Наталья Царёва
Я стою на том берегу
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Ф. И. Тютчев
Часть первая
Глава первая.
НАДВИГАЮТСЯ ХОЛОДА
Вообще-то он собирался к Майе, но дома ее не оказалось. А сидеть вечером одному в холодной квартире настроения не было; такие вечера и без того стали слишком частыми в последнее время. Подумав, Виктор направился в сторону Бременской – по всем расчетам Родионову деться было некуда, так почему бы и не нанести визит старому затворнику…
Порой даже общество Родионова способно показаться желанным и притягательным.
Темнело быстро, ледяной крупой било прямо в лицо, и предобморочный свет фонарей мало что мог изменить. На улицах почти никого не было, пурга всех попрятала по домам. Даже удивительно, как изменился город, за какие-то часы став едва живым и заброшенным…
Холодная же зима в этом году, равнодушно подумал Виктор. Правда что ли, ледник наступает… Тонкая ткань плаща, чуждая и даже смешная такой погоде, не спасала нисколько.
Вопреки всем ожиданиям, дом у Алексея оказался полон народа. Не готовый к такому повороту событий, Виктор так и замер на пороге.
– Да ты проходи-проходи, – ухмылялся Родионов, видя его замешательство. – Что ж ты стессняесся, точно девица…
Вяло отругнувшись в ответ, Виктор разделся.
Гости были сплошь очкастые, бородатые и незнакомые. Затесался среди них один зрячий и лысый – чистой воды белая ворона; видимо, понимая свою нехорошую исключительность, держался он с подчеркнутым достоинством, даже несколько ерепенясь, как показалось Виктору. Этакая смесь предводителя дворянства и профессора Шниппельсона…
– Вот, заявились друзья детства на мою голову, – с явной гордостью сказал Родионов. – Корми их теперь, развлекай, понимаешь…
Последовали бурные представления, пожатья рук и прочее (имен Виктор все равно не запомнил, слишком уж много их было – бородатых и одинаковых. Не имен, а друзей детства, естественно). Виктора усадили за стол, налили какой-то дряни и продолжили, очевидно, прерванный его появлением разговор.
Говорили (горячо и как-то излишне, неприлично серьезно, даже болезненно) о политике, о грядущих выборах и, конечно же, о том, как называться Эльзасской области.
– Да как вы не понимаете, – распылялся один, покрытый особенно густой растительностью, – пока сохраняется существующее положение вещей, сохраняется и вера в то, что оно соответствует действительности! Пусть по инерции, пусть даже по лени ума и дурости, но только так мы можем сделать для будущего хоть что-то!..
– Сам ведь признаешь, Марек, что все это не более чем фикция, – лениво возражал лысый. – И ребенку понятно, что прошлое ушло навсегда, а ты о какой-то инерции говоришь…
– Но самосознание людей! – восклицал Марек. – То, кем они себя чувствуют, ощущают, в конце концов!
– А кем бы не чувствовали – один хрен, хоть горшком глиняным…
– Господа-господа, – Родионову всегда было свойственно вмешиваться во все подряд, – не забывайте, что как неожиданно все произошло, так же неожиданно может и вернуться обратно.
Все даже как-то притихли от этого предположения.
– Маловероятно, – поставил наконец диагноз Марек.
– Да уж, – поддержал его бородач справа от Виктора. – Что ни говори, а надо исходить из того, что возвращения не будет…
– Никто ведь так и не понял, что тогда произошло…
– А как головы-то ломали, господи! Чуть мозги ведь не вывихнули! Ладно бы толк был…
Заговорили о том, как ломали головы. Это была старая тема и совсем Виктору не интересная, как, впрочем, и все, о чем говорилось раньше, – тот случай, когда истину можно обнаружить разве что в вине.
Он опасливо принюхался к стакану. И что это они пьют такое? Портвейн, что ли?
Экспериментаторы…
Едва удержавшись от того, чтобы ни зажмурить по-девичьи глаза, он опрокинул в себя содержимое стакана. Оказалось даже ничего. Не так плохо, во всяком случае.
В дверь постучали.
Родионов удивленно нахмурился.
– Ну и денек сегодня. Кого там еще принесло…
Пошел открывать.
После недолгих, но, насколько он мог судить, яростных препирательств в комнату вошла девушка. Виктор даже обалдел слегка. Светловолосая и тонкокостная, как северянка, с коротко остриженными волосами – после болезни, что ли. Девушка была похожа на ангела, потерявшего дорогу домой. Да и правда, что ей тут было делать?
Руки у гостьи были заняты свертком.
– Господа, это Эльза, – с дурацкой жизнерадостностью объявил Родионов, – вы, конечно, не поверите, но она племянница одного моего очень доброго приятеля…
Эльза улыбнулась.
– Дядя просил вас поздравить от его имени, – она передала Алексею весьма объемный бумажный пакет. – Он просит прощения, что не смог зайти сам – у них сегодня допоздна какое-то собрание в мэрии.
Родионов крякнул.
– Знаю, знаю, что у них там за собрание! Ладно, передавай, что я не обижаюсь. Как он там, как Алисия?
– Да хорошо, спасибо.
Значит, у Родионова сегодня именины, сообразил Виктор. Вот откуда такое сборище! И ведь не признался, подлец! И что с ним сделаешь, скажите на милость? Надо, надо ему будет вернуть должок при случае…
Хозяин пригласил гостью к столу. Виктору показалось, что он и не рассчитывал на то, что она согласится…
И она действительно отказалась, тактично, но непреклонно.
– Эльза, ты ведь одна пришла? А на улице-то уже хоть глаз коли… Так, господа, кто пойдет провожать даму?
Вызвался Виктор. Девушка ему понравилась, и, удалившись на время (да и насовсем) от родионовской пьянки, он много не потерял бы, это точно.
Кажется, Эльза смутилась, правда, не до такой степени, чтобы не поблагодарить провожатого и не спросить, как его, собственно, зовут. Внутренне развеселившись, Виктор назвался, и они стали собираться.
– Очень приятно.
Она на редкость аккуратно и красиво оделась. Пальто ей подал Родионов, но в том, как она прилаживала шляпку, как облачала в перчатки пальчики, сквозил истинный аристократизм, Виктор даже залюбовался.
Интересно, кто она? Племянница чиновника – слишком размытое определение, чиновники тоже разные бывают. В одежде ее особой роскоши он не заметил… Правда, племянница – это не дочь…
– Вы далеко живете? – осведомился Виктор, когда они вышли на улицу. Ему хотелось взять ее под руку, но он не решился.
Эльза покачала головой.
– Не очень. На Гальта…
Идти было минут двадцать. Один Виктор дошел бы, конечно, раньше, но зная, что ходит быстро, он не хотел торопить девушку. Да и общество ее ему было приятно.
– Вы живете с родителями? – спросил он.
– Нет, у дяди с тетей, – вроде бы охотно ответила она. – Я давно живу у них, с детства.
Виктор благоразумно не стал расспрашивать о причинах и был прав.
– А я, знаете, только вот как полгода приехал в город и толком еще не освоился.
– Вы не были во дворце?
Он сознался, что не был. О Харлсберге он и читал, и слышал много, но посетить как-то не довелось.
– Ни разу не побывать во дворце – это даже как-то странно… Вы обязательно должны повидать его, это чудесное место.
– Но, знаете, идти одному как-то не очень ловко, – простодушно заметил он. – Вы не составите мне компанию?
Эльза почему-то замялась.
– Я не знаю.
– Ну что же вы! Сначала расхваливаете, а потом отказываетесь от роли провожатой… Немного нечестно, правда?
Ему хотелось, чтобы она согласилась. Конечно, способ назначения свидания он выбрал довольно неуклюжий, но ничего лучшего ему в голову не пришло. Да и действительно, не звать же ее в кабак!
Какая же она красивая, вдруг подумал Виктор. И холодная. Интересно, что же все-таки случилось с ее родителями?
Впрочем, это действительно не его дело.
– Хорошо. Только вы зайдите к нам на минутку, ладно? Поздороваетесь с тетей…
Ну вот, уже и до знакомства с опекунами дошло. И куда это его несет только?
Вроде бы собирался сегодня к Майе…
За каким-то пустым, ничего не значащим разговором они наконец добрались до Гальта. Эльза жила в особняке красного кирпича, кажется, увитого прежде плющом. Теперь стебли смерзли, что и говорить, им было не пережить этой зимы.
