли большие дома, имеющие гранитный фундамент, начались проблемы. Скажем, идет улица, и на перекрестке дом, у которого нижние этажи превращены в бойницы. Немцы простреливали всю улицу. Никакой танк не может туда попасть! Или, например, прямая улица, но на ней все здания имеют гранитные основания, а вдоль здания – амбразуры, и немцы простреливают все улицу. Попробуй ее взять! Полное идиотство было бы вводить танки, как сделали в Грозном. Не может танк участвовать в городском бою, это липа! С 3-го этажа зажигательную бутылку бросаешь, и танк взрывается со всем, что в нем есть. Было решено брать пехотой. Около 6 армий замкнули Берлин. Немцы сопротивлялись очень сильно. Некоторые сдавались, но драчка была сложная. Пехота играла в ней решающую роль.
Танков было дай бог, но в город они не шли. А пехота шла! Надо было освободить центральную улицу. Салкин собрал нас: «Как будем?» – «У меня есть предложение». – «Говори». – «В городе есть черный ход и парадный. Если заходить с черного входа, можно через квартиры верхних этажей выйти в парадный подъезд другого дома». Немцы дали населению команды – не закрывать квартиры. Мы этим воспользовались. Вдвоем с бойцом мы прошли в указанный командиром дом. Во дворе стояли походные кухни, лежали ящики с минами – и немцы там сидели. Буквально через 40–50 минут я остался один, а напарник вернулся и привел туда всю роту. Мы спустились на третий этаж, открыли окна и забросали немцев гранатами. От них месиво осталось, и улица была открыта. Вот что такое, когда командир думает о судьбе своего подчиненного! Разные были. Были такие, которые могли положить всю роту.
Сами жители находились в подвалах. Города были пустые. Входишь в дом – горячая кастрюля, а жителей нет. Они нас боялись как чумы. Думали, что будем мстить. И было за что! Сколько нашего населения уничтожили?! Но мы действовали по приказу Жукова: если немец сдается – не убивай! Бросали листовки: «сдавайтесь, гарантируем жизнь».
Все этажи жилых домов открыты, а они сидят в подвалах. Вот вы спрашивали насчет половых контактов. Мы бежим, немки нас видят и сами ложатся. Дурочки, нам не до этого! Они готовы были на все, только не убивайте. Мужики поднимали руки, а они ложились. Потом поняли, что русские не убивают.
Мы были с противотанковыми гранатами, не с «лимонками». Это более мощное оружие, и еще на нее можно разрывной панцирь надевать. Взрыв был страшнейший. Участие пехоты, наше участие в боях за Берлин было основным. Потом подтягивали саперов, а на окраинах стояла тяжелая артиллерия, и танки на окраинах стояли, только десанты работали.
Каждому подразделению, полку и роте было выдано знамя для водружения на Рейхстаге. Но все зависело от направления. Мы дошли до Александерплац, где потом погиб Берзарин: сел на мотоцикл, рванул, отказали тормоза. Мотоциклист насмерть, ему сломало позвоночник, и он скончался.
На улицах жуткий огонь стоял! Под ногами валялись оторванные головы, было месиво, бои были очень страшными. И чем ближе к центру, тем опаснее для жизни. А жить хотелось! Вот еще один квартал, дом, атака – и все! Пахнет Победой! Сделаешь неправильный шаг, и – «привет, Шишкин». Сколько ребят потеряли! У меня было несколько атак из окопа, но таких, как в Берлине, ратных, в один строй, атак никогда не было. Когда подается команда «вперед», каждый делает это по-своему. Кто ползком выбрасывается, кто рывком, по-разному. Пять шагов – и упади. Потом следующие шаги, перебежками. Жить хотелось… Знамя было у каждого, но не каждому было суждено его водрузить.
Мы попали не в Рейхстаг, а во Дворец Фридриха, напротив Рейхстага. Он уникальный по красоте, прямо музей. Задняя сторона – река Шпрее. Пусть небольшая, но она его защищала. Мы успели дойти до Бранденбургских ворот, даже ближе. Потом там было посольство СССР, – когда я после войны приезжал в Берлин, то все это вспоминал… Центр сгорел весь. Разобраться, где наши, где немцы, было невозможно. Мы, рота автоматчиков, были при штабе полка. В нашем полку было три батальона и вспомогательные подразделения: матчасть, машинная рота и др. Целая комплектация! И вот мы были со штабом полка. Честно говоря, было ощущение близкой, ближайшей Победы. Каждый мыслил: какая она будет, Победа?! И вдруг к утру стало тихо-тихо. Что такое? Мы не могли понять. Снаряды кончились? И вдруг по рации: «Немцы капитулировали. Не стрелять! Ждать распоряжений!»