Два этажа. Десять окон на фасаде. Высокий фундамент и двойные двери парадного входа.
Виктор даже как-то оробел слегка.
– Что ж вы стоите? – нетерпеливо сказала Эльза. – Пойдемте.
– Простите, как зовут вашего дядю? – наконец сообразил осведомиться Виктор.
– Фон Шварц.
О боже, вздохнул про себя Виктор. Белая косточка…
– Что же это, получается, вы дворянка?
– Нет, почему же. Мой отец не имел титула.
Наверное, бедные родственники отдали дочь на воспитание более состоятельным. Виктор почему-то почувствовал к ним, этим бедным родственникам, неприязнь. В некоторых вещах он оставался до смешного идеалистом.
Тем не менее было холодно, и они поспешили войти. Дворецкого, как ни странно, не оказалось.
Быть может, у него просто был выходной?
Виктор помог Эльзе раздеться.
– Милая, ну наконец-то! Я уже места себе не находила…
Явилось новое лицо – полная, некогда яркая дама, еще сохранявшая остатки былой красоты. Пухлые чувственные губы, выразительные, немного выпуклые, жалостливые светло-голубые глаза, каштановые пышные волосы, убранные под косынку. Единственное, что портило эту увядающую Венеру – выражение томной, капризной усталости, кажется, навек застывшее на когда-то прелестном лице. Однако при виде молодого человека дама расцвела любезной улыбкой.
– Добрый вечер…
– Это друг Алексея Палыча, тетя, Виктор, – Алексеем Палычем звали Родионова. – А это моя тетя, Алисия Шварц.
Виктор поклонился.
– Тетя, мы пойдем завтра смотреть Харлсберг, хорошо? Ты не будешь против?
Кажется, Алисия растерялась.
– Нет, наверное… Но что же мы стоим! Давайте хоть чаю выпьем: вы, наверное, совсем замерзли…
Их усадили пить чай («эта зима настоящий кошмар, не так ли?.. Как вы полагаете, не будет ли осенью неурожая? В воскресном выпуске опять поднимали этот вопрос…»), и, надо признать, это было очень кстати. Виктор даже сумел несколько преодолеть свою стихийную неприязнь к Алисии: она была, конечно, излишне суетлива, и у нее было такое томное, усталое лицо, и, кажется, она вообще не имела своего мнения, повторяя то за мужем, то за газетами, но, в конце концов, это еще не самое страшное, что может быть с человеком. В конечном итоге госпожа Алисия была, по-видимому, обычной городской кумушкой, и к этому надо было относиться снисходительно…
Виктор даже как-то размяк, разомлел в этой обстановке. Он кивал, соглашался, учтиво поддерживал светскую беседу, избегая опасных тем и подводных рифов, и краем глаза все время наблюдал за Эльзой. Барышня нравилась ему все больше и больше: с ее нежных уст не сходила какая-то загадочная усмешка, а замечания были неглупы и порой даже остроумны – да, она очень к себе располагала.
Определенно, экскурсия не должна была оказаться пустой тратой времени.
Тем не менее настала наконец пора откланиваться. Они и без того просидели едва не час, и нормы приличия уже требовали избавить дам от своего присутствия, что Виктор и не преминул исполнить.
На улице теплее не стало. Пошел снег, и ветер дул хоть и в спину, но волосы на затылке у Виктора от этого становились дыбом; как он ни спешил, но дойти быстрее чем за полчаса не вышло.
Придя домой, он первым делом включил газ на кухне и с тоскливой неизбежностью подумал о том, что придется, видимо-таки, заказывать себе пальто. Раньше он вполне обходился плащом, но то было раньше, когда не смерзал вечнозеленый плющ на дворянских особняках…
Ему стало смешно и грустно. На улице холод собачий, подходил срок платить за квартиру, и он был совершенно не уверен в своей кредитоспособности, но завтра с утра ему будет показывать Харлсберг, печальное прибежище последней императорской династии, племянница второго человека в городе. И ему абсолютно все равно, что подумает господин Шварц и как он отнесется к тому, что это отнюдь не последнее свидание с его опекуемой. Виктором вдруг овладело странное равнодушное предвидение: почему-то он был абсолютно уверен, что не последнее…
А на Бременской, наверное, продолжал напиваться Родионов со своими бородачами, и они, наверное, до хрипоты сейчас спорили и даже бранились друг на друга, как будто бы все их споры и брань способны были хоть что-то изменить.
И Майя, наверное, уже вернулась домой и поет песни соседским детям, потому что она добрая, сильная и, конечно же, ей совсем не хочется спать, нисколько. И ей совсем не трудно помочь, что ты, Катенька, ведь для нее это счастье – сидеть с малышами. Впрочем, может быть, последнее было правдой…
А Эльза, должно быть, уже отходит ко сну. Не спеша и не медля разоблачается, освобождаясь от своих темных длинных одежд, расстегивая крохотные крючочки, пуговки (может быть, ей помогает девушка? Виктор представил на мгновение темный силуэт этой крупной, раздобревшей на жирном деревенском молоке и пышном хлебе особы и содрогнулся… нет), скидывая на пол юбки и надевая что-нибудь тонкое и легкое, как папиросная бумага, и ложится в постель, бесстыдно оголяя длинные белые ноги: ведь смотреть некому…
Занятый этими мыслями, он приготовил ужин: яичницу с хлебом и чай, – поел и лег спать. Снилась почему-то Майя, грустная, но привычно ласковая: она спрашивала, почему он к ней не пришел, ведь она ждала, и хотя Виктор был не виноват, и она не упрекала, но ему почему-то было обидно и стыдно…
Он ошибался. Нет, что касается Родионова и его доброй печальной подруги, он вполне угадал, но в тот момент, когда он представлял Эльзу в тонкой ночной рубашке, она и не думала ложиться спать. Правда, она пожелала тетке спокойной ночи и даже аккуратно поцеловала ее в щеку, и прошла в свою комнату, но раздеваться не стала. Погасив свет и бездельно просидев на кровати полчаса, Эльза спустилась вниз, на первый этаж, оделась в уличное и вышла через черный ход.
Ганс Йозеф Шварц к этому времени домой еще не вернулся, что до Алисии, то она, напившись снотворного и подвязав под горло ленты теплого чепца, крепко спала.
Глава вторая.
ХАРЛСБЕРГ
Они встретились поздним утром на вокзале, у старой часовни. Эльза пришла вовремя, не опоздав ни на минуту, и это было так необычно, но удивительно приятно. Виктору она показалась еще более красивой, чем вчера: в белом приталенном пальто до колен, ловко обхватывающем всю ее тонкую, стройную фигурку, с маленькой светлой шапочкой, прикрывающей от холода розовые ушки… День был воскресный, и она оделась как на праздник (или ему так только почудилось), но обувь, выбранная ей, теплые сапожки на низком каблуке, обличали здравый смысл и практицизм: и в самом деле, им предстояло много ходить.
– Нам нужны билеты на одиннадцатичасовой поезд, – сказала Эльза. Она была осведомлена о расписании не в пример лучше него.
Они взяли билеты на одиннадцатичасовой; очередь в кассу, озабоченные чем-то лица, приглушенные разговоры о дороге, ценах и политике, трепещущее плечико Эльзы рядом… Она вызывала в нем отцовские чувства, эта сирота, этот словно сошедший с небес ангел со стриженой головой.
Сорок минут в поезде пролетели быстро, они не успели ни устать, ни соскучиться за неспешной беседой об истории дворца, последнем прибежище последнего Императора, а также об истории вообще – с ней было приятно поговорить, она многое знала, и это оказалось очередным удивительным и приятным открытием.
Эта девушка была полна сюрпризов.
Они сошли на станции, носившей то же название, что и дворец, что и сонно приветствующий их в лице редких прохожих и лениво помахивающих хвостами бездомных собак городок.
Городок – это, пожалуй, даже сильно сказано. Так, поселок, выросший у стен замка, дабы обслуживать нужды его обитателей…
Харлсберг.
Он никогда не являлся официальной резиденцией Императора, но это было одно из любимых его владений, особенно в старости, где он, лишенный фактической власти, проданный и преданный, покинутый всеми кроме старых слуг и ослепшей собаки, коротал свои дни.
– Все-таки Вильгельм был неплохим парнем, – задумчиво заметил Виктор.
– Он был никудышный правитель, – жестко возразила Эльза.
– Ну, в этом главный недостаток всей монархической системы вообще – если соблюдается законность, на троне непременно оказывается какая-нибудь дрянь, совершенно непригодная к управлению…
– К тому же он был бесплоден. Кто бы мог подумать, что великий род прервется на таком болване…
Бесплодность Вильгельма была основным фактором, позволившем перейти от монархии к республике малой кровью. Подозрительный, ни в ком не видевший достойного преемника Вильгельм не спешил писать завещание, вольнолюбивые настроения были в то время в большой моде, и когда, еще при его жизни, с очевидной остротой встал вопрос о наследнике, республиканцы победили. Вильгельму даже оставили часть поместий и позволили мирно доживать свои дни в Харлсберге, не пожелав марать руки в его крови, и в этом сказалась несомненная историческая дальновидность тогдашних лидеров Революции… Впрочем, Вильгельм все равно, видимо, впал в маразм к старости, раз позволил так просто выскользнуть власти из рук. Воля Провидения в том, что не оказалось в тот момент достаточно ловкого и умного претендента королевских кровей…
Виктору дворец не понравился. Тяжелая, угрюмая роскошь позднего имперского стиля давила едва ли не физически и внушала какой-то почти мистический ужас, темной, въевшейся в плоть и кровь неправедностью веяло от обитых расписными шелками стен, тончайших золотом покрытых лестниц – той неправедностью, что, как тень, всегда сопровождает богатство и власть. Рабское угодничество, возведенный в обычай разврат, безнаказанность по праву рождения – Виктор не видел в монархической системе ничего увлекательного, захватывающего дух, из романов, а лишенный эмоций голосок Эльзы, ведущей повествование о славных деяниях Императора, только укреплял его в этом убеждении.
Интересно, где это она успела получить такое хорошее образование?
Из зданий старого замка частично уцелели лишь церковь да окружающее Харлсберг кольцо крепостных стен, и стены эти, и возносящиеся к небу башни пришлись Виктору по душе. Он любил гражданскую архитектуру, связанную с защитой от врага, да и вообще старую средневековую архитектуру: в ней была простота, в ней была естественность, четкая и очевидная функциональность, без рюшек, барельефов, каменных горгулий и прочих украшений позднейшего времени.
– На чьем попечении сейчас находится дворец? – поинтересовался он у всезнающей Эльзы. – Государства?
– Не совсем, – покачала она головой. – То есть и государства, конечно, тоже, но во флигеле (ты не обратил внимания, когда мы шли мимо?) живут смотрители, супружеская чета, потомки одной из побочных ветвей августейшего рода. Они выхлопотали себе эту должность почти сразу же после смерти Вильгельма, и их правнуки до сих пор наследуют почетное право вытирать пыль во дворце… Харлсберг даже для посещений-то открыт не каждый день.
Его вполне удовлетворило такое разъяснение.
Они пообедали в маленьком ресторанчике у стен городка, кормившемся за счет туристов. Эльза ела немного, точно птичка, изящно поклевывающая рассыпчатые золотые зернышки, поднимающая вверх головку, чтобы проглотить воду… Виктор откровенно ею любовался и чувствовал, как растет его влечение; впрочем, оно мало походило на то, что он обычно испытывал к женщинам. Тут не было никакой страсти, влюбленности, одно благоговение, сродни эстетическому чувству меломана на концерте Бёрнского национального оркестра, сродни ощущениям ценителя живописи перед шедевром Гунберхта.
После обеда она пожелала показать ему развалины старой крепости, которую никто и не думал реставрировать – кажется, такой способ обращения с архитектурными памятниками так и назывался «консервация». По ветхой, обитой подошвами множества ног, лестнице, они поднялись на одну из наиболее сохранных башен, единственную, открытую для посетителей. Башня звалась Высокой, и она действительно была высока, выше всех, самый дворец казался отсюда чем-то ничтожным, недостойным внимания. Мелкие домишки внизу, почти пустые деревенские улицы, подернутое дымкой озеро вдалеке, которое так любил покойный Император…
Серые известняковые стены, серое небо, пронзительно-свежий воздух, неожиданное одиночество двоих, иллюзорная оторванность и замкнутость от всего остального мира…
Она была невыносимо, невозможно хороша в этом белом пальто, короткостриженная, тонкая, нежная, она была похожа на героиню романа или кино, она была кем угодно, только не живой девушкой из плоти и крови с ним, который был так недостоин…
Бред, смутно подумалось Виктору… Какой бред…
Он, бывало, идеализировал женщин, но чтоб до такой степени…
Ему вдруг, судорожно и остро, захотелось ее поцеловать, почувствовать тепло ее губ, удостовериться, что это не сон, не игра воспаленного воображения, не исчезающая с рассветом мечта…
«А ведь у меня давно не было женщины».
Как странно.
Зачем эта мысль?
Он поцеловал ее.
И она не растаяла в его руках, не растворилась в холодном прозрачном воздухе, она ответила, слабо-слабо, едва-едва, но ему было достаточно такого робкого ободрения.
Они целовались самозабвенно, взахлеб, на этой высокой, словно вознесшейся над всем миром башне, он согревал в своих ладонях ее холодные руки, растирал замерзшие пальчики, прижимал к себе крепко-крепко: не оторвать…
Ему хотелось не отпускать ее никогда, вечно быть рядом, согревать своим теплом; дикие романтические идеи, подцепленные во времена безответственной и непрактической юности, вдруг поднялись со дна его души и расцвели, так быстро, что не верится даже, пышным цветом…
– Ты прекрасна, – в упоении сказал он. Вот именно так, не красива, нет, это слишком обыденное, истертое, никуда не годное слово – прекрасна…
– Я знаю, – просто ответила она.
И его не оскорбила, не покоробила эта самоуверенность, это простодушное признание, совсем напротив, оно показалось ему единственно возможным и правильным…
А потом пошел снег. Белые хлопья падали с серого неба, ложились на стены, землю, Викторовы плечи…
– Пойдем, – сказала Эльза.
– Куда?
– Куда-нибудь, где тепло…
Они вернулись в ресторанчик, взяли горячего кофе и по куску яблочного пирога. «В этом году глубокие погреба не нужны, чтобы сохранить яблоки, – шутила Эльза, – и так не испортятся…»
Они провели вместе весь день и вечер. Виктору было хорошо с ней – хорошо и странно, он был словно немного пьян, он был упоен, зачарован: если не считать веселых студенческих времен, никогда его отношения с женщинами не развивались так быстро.
И ему это нравилось.
Они вернулись в город девятичасовым поездом. Виктор проводил ее до дома, как вчера, но на сей раз Эльза не пригласила его на чай. Впрочем, время было позднее, ее ждала тетка.
Он был счастлив и так.
Он был счастлив настолько, что даже забыл договориться о следующей встрече.
– Спасибо тебе за этот день, – искренне сказал он и добавил, ведь нужно же было разбавить чем-то эту неприличную, неуместную искренность, эту саму собой вырвавшуюся фразу: – Это была самая потрясающая экскурсия в моей жизни…
– Пожалуйста, – кажется, слегка удивилась она. – Рада, что тебе понравилось.
– Спокойного сна, милая, – «милая» далось с некоторым трудом, но это была такая ерунда, в сущности.
– Всего доброго.
Странно, но здесь, у дома, где она жила, он не посмел поцеловать ее на прощанье.
Ошарашенный, обалдевший, возвращался Виктор домой.
К Майе он, конечно же, не пошел. Не пошел он к ней и на другой, и на следующий день.
Глава третья.
МАЙЯ
Она пришла сама.
Не через день и не через два, минула почти неделя с его поездки в Харлсберг, когда она пришла.
Она принесла с собой полпирога, фаршированного яйцами, пачку чая зачем-то и два кило яблок в корзинке; она полагала, что он здесь голодает, наверно.
Повышая от неловкости голос и едва не срываясь на грубость, Виктор стал отказываться.
Она, естественно, настояла. Она умела настаивать там, где дело не касалось ее самой.
– Ну это же такая мелочь, послушай, – терпеливо говорила она, морща красный носик от того, что ей приходилось вступать в долгие пререкания. – Это совершенная мелочь; яблоки прислала мама, а пирог я сама испекла сегодня утром… Ты напрасно так переживаешь, у меня все есть.
Он превосходно знал, что такое ее «все», как живет она на скудное свое жалованье, но спорить больше не мог, понимая, что проиграет.