Немцы шли колоннами на окраину города по определенным улицам, которые им отвели. На углах стояли автоматчики, и они бросали оружие в кучу и дальше шли без оружия. Их построили в колонну.
Тогда казалось все, уже стрелять не надо. Первый раз, когда объявили полную Победу. Это было 2 мая. «Ура, Победа!» Мы стреляли, орали. Потом прибегает парень и говорит: «Во втором квартале, за тем поворотом, склад амуниции. Там такие хромяги!» Это хромовые сапоги. А мы же в кирзе. Человек пять пошло – и вот нет и нет их. Тогда этот парень нас повел. Двух мы не нашли, а трое лежали с простреленными головами… Там была засада.
Когда закончились бои, на все центральные улицы, где стояли части, были выдвинуты походные кухни, и немцам раздавалась горячая кухня и хлеб… Первые две недели после Победы мы стояли в переулочке, был такой переулочек Вассер-Гассе. А потом нас перевели в Трептовские полицай-казармы, в Трептов-парк. Но проживание военных в городе приносило многие неприятности. Было очень строго в отношении «выйти на улицу». Иногда нас замполит посылал за пивом, и один раз меня комендантский патруль арестовал, когда я в очереди за пивом стоял. Нас посадили на «губу» только за то, что мы ходили по улицам без разрешения! Пиво было потрясающее, но если увидит комендантский патруль… Привели в комендатуру, сорвали погоны, посадили на гауптвахту. У нас не было документов на выход. Очень было строго! Только вечером меня освободили.
Даже после Победы случалось, что бойцы погибали в засадах. Гибли люди и по непродуманности, по небрежности. Тогда был введен режим строгой оккупации. Нас вывели из центра, из Трептов-парка, в город Цосен, в 30 км от Берлина, – это еще Вайсензее. Там позже был знаменитый штаб всех оккупационных войск. Штаб гарнизона стоял в Белом озере, это очень красивый, элитный район. Но и при таком строгом режиме пропало 12 ребят из подразделения в составе нашего полка. Оказывается, на территории этого лагеря был бункер-конус на случай бомбежек. Часто ребята туда заходили, спускались вниз. И оказалось, что решив посмотреть, что и как, они нашли ход, который вел 30 км до Берлина. Там были военные заводы, изготавливающие оборудование. И когда они это открыли, то пропали почти на неделю. Это была удивительная история!
Берлин был поделен на несколько секторов: английский, американский, французский и наш. Наш – самый центр. Раз в неделю менялись объекты охраны. Мы несли охрану Рейхсканцелярии. До сих пор помню, что Рейхсканцелярия хорошо сохранилась. Мы сменили первую команду и несли охрану. Там был аудиенц-зал, где Гитлер награждал своих. И там в стене были сейфы, где хранились ордена Рейха. Мы набирали их, и у американцев меняли их на сигареты. У нас не было сигарет: самое лучшее – Беломорканал, а так махра. У немцев же сигареты были: валялись прямо на улице, целые блоки сигарет. Мы брали, курили, потом один из наших распотрошил сигарету – оказалось, пропитанная никотином бумага. Когда я попал на фронт, то не курил и не пил. Но в зимний период можно было согревать руки, раскуривая папиросу, и так я начал курить.
Тогда же у меня появился фотоаппарат: очень интересный, знаменитый «Цейс». Я уже говорил, что мы несли охрану гитлеровской канцелярии, а там раньше сидели немецкие флигель-адъютанты. Я зашел взять бумагу, письмо матери написать, открыл ящик – а там фотоаппарат лежит. Когда я общался с немцами, немцы мне сказали: это «зер гут!» В расцвете Германии, в 1938 году, корова стоила 30 марок, а аппарат стоил 300! Вот какой был аппарат. Когда был первый обмен денег, то я его продал за 17 тысяч, чтобы матери помочь. А потом тут же начался обвал: эти 17 тысяч перешли в 30 рублей – вот так я камеру и потерял.