– В кого же ты такая добрая, – грустно сказал Виктор. – Это же нельзя – быть такой доброй…
И правда, родственники ее не отличались великодушием. Родители-алкоголики, в конце концов бросившие ребенка, неустроенный быт, бесприютность, детство ей выпало невеселое; оттуда, быть может, и пошла Майкина страсть всех кормить и обихаживать, что такое голод и холод ей пришлось узнать на собственной шкуре, в прямом, а не переносном смысле.
На глазах у нее появились слезы.
– Ты говоришь так, точно мы с тобой чужие, – дрожащим голосом пожаловалась она. – Неужели же я не могу угостить пирогом тебя – тебя! – это жестоко…
– Ну что же ты, глупенькая, – Виктор испугался, женские слезы были тем оружием, перед которым он сдавался без боя. – Я ведь о тебе забочусь…
Она молча приняла мир.
Они поставили на плиту чайник, нарезали пирог, у Виктора оказались пряники. Майя больше не шмыгала носом, весело рассказывала что-то о работе, смеялась, и он, удовлетворенный ее этим идиллическим настроением, кивал, подливал чай и думал про себя, как бы ей под конец вечера дать денег, у него оставалось немного в загашнике. Виктору было очень стыдно, что он о ней практически забыл в эти дни.
Он не догадывался, что она была совсем не так проста, что вся эта встреча тщательно спланирована, и теперь она думает только, как бы потактичнее перейти к тому вопросу, ради которого она, собственно, и пришла…
Насчет мамы, той, что присылала яблоки, той, что всегда ждала их в светлом доме с ситцевыми занавесочками в маленьком городке на северо-западе, той, что дала ей все кроме жизни, их общей с Виктором мамы, она не беспокоилась. Мама поймет. Мама понимала совершенно все, и ей не надо было ничего объяснять. В Викторе же Майя совсем не была так уверена. Бог его знает, что этому дураку взбредет в голову. Если он из-за какого-то пирога устраивает такой скандал, как же он отнесется к тому, что ей предстоит делить с кем-то кров и стол?
Нет, Майя не боялась, что Виктор решит на правах старшего брата что-то ей запретить, хотя он, быть может, и попробовал бы. Она боялась его расстроить. Ей пришлось бы пойти наперекор, возможно, даже рассориться с ним надолго. Сама мысль об этом была девушке невыносима, но и поступить иначе она не могла.
Наконец она решилась.
– Знаешь, – произнесла Майя, деликатно позвенев ложечкой о чашку, – я теперь не одна живу.
Трудно ей было бы преподнести более сокрушительную новость. Виктор так и вскинулся. Первым его чувством было изумление пополам с обидой: как это такое может быть? Мужчина?.. Но почему сестренка ничего не рассказывала? Да и вообще, не похоже это было на нее, скромницу.
– Как это надо понимать? – почти сердито спросил он.
– Так, – смущенно пожала она хрупкими плечиками. – Понимаешь, так получается, Леночке негде жить, и я предложила ей пока остановиться у меня.
– Кто эта Леночка? – заранее морщась, осведомился ее несчастный брат.
– Ну как же ты не помнишь, я же рассказывала!.. Это девочка, которая со мной работает, очень добрая и милая. Жених отказался от нее, когда она забеременела, а отец выгнал из дому… Я ведь одна живу, я не могла не предложить ей пожить у меня, пойми…
– Господи, она еще и беременна!.. Ты совсем сошла с ума, что ли?!..
– Виктор, ну пойми же, разве можно было оставить ее одну на улице.
– Боже мой, но почему именно ты? Почему в такие истории ввязываешься непременно ты, а не кто-то еще?
Майя грустно смотрела на него большими карими глазами и ничего не отвечала.
– Подожди, но разве он, этот ее отец, может просто так выбросить девочку на улицу? Это же противоречит закону…
– Квартира, где они живут, им не принадлежит, они только арендуют, а его вторая жена очень против Леночки. У них там и так места мало, двое детей от второго брака…
– Просто как в сказке. Злая мачеха и мерзавки сводные сестры. Интересно только, где ж ее хрустальный башмачок, – съязвил Виктор. Он, впрочем, понимал, что такие вот бытовые истории не новость в любое время. – И что же думает делать эта твоя новоявленная Золушка?
– Ой, да ничего она пока не думает. Плачет…
У Виктора не хватило слов.
– Но вместе, вместе мы обязательно найдем какой-нибудь выход!
– Сестренка, ты хоть соображаешь, какую ответственность взваливаешь на свои плечи?
– Конечно. Но все совсем не так страшно, как ты думаешь. Виктор, послушай, ну что такого, что бедный ребенок немного поживет у меня?
– Ребенок? Это сколько же ей лет, позвольте поинтересоваться?
– Она младше меня, ей всего восемнадцать…
Самой Майе было уже двадцать лет, Виктор же был ее шестью годами старше, так что роль старшего брата он играл с полным на то основанием.
– В любом случае нужно поговорить с ее отцом. Да и с женихом тоже не помешает.
– Конечно, нужно, – обрадовалась Майя. – Возможно, они передумают… – На самом деле она в это совершено не верила, они с Леночкой уже пытались это сделать, да и вообще она была, как это ни странно, девушкой с довольно трезвым взглядом на вещи. Она прекрасно понимала, что нужно говорить не о жестокости Леночкиного отца, а о его слабохарактерности, что в доме всем заправляет его жена, которой дочь от первого брака давно мозолила глаза, а тут такой прекрасный случай от нее избавиться, что «жених» ее подопечной слишком молод для брака, и не планировали они, естественно, никакой свадьбы… Все получилось случайно, доказать же, что ребенок его, не представлялось возможным. Да и признай он его своим, не вышло бы из их с Леночкой союза ничего хорошего…
Майя была куда меньшим романтиком, чем Виктор. Досталось ей больше, да его жизнь била больнее, и падение очередной иллюзии было каждый раз как удар по голове, до звона в ушах… Про эту свою привычку идеализировать действительность и людей он знал, но все равно ничего не мог с ней поделать, и в который раз наступал на старые грабли.
– Ладно, – вздохнул Виктор, – пойдем смотреть твое приобретение…
Он сказал это так, как мог бы сказать, если бы его сестра притащила в дом котенка или щенка.
– Что, прямо сейчас? – всполошилась Майя. Мысль о том, что брат решит познакомиться с Леночкой тут же, не откладывая на завтра и послезавтра, почему-то не приходила ей в голову.
– Ну а когда же еще… – рассеянно отвечал тот.
Пришлось собираться. Они допили чай, оделись, вышли; погода была дрянь, полуснег-полудождь и ветер, такая, про которую сложена поговорка о хорошем хозяине и собаке, но Майя в своем коротком пальтишке не жаловалась.
«И что она такое носит? – мрачно думал Виктор, сам страдавший от холода. – Все, решено, в следующем месяце покупаем ей шубу. Хоть из кошки…»
Он был очень сердит.
В правом кармане его плаща лежали деньги из загашника, но их еще предстояло как-то вручить, а сестра могла и упереться.
Шли они почти час, за это время Виктор промерз до костей. Горячий чай уже ассоциировался в его сознании с чем-то вроде амброзии…
Жила Майя более чем скромно. У нее была комната в общежитии: общая кухня, туалет в конце длинного коридора, как в больнице, внимательные говорливые соседи, выкрученные лампочки на лестнице, кошки…
Она дружила здесь с одной Кэтхен, а та, по мнению Виктора, беззастенчиво пользовалась майкиной добротой: вечно оставляла ее в няньках при детях, а сама убегала черт знает куда. Кэтхен была безмужняя, распустеха и часто пропадала по вечерам
Как же Виктор все это ненавидел.
Он хотел забрать Майю к себе, но она однажды отказалась так решительно, наотрез и почти грубо, что он не осмелился больше к этому возвращаться. В конце концов, стеснять ее в чем-то он не желал. Да и вообще, что он мог ей дать?.. Он сам жил немногим лучше…
Наконец они пришли.
– Леночка, я не одна! – с порога весело крикнула Майя. – Со мной братик сегодня…
Из–за ширмы, оттуда, где у сестры была отгорожена «спальня», вышла девушка.
Она не оправдала викторовы ожидания. Нет, она была действительно совсем не то, что он готовился увидеть…
– Витя, это Леночка, Леночка, это Витя. Знакомьтесь пока, а я чайник поставлю, – хлопотала Майя.
Существо, которое стояло перед ним, совсем не выглядело на восемнадцать полновесных лет. Шестнадцать, а, может быть, и пятнадцать дал бы он ей. Маленькая, не хрупкая, а худенькая, до болезненности, и это при уже явственно отяжелевшем животике («На каком же она месяце?» – изумленно мелькнуло в викторовом мозгу), и вся какая–то серенькая, съежившаяся, почти бесцветная, курносая и, кажется, даже немного косоглазая – да кто же этакое дитя мог выгнать на улицу? Да ведь ей же еще в школу надо ходить…
– Здравствуйте, – кажется, испуганно сказала она, теребя пальцами какие-то кисточки на одежде.
– Здравствуйте… – растерянно отвечал Виктор.
Он даже не мог взять в толк, как с ней разговаривать. Не бухать же с порога «Когда рожаем, милая? А кто у нас папа?».
Да, конечно, Майя не могла пройти мимо такой сиротки… Он бы и сам, пожалуй, не прошел…
Они сели пить чай. Майя, видя, что Виктор сбавил обороты, сияла и трещала без умолку, все какую-то ерунду, он отвечал вяло, рассеянно. Леночка больше отмалчивалась.
Даже и ела она как-то плохо, без аппетита, и это в ее положении… Несчастная какая… Тьфу…
Вообще девочка ему бы, наверно, понравилась, если бы у него волосы не вставали дыбом от ужаса при мысли, что сестра собирается содержать ее и будущего младенца… Сама-то гроши считает.
– Ладно, – наконец сказал он, как будто стукнул кулаком по столу. – Попробуем разобраться с вашей родней. Адреса мне, телефоны. А пока, на первое время, Майя, возьми деньги. Будь экономна, милая, впрочем, не мне тебя учить… Это вам на двоих, но, Майя, прошу тебя, будь благоразумна.
– Спасибо, Витя, – прошептала сестра.
Леночка глядела в чашку. Кажется, оставшиеся на дне чаинки показались ей вдруг безумно интересными.
Так что деньги он ей все-таки дал.
…Леночкиными делами он действительно занялся и посвятил им всю оставшуюся часть недели и несколько дней следующей, как бы в искупление своей прошлой невнимательности. Описывать его хождения, беседы и даже присутствовавший, правда, всего единожды, мордобой, было бы скучно, к тому же значения для нашего рассказа это не имеет ровно никакого. Достаточно сказать, что он так ничего и не добился.
К тому же у Виктора сложилось четкое впечатление, что у Майи Леночке действительно будет лучше.
И опять на него нахлынуло то, другое, что так странно началось в Харлсберге… Он искренне желал, но лишь с трудом мог всерьез заниматься чем-то, что не касалось Эльзы.
Только на работе он полностью забывался, да и там дела шли как-то тяжелее, чем обычно.
Глава четвертая.
ДЕТИ НА РАЗВАЛИНАХ
Ганс Йозеф Шварц любил свою жену. Любил, хотя давно понял, что она из себя представляет (а представляла она, по его мнению, круглую дуру). Любил, несмотря на ее категорическое желание не иметь детей (впрочем, возможно, она была права, он и сам не видел ее в роли матери… да и потом, у них была Эльза). Немножко подшучивал, немножко презирал, когда она начинала раздражать своей бабской глупостью и суетой, но все же любил.
Он женился на ней из-за красоты, даже и теперь она привлекала мужские взгляды, в молодости же от искателей не было отбоя. Герр Шварц обладал именем и приличным состоянием, вообще был недурен собой, неглуп и прекрасно держался в обществе, неудивительно, что красотка Алисия сдалась под его напором и из всех поклонников выбрал именно его. Пелена скоро спала с глаз, герр Шварц обнаружил в своей жене дуру… и принял это с философским спокойствием. А конце концов для интеллектуальных бесед у него оставались друзья, а ум вообще (он был убежден в этом) для женщины являлся скорее помехой, нежели достоинством.
Ганс Йозеф Шварц любил свою жену, но иногда он готов был ее убить.
Как сейчас, например.
– Ты можешь объяснить мне, куда она пошла и когда вернется? – в который раз спрашивал он и в который раз получал в ответ только слезы и бессмысленное хлопанье глазами. Крупные голубые глаза Алисии вообще-то нравились ему, но сейчас они приводили его в тихое бешенство.
– Ты абсолютно не контролируешь племянницу, – наконец устало сказал он. – Ты даже не представляешь себе, чем она может заниматься в такое время, где и с кем она может быть… Эмма не похвалила бы тебя, жена.
Правда, где и с кем может быть Эльза, не представлял и он, но ему простительно, у него работа, дела, Алисия же постоянно дома и следить за воспитанницей – ее прямая обязанность.
Нет, наверное, все-таки хорошо, что они так и не завели детей: ну какая мать могла получиться из этой курицы?
На самом деле время было детское, девять часов, но его беспокоило не столько то, что Эльза где-то гуляет, сколько то, что Алисия даже приблизительно не представляла, с кем и где она может быть. Ганс Йозеф подозревал, что под надзором у такой рассеянной тетушки воспитанница могла делать все, что придет в голову.
Контроль же, он был убежден в этом, молодым красивым девушкам жизненно необходим.
Эльза и в самом деле, кажется, с каждым днем расцветала все больше. Появлялись какие-то платья непонятного фасона с коротким рукавом, а то и открытой спиной, туфли на такой шпильке, что страшно взглянуть, по всему дому была разбросана помада, пудра… Очевидно, девица входила в тот возраст, когда благоразумные родители начинают задумываться о женихах, но герру Шварцу все это было так дико и внове, что он даже не представлял, с какой стороны тут можно взяться за дело.
Он только чувствовал себя усталым, вымотанным донельзя дядюшкой, у которого уже ни на что нет сил.
В этот драматический момент в холле послышался шум. Ганс Йозеф метнулся на этот шум как голодный тигр, приметивший раненую антилопу.
В светлом пальтишке и вязаной шапочке перед ним стояла племянница, спокойно развязывающая узел шарфа.
– Где ты была? – взревел бедный дядя.
Шарф выпал из Эльзиных рук.
Ее нечасто ждал дома такой прием.
– Я ходила гулять с Ниной, – недоуменно произнесла она. – Тетя, я ведь говорила…
Ганс Йозеф уставился на жену.
– Говорила?
– Я не помню, – еще пуще зарыдала Алисия, тоже не слишком-то привыкшая к мужниному гневу. – Я не помню, я как раз разговаривала с Сарой, когда Эльза уходила, и… – Сарой звали их кухарку.
– Идиотка, – чувствуя, как ярость застилает глаза, бросил Ганс Йозеф. – А ты, – обратился он к племяннице, – неделю не выйдешь из дома.
– Но дядя… – попыталась было что-то возразить Эльза.
– Будешь более внятно сообщать, куда уходишь, – заключил он. – Так, чтобы тебя расслышала даже тетя. У нее, видишь ли, в последнее время не все хорошо со слухом. Как, впрочем, и с головой.
Понимая, что наговорит сейчас чего-нибудь и похуже, Ганс Йозеф схватил с вешалки пальто и выскочил за дверь. Руки у него дрожали.
Две дуры… Две дуры, одна другой стоит…
Он чувствовал, что ему нужно пройтись. Возможно, он и зря рассердился так сильно. Да, конечно же, зря. Но он и так все последнее время был на пределе, а тут еще эти дуры.
Впрочем, возможно, одна из них была даже слишком умной.
Может быть, она действительно ходила к подруге… а если нет?
Ганс Йозеф, не имевший своих детей, искренне любил племянницу. Пытался заботиться о ней как умел, дать ей все, что был в силах… Вот только он постоянно чувствовал, что в общении с ней ему чего-то не хватает: то ли опыта, то ли просто понимания женской психологии. К тому же он, подобно большинству отцов, все еще считал ее маленькой глупой девочкой, любившей сидеть у него на коленях.
Он и помыслить не мог, что этой девочки уже давно нет.
Ганс Йозеф был, в общем-то, совсем не плохим человеком. И даже относительно честным политиком – насколько политик вообще может быть честным. Впрочем, он хотя и был крупной фигурой, но в масштабах только лишь города (пусть и большого, и очень важного города), а не страны, и деньги, а следовательно и соблазны здесь были совсем не те. К тому же фон Шварцу повезло с родителями, в его руках было неплохое фамильное состояние, сбереженное с умом и даже приумноженное…
Он понял, куда идет, только оказавшись за два дома до квартиры Родионова, и даже остановился. Надо же, вот тебе и шутки подсознания, ноги принесли его прямо к дому старого друга. Когда-то они учились вместе, затем жизнь развела их в разные стороны, и социальный статус тут был ни при чем: здесь они всегда были неравны, – но отношения продолжали поддерживать… Тем более потом, когда все рухнуло, и точку опоры найти в окружающей действительности стало так сложно.
«А может, и правда зайти? – подумал он. – Лешка, наверное, еще не спит…»
И правда, в окнах Родионова горел свет.
«Может, у него кто-нибудь есть? – смущенно размышлял Ганс Йозеф, уже поднимаясь по лестнице. – Не помешать бы…»
Но у его старого друга никого не было.
– Ба, какие люди! – кажется, искренне удивился тот. – Не ждал, не ждал… Да ты проходи, не стой на пороге…
Родионов нашарил ему какие-то тапки, Ганс Йозеф, кряхтя и смущаясь, переобулся. Как ни странно, но в обществе однокашника он всегда чувствовал себя немного неловко, как будто продолжал еще оставаться тем толстым, неуклюжим и не уверенным в себе мальчишкой, которого так хорошо помнил. Родионов вот даже с годами не нажил пивного брюшка, хоть ты его тресни. Повезло же человеку.
Шварц с завистью на него покосился.
– Чайку? Кофе? – предложил Родионов. – А может, – мигнул он глазом, – беленькой?
– И что у вас за привычка, – почти рассердился Ганс Йозеф, но, вспомнив о своих расстроенных нервах, махнул рукой. – А впрочем, давай.
– Что-нибудь случилось или так, по пути зашел? Сто лет не виделись…
– По пути. Да и дома мои козы покоя не дают. Ты послушай, – и он рассказал домашние новости.
– Перебесится девка, – хмыкнул друг. – Хотя… кто знает… с этими бабами сам черт не разберет…
– Вот и я думаю, – с облечением заметил Шварц.
Меж тем Родионов накрыл на стол. Маринованные огурчики, грибочки, стопочки… Ганс Йозеф испытывал острое чувство ностальгии. Как же у него это давно было – такие вот дружеские посиделки за бутылочкой и чтобы никаких параллельно дел, проблем…
Фон Шварц был немного сентиментален.
– Ну, за встречу, – предложил Алексей.
– За встречу.
Выпили.
– Да с вами, пожалуй, поведешься… – не то посетовал, не то привычно удивился поздний визитер.
Родионов, закусив огурцом, хмыкнул.
– Как у вас дела-то там? Колесики вертятся?
– Куда ж им деться… Пыхтим, тужимся. Выборы вот эти…
– А, все это, одни формальности. Какая теперь уже разница, кто победит…
– Ну не скажи…
– Тебе-то уж волноваться не о чем, тебе место и в Парламенте обеспечено, стоит только захотеть.
Ганс Йозеф замолчал. К великим чинам он не рвался, ему вполне достаточно было масштабов его города.
– Все это ерунда, – повторил Родионов, наливая опять. – Тараканьи бега… Империю мы все равно… – он употребил не вполне цензурное слово.
– Нашел что вспомнить, – вспылил Шварц. – Ветхий Завет… Тому уже сколько лет…
– Не более двадцати, – сверкнул очами хозяин из-под лохматых бровей.
Плечи гостя поникли. Как и у многих людей его поколения, это была его любимая мозоль.
– Сами заартачились, взалкали национального государства, – внутренне страдая, произнес он.
Родионов оскорбительно захохотал.
– Какое мы национальное государство, Ганс? – отсмеявшись, спросил он. – Мы с тобой такие же одноплеменники, как кошка с собакой…
– Сравнил, – обиделся тот. – Империя всех перемешала. Да и Империя отстояла дай боже пятьсот лет. Хоть и в светлом образе конфедерации.
– Империей были, Империей и померли, – устало сказал Алексей. – Мы сменили форму правления, но не суть, Ганс. Так уж природа устроила, что Острова должны были или перерезать друг друга, или объединиться. Может, и перерезали бы, кабы не Континент… Наличие общего врага всегда как-то сплачивает, знаешь ли, – съязвил он. – Заставляет искать компромиссы, приучает, так сказать, к толерантности.
– А теперь уж и не до Континента, – тихо вздохнул Шварц. – До своих бы дотянуться.
– Какие они тебе теперь свои, – едва не выругался Родионов.
– Да все те же, не чужие… Хоть завтра, может, пушки запалят.
– Думаешь, дойдет?
Они молча смотрели друг на друга.
– Дай бог, чтоб не дошло.
Не чокаясь, выпили.
– Вот ведь сволочи, – с чувством сказал Шварц. – По своим стрелять готовы.
– Вы будто бы нет… – На сей раз Родионов не стал его поправлять.
– Ты же знаешь, я всегда против.
– Нам-то что эту кашу заваривать, последние запасы у нас да у макаронников.
– Сволочи, – опять начал заводиться Шварц.
– Остынь, – посоветовал Родионов.
– Я еще удивляюсь, как все так долго держалось…
– Что удивляться, была нефть – держалось, не стало – рухнуло…
Энергетический кризис действительно отразился на всех областях жизни. Не было человека на Островах, да что там, во всем мире, которого бы он не затронул. Частный человек теперь не мог позволить себе личного транспорта. Билет на соседний Остров, доступный ранее любому студенту, стал стоить целое состояние. Расстояния как будто выросли в сотни раз, пространство распалось.
И на Континенте творилось то же самое…
Империя агонизировала долгих тридцать лет, прежде чем окончательно рухнуть. Национализм расцвел пышным цветом, Острова пожелали жить каждый сам по себе, своей отдельной, независимой жизнью, свобода радостно встречала их, нищая, в лохмотьях, такая желанная…
Империя кончилась.
Об этом думали старые друзья, мрачно допивая водку на маленькой неубранной кухне. Оба они, как и многие люди их поколения, тосковали об Империи, мучились о ней, давно почившей, страдали за недавних братьев, нынче ставших врагами.
Оба они, такие вот смешные идеалисты, романтики и ренегаты, жизнь бы отдали за Империю, за то, чтоб вновь заиграл на ветру праздничный яркий флаг…
Да вот только Империя кончилась.
Кончилась, и надо было с этим как-то жить дальше.
Эх, если бы не было тех, кто остался на том берегу.
– Фигня все эти твои выборы, Ганс, фигня, – как будто убеждал гостя Родионов, хоть тот с ним вовсе не спорил. – Яйца выеденного не стоят… Мы всего лишь дети, играющие на развалинах Империи. Дети и только. А дело, настоящее дело, за которое и жизнь положить не жаль, и страну, за которую от звонка до звонка бы пятьдесят лет барабанить, эту страну и это дело мы прохлопали, – вообще он выразился крепче, он всегда был груб, его студенческий друг. – И прохлопали не потому, что мы неудачники, а потому что это было исторически – понимаешь? – исторически неизбежно!..
Он был уже пьян немного и говорил все, что думал.
И хоть они оба прекрасно понимали, что и исторически, и неизбежно, но все-таки от этого было нисколько не легче.
Они оба были люди старой закалки, люди имперского сознания, эти старые романтики.
Глава пятая.
ПЕРВАЯ СМЕРТЬ ЛЕНОЧКИ КУДРЯШОВОЙ
В шестой палате умирала Вера Карловна.
Она умирала уже месяц, но, кажется, не сегодня-завтра должен был прийти действительно конец.
И никого в больнице, одна баба Нюра в соседнем корпусе, а до нее еще добежать надо… Да чего бежать, чем поможешь? Разве что саму в пуховый платок укутает да чаю горячего даст.
…ее же еще мыть надо. Обряжать.
К Леночке пришла спокойная, холодная мысль: это будет моя первая смерть.
В отделении горела только настольная лампа на медсестринском столе. Соседняя дверь – в процедурную. А там – укрытый в тумбе от посторонних глаз кипятильник и чай. И сахар, подаренный кем-то из пациентов.
Дверь в процедурную была спасением.
Леночка шла в туалет, и по коридору ползли жуткие тени, огромные, темные. И разношенные тапки шаркали громко и страшно.
И кто-то шел сзади.
Леночка знала, что это бред, что придет утро – и наваждение сгинет, но пока была ночь, и она невольно замедляла шаг и оборачивалась, и тот, кто шел за ней, поворачивался тоже, и она не успевала его увидеть, он все время оказывался за спиной, опережая ее, обгоняя, и только краем глаза порой…
Один господь знает, как она ненавидела ночные дежурства.
Страх темноты – детский страх. Тот, у кого никогда от чужого присутствия за спиной не сжималось что-то внутри живота, кто не вздрагивал от звука чьего-то голоса – тот этого не поймет.
Леночка вернулась за медсестринский стол, к лампе, жесткому казенному стулу, телефону, будильнику, календарю под стеклом и видавшему виды алюминиевому чайнику с уставленным стаканами подносом: больным горло смочить. Впрочем, виды тут видало все: и старый, сверкающий ониксом телефонный динозавр, трещавший и плевавшийся не хуже какого-нибудь фейерверка, и огромный металлический будильник на тонких лиллипутовых ножках, – когда он звенел, просыпалось все отделение. Теперь таких не делают, думают, пластмассовые фигульки, разливающиеся соловьем, лучше, а зря. Ничто не поднимает на ноги так, как оглашелый звон таких вот старинных несуразных штуковин… На то он ведь и будильник, а не симфонический оркестр, не для услаждения слуха же придуман!.. За ночь Леночка успевала изучить обстановку во всех частностях. Удивительно, как она ей еще не снилась.
В ящиках стола валялась стопка каких-то старых бланков – записать что, – набор градусников, тонометр, два чирканных-перечирканных журнала с кроссвордами, два клубка, спицы, пара авторучек с высохшей пастой, огрызок карандаша, скотч, карманный нож, старые батарейки, фонарик и любовный роман. Любовный роман был сменщицы Люды, от нечего делать Леночка его даже читала.
Из пятой палаты, которая прямо напротив стола, выглянул больной. Ковалев была его фамилия, сорок пять лет и язва. Леночке он не нравился.
– Вы бы прилегли, миленькая, что всю ночь сидеть…
– Ничего, ничего, – господи, и как же его зовут, – я не хочу.
– Ах, с такого возраста мучаться бессонницей… – Ковалев сочувственно покачал головой и сделал то, что, видимо, и собирался с самого начала: пошаркал своими изрядно поношенными домашними туфлями в сортир. Леночка посмотрела ему вслед. Нехорошо, конечно, но он вызывал у нее какую-то труднообъяснимую антипатию. Клещ желудочный.
Из больничной пищи он почти ни к чему не притрагивался (хотя готовили по нынешним временам вполне прилично, многие дома так не ели), пюре и «легкие» салатики на майонезе (это с язвой-то!) ему носила в баночках жена – маленькая усталая женщина с добрыми глазами старой цепной овчарки, верно служившей свой век и так и не дождавшейся от хозяев совместных прогулок за грибами-ягодами или хотя бы просто возможности свободно побегать по участку…
Когда Ковалев прошаркал мимо обратно, стрелки будильника стояли на четверти пятого.
А когда в шесть Леночка разносила градусники, оказалось, что Вера Карловна умерла.
Конечно, все давно этого ждали и все-таки…
Как тяжелобольной ей дали отдельную палату, что, впрочем, было нетрудно: в отделении всего-то лежало пятнадцать человек, видимо, людям было некогда особенно болеть.
Вообще-то заболевание Веры Карловны было не по профилю отделения, но в онкологии шел бессрочный ремонт, вот и распихали раковых больных куда только можно.
Она была очень сильная, эта старушка. Никто не думал, что она протянет столько.
Леночка знала, она ждет смерти: на этой стадии, несмотря ни на какие обезболивающие, смерть представляется уже освобождением.
Неожиданно было больно.
Высохшая, почти скелет, она была такой сильной, такой терпеливой: не капризничала, не скандалила, хотя кого-кого, а уж ее-то можно было бы понять…
В семь пришла сменщица, не Люда, другая, Марина, Леночка ее едва дождалась. В принципе, можно было идти, ее дежурство кончилось, но она решила еще подождать доктора, послушать, что он скажет… Ипполит как всегда опоздал, домой Леночка собралась только к десяти, усталая и разбитая.
И на улице творилось черт знает что: мерзкая оттепель, голые деревья, грязь, осунувшиеся лица прохожих, как будто только сегодня осознавших всю бессмысленность бытия…
Решив сократить путь до общежития, Леночка пошла через гаражи – три длинных ряда «ракушек», поставленных вплотную друг к другу. Раньше люди держали здесь машины. Вообще-то это было не самое приятное место, но она так торопилась добраться до дома… да и время-то – белый день на дворе.
Зря.
Их было двое – крепкие молодые мужики лет по двадцать.
Они курили у распахнутых ворот гаража. Леночке как-то сразу не понравились их глаза, какой-то нездоровый в них блеск…
Она постаралась быстро пройти мимо.
– Эй, куда так торопишься? – сказал тот, который стоял ближе. Странный у него был голос, его можно было бы назвать бархатным, если б он не был таким неприятным.
– Может, с нами постоишь побазаришь? – прибавил второй.
– Что вы, ребята, мне домой пора, – попробовала она отговориться. Обычно это работало. Главное – не хамить.
Не в этот раз.
– А что ты так спешишь, милая? – глаза первого заблестели совсем уж ненормально. Водкой не пахло… Наркота что ли, мелькнула мысль. – А ты не убегай, моя хорошая…
– Да ладно, ребята, мне правда идти надо…
Леночка успела отойти шагов на пятнадцать и уже решить, что пронесло, когда поняла, что они передумали. Совещались, наверно, кто их знает…
Ну и припустила, естественно.
Главное, добежать до улицы, там люди, там…
Гаражи они миновали быстро. Леночка про себя чертыхнулась.
Никого. Ну, естественно, время-то раннее, да и не улица это – одно название.
Хорошо еще, побежал за ней только один – решил, видно, что с субтильной девушкой справится и самостоятельно. Вообще-то он, наверно, был не так уж и не прав.
Ну вот. Белый день – и никого.
Скоро Леночка поняла, что он ее догонит. Защемило внизу живота, остро, режуще – и крайне невовремя.
Схватив ее, он первым делом зажал рот. Леночка замычала что-то, попыталась укусить да без толку. Сердце колотилось как бешеное. Адреналин так и захлестывал, через край.
– Ну и куда ты торопилась…
Леночка попробовала достать его коленкой… и промазала. Что за невезение!
– А вот этого не надо…
Да, сейчас один хороший удар по башке и никаких проблем. С ней проблем, естественно.
К счастью, делать этого он почему-то не стал: не догадался, что ли…
В общем, описать, что Леночка испытала, пока он волок ее к гаражам, невозможно. Впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь…
Спасение пришло откуда не ждали.
Как уже было сказано, гаражи стояли в три ряда. Леночка, спрямляя путь (спрямила – ничего не скажешь!), шла первым. А сейчас из второго, среднего вынырнула довольно странная личность – встрепанный молодой человек в спецовке. Особенно девушка его, конечно же, не разглядывала, но странность какую-то отметила…
– Пусти ее, – спокойно сказал он.
– Че?..
Дальнейшее Леночка уловила плохо. Верней, не уловила совсем.
Разумеется, этому странному было легче: у него-то руки были не заняты в отличие от напавшего укурка (почему-то воспринимала его Леночка именно так). Поняла только, что держат ее уже только левой (вырваться не составило труда), и что кому-то бьют в челюсть. Видимо, новоприбывший уклонился (Леночка этот момент проглядела) и даже сумел как-то ответить, потому что укурок оказался на земле. Леночка тупо смотрела на распластавшееся в бесчувствии тело и думала, что оказывать первую помощь ее что-то не тянет…
– Ты нормально? – озаботился спаситель.
– Ага, – кивнула она.
– Что-то ты дрожишь, по-моему.
Еще бы.
Интересно, а где второй?
Впрочем, неинтересно. Не слышит, наверно. Обдолбался и не слышит…
– Нет, все-таки ты дрожишь.
Конечно, трясло ее порядочно. Отходняк. Ничего удивительного.
– Да все уже в порядке, успокойся.
Ага.
– Тебя проводить? – с сомнением в голосе предложил он.
Леночка кивнула.
Это было бы явно нелишнее.
Когда Леночка с провожатым дошли до дома, трясло ее уже так, что впору было забираться под пуховое одеяло с грелкой. И валерьянкой, естественно.
Парень даже предлагал свою куртку, но Леночка отказалась. Она не мерзла. Так что лишняя одежка ничего бы не решила.
В конце концов ее угораздило разреветься. В этом не было, конечно же, ничего необычного – нормальная реакция организма на пережитый стресс. Но все равно было как-то неловко.
А звали его Пантелеймон. Странное имя для странного парня.
– Лена, – смущенно представилась она.
Надо было из элементарной вежливости позвать человека на чай, но как объяснить его появление Майе? Она ж с ума сойдет, если правду сказать, а неправда почему-то не лезла в голову. Отчаянно.
– Ладно, – махнула рукой Леночка. – Ты будешь наш новый стажер, хорошо?
– Что? – раскрыл он рот.
Вот ведь непонятливый.
– Ну, стажер ты наш новый, в больнице, понимаешь? Познакомились мы с тобой как будто бы не на улице, а на работе. Как же я тебя сестре представлю? Если ей сказать, как было, она же места себе не найдет.
– А зачем представлять меня сестре? – удивился он. – Я вовсе не собирался…
– А ты думаешь, не надо? – в свою очередь удивилась Леночка. – Ну, как хочешь…
– Нет, если ты так считаешь, конечно, нужно… – тут же заторопился он. – Я буду очень рад с ней познакомиться.
В общем, сопротивление противника было сломлено (да и не шибко–то он, по чести сказать, сопротивлялся), и Леночка с Пантелеймоном пошли домой.
– Ты почему так долго? – Майя от волнения даже на лестницу выскочила. Переживала, видимо.
Но как она уставилась на нового знакомого Леночки! Что называется, во все глаза.
– А это Пантелеймон, наш стажер, – объявила Лена. – Майя, моя сестра.
Конечно, сестрой она ей не была – но сообщать об этом новому знакомому было ни к чему.
– Очень приятно, – вымолвила обескураженная Майя.
Надо признать, Пантелеймон и здесь повел себя как настоящий джентльмен. Изобразил нечто вроде полупоклона и сказал что-то о том, как он рад и так далее. Лена выслушала его речь не без тайного удовольствия.
– Ну что ж вы стоите! – опомнилась Майя. – Леночка, ты же голодная, я картошку уже два раза разогревала. Да и вы, Пантелеймон, наверно, тоже… Проходите, проходите, я сейчас чай поставлю.
Они прошли. Леночка сняла пальто, втайне наблюдая за реакцией их гостя. Но он и вида не подал, что удивлен, лишь чуть дольше обычного задержал взгляд на ее животе, седьмой месяц все же, хоть и незаметный под широким пальто. Это ей понравилось.
К картошке была подана банка сардин. Нормально, живем, подумала Леночка. Делать почти ничего не пришлось, картошка была еще теплая, а чай вскипятить – две секунды.
Разумеется, ее спаситель был голодным. Впрочем, это и к гадалке не ходи, мужчины – они вообще практически всегда голодные: метаболизм у них другой, что ли…
За столом они поболтали немного – о природе, погоде и видах на урожай, – и Пантелеймон откланялся.
Лишь за ним закрылась дверь, как Майя с горящими глазами подсела к Леночке:
– Ну, кто он?
– Как кто? – засмущалась та. – Стажер.
Майя взглянула на нее с видом «кого ты хочешь обмануть».
– Леночка!
– Ну ладно-ладно…
И Леночка рассмеялась. Это был такой легкий, веселый смех, о котором она уже совсем забыла. Смех девушки, у которых нет больших проблем, чем несданный зачет по латыни и стоптанные на танцах туфли.
– Майка, если бы ты знала! – наконец призналась она. – Он же меня спас. Как в романе.
– Спас? От кого?
И Леночка рассказала.
– Голубушка ты моя, – растерянно отозвалась Майка, когда Леночка закончила свою историю. – Да как же тебе повезло. Тебе же его сам бог послал…
– Наверное, – уже сонно отвечала та. – А еще знаешь, сегодня на дежурстве умерла старушка… та, с опухолью… Вера Карловна.
– Умерла?.. Ну что ж, ничего не попишешь… У каждого из нас свой срок. Ложись-ка ты спать, милая моя. Хватит с тебя на сегодня, и так перенервничала.
– Хорошо, – Леночка послушно улеглась в постель и, уже укутываясь теплым одеялом, продолжила: – Она была такая хорошая. Такая сильная. Правда же, она была хорошая, Май?
– Ну разумеется, разумеется… Я зашторю окна, а ты спи. Не думай ни о чем, засыпай.
Последнее, что запомнила Леночка перед тем, как забыться сном, было светлое, ласковое лицо Майи. Она смутно подумала о том, что так хорошо, так тепло ей не было с тех пор, как умерла мама. И что, наверное, все же не нужно искать другую квартиру… Эту зиму она проведет здесь.
А дальше… а дальше будет видно.
И сны ей снились цветные, летние. В них не было ни тяжелых сводок в воскресных газетах, ни сумрачных метеопрогнозов, ни боли, ни смерти. Были только молодость, счастье и ее Майя, ее теплая, светлая Майя, ее подруга, ее сестра.
Глава шестая.
ЭЛЬЗА
Час был поздний, и набережная была почти пуста, так, порскнет иногда под ноги ошалевшая дикая кошка да прогрохочет по мостовой тяжелой тележкой угрюмая бабка из бедных кварталов.
Теперь, когда общественный транспорт чуть не дышал на ладан, такие тележки стали привычным зрелищем.
Виктору оно, впрочем, совершенно не нравилось.
Он и Эльза шагали по замерзшему городу уже почти два часа, и он начинал уже подумывать, не пора ли зайти куда-нибудь в тепло – вот только куда… В этой части города он, все-таки приезжий, не знал ни одного бистро или кафе, правда, жил он совсем недалеко отсюда, но звать Эльзу в свою конуру Виктору не очень хотелось.
Они часто встречались в последнее время.
Правда, ощущение сумасшедшего восторга, так потрясшее его на их первом свидании в Харлсберге, больше не приходило, однако Виктор относил его на счет своей впечатлительности, и ему было очень, очень здорово с ней, хоть он и чувствовал себя иногда несколько скованно: он боялся, разница их социального статуса слишком уж очевидна. Эльзу, впрочем, такие вопросы, кажется, вовсе не заботили, во всяком случае, о деньгах она никогда не говорила.
– Расскажи о своих родителях, – осторожно попросил он, когда разговор прервался. Как-то они выходили уже сегодня на эту тему, и что-то отвлекло, а Виктору казалось, вопрос этот для девушки очень важен…
– Я их почти не помню, – спокойно ответила Эльза. – Так, смутно – как отец берет меня на руки и несет вечером в кровать… как сквозь сон.
– Сколько тебе было лет, когда вы расстались?
– Чуть больше двух. Алисия была родной сестрой матери, своих детей у них с дядей не было, она и взяла меня в дом…
– Она тебя удочерила?
– Нет. Да я и все школьные годы ведь провела вдали от Шварцев, я училась в гимназии закрытого типа, ты, может быть, слышал, – она назвала элитную частную школу, обучение в которой обходилось в кругленькую сумму. – Так что постоянно я жила в этом доме лишь в раннем детстве да вот теперь.
– Тебе, наверно, пришлось очень тяжело…
– Не больше, чем прочим детям, чьи родители оказались на других Островах, – она пожала плечами. – В действительности мне еще очень повезло.
– И ты никогда не получала от них ни малейшей весточки?
– Никогда… – Эльза обняла его. – Неужели все это действительно тебе интересно?
Он не стал отвечать. Ее лицо, ее губы были слишком близко, нежные ямочки на щеках и полуприкрытые блестящие глаза…
«Сколько же мужчин успело сойти с ума от этих ямочек», – смутно подумал он и приник к ее губам. Когда она так улыбалась, все казалось неважным.
– Холодно, – сказала наконец Эльза, отстраняясь от него.
– Я, наверное, с ума сошел, – виновато вымолвил Виктор и, поколебавшись, добавил: – Если хочешь, можем пойти ко мне. Только предупреждаю, у меня там еще не очень обустроено…
В ее глазах вспыхнул интерес.
– Настоящая холостяцкая берлога… пойдем, беспорядком ты меня не смутишь.
Виктор порадовался про себя, что как раз позавчера он сделал-таки над собой героическое усилие и устроил уборку… так что нынешнее состояние его квартиры выгодно отличалось от обычного бардака.
Придя, он первым делом поставил на плиту чайник и принялся растирать замерзшие эльзины руки.
– Что же ты раньше не сказала, что замерзла, – краснея, бормотал он. – Пошли бы домой еще час назад…
– Не переживай, я вовсе не так уж закоченела, – смеялась Эльза. – А немного свежего воздуха и мороза только на пользу.