Еще в мальчишеские годы,
Когда окошки бьют, крича,
Мы шли в крестовые походы
На Лебедева-Кумача.
И, к цели спрятанной руля,
Вдруг открывали, мальчуганы,
Что школьные учителя —
Литературные профаны.
И, поблуждав в круженье тем,
Прослушав разных мнений много,
Переставали верить всем…
И выходили
на дорогу.
Боль начинает наплывать
Опять – тебе назло.
А ты быстрее за слова,
Но больше нету слов.
И ты поймешь: спастись нельзя,
И боль зальет глаза.
Ведь ты давно уж все сказал,
Что надо б тут сказать.
До вечера, не в унисон толпе,
Шарахающейся от таких,
Ходил и мечтал об одной тебе
И вслух сочинял стихи.
А город стиснул мечты домами.
А небо покрыло их серою коркой.
Но ты… Ты мелькала, вплетаясь в орнамент
Деревьев, Днепра и Владимирской горки.
Вот прыгает резвая умница,
Смеется задорно и громко.
Но вдруг замолчит, задумается,
Веселье в комочек скомкав.
Ты смелая, честная, жгучая.
Всегда ты горишь в движении.
Останься навеки Жучею,
Не будь никогда Евгенией.
Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов,
И малиноватый весенний закат…
Как бегали вместе, махали руками,
Как сердце мое обходила тоска.
Зачем? Мы ведь вместе. Втроем. За игрою.
Но вот вечереет. Пора уходить.
И стало вдруг ясно: нас было не трое,
А вас было двое. И я был один.
Ночь. Но луна не укрылась за тучами.
Поезд несется, безжалостно скор…
Я на ступеньках под звуки гремучие
Быстро лечу меж отвесами гор.
Что мне с того, что купе не со стенками, —
Много удобств погубила война,
Мест не найти – обойдемся ступеньками.
Будет что вспомнить во все времена.
Ветер! Струями бодрящего холода
Вялость мою прогоняешь ты прочь.
Что ж! Печатлейся, голодная молодость, —
Ветер и горы, ступенька и ночь!
Это было в Уральских горах
Иль, вернее, во впадине гор,
Где река на восьми языках
С темной ночью ведет разговор.
Он звучал мне отчетливо так,
Говорливый, шумливый, немой…
Когда я проходил там в лаптях,
В пять утра возвращаясь домой.
Это юность моя, как река…
Озаренные шишки вокруг.
Или в мыслях от пули врага
Погибающий где-нибудь друг.
Как из впадины рвалась душа.
Даль была так доступно жива
За Миньяром вставала Аша,
За Ашою Уфа и Москва,
За Москвою опасность в глаза,
Там ведь рядом история шла…
А вокруг только горы в лесах,
Где в тени земляника росла.
Да! Леса. Но в рабочих ушах
Вместо шелеста скрежет стальной.
Я свободою только дышал
В пять утра, возвращаясь домой.
Над станцией бушует снег,
Слепляющийся теплый снег.
Он бьет в глаза и как на грех
Стремится вызвать женский смех,
Хороший серебристый смех,
Такой же теплый, как и снег.
Над станцией бушует снег,
А в ожидальном зале – смех,
Мужской, удушливый, сухой,
С едва подавленной тоской,
В который отзвук тот прошел,
Что все равно нехорошо.
Да! Все нехорошо – и пусть
Задержит поезд Златоуст,
И плохо прячется пускай
За анекдотами тоска.
Над станцией бушует снег
И хочет вызвать женский смех.
О нет! Меня таким не знала ты,
Он вывернут войной, духовный профиль.
И верь не верь, предел моей мечты —
Печеный хлеб да жареный картофель.
Мне снятся сны. В них часто он шипит
На сковородке. И блестит от сала.
Да хлеба горы! Да домашний быт,
Да все, над чем смеялись мы, бывало.
Но как бы я об этом ни мечтал,
Но в тишине с картофелем и салом
Я б верно скоро дико заскучал!
И ты тогда б меня опять узнала.
Два солдата и матрос.
Завтра бросят на мороз,
А тоска, как нож, остра,
А в коленях медсестра
Распласталась поперек
Сразу трех.
Так куда приятней жить.
Так красивше.
Не невинной погибать,
А пожившей.
А еще – на нижних нарах
Взятых из дому ребят
Баснями пугает старый
Трижды раненный солдат.
И согнувшись, как калеки,
На полу сидят узбеки,
Продают кишмиш по чести,
Вшей таскают в полутьме
И на все команды вместе
Отвечают: «Я бельме».
А на улице пока
Заморозь еще легка.
Ходят девочки в кино,
Шутят мальчики смешно.
А снежинки, а снежинки
До чего как хороши…
Здесь не будет ни грустинки,
Только выйди и дыши.
Только выход нам закрыт:
Будка у ворот стоит.
От судьбы никуда не уйти,
Ты доставлен по списку как прочий.
И теперь ты укладчик пути,
Матерящийся чернорабочий.
А вокруг только посвист зимы,
Только поле, где воет волчица,
Что бы в жизни ни значили мы,
А для треста мы все единицы.
Видно, вовсе ты был не герой,
А душа у тебя небольшая,
Раз ты злишься, что время тобой,
Что костяшкой на счетах, играет.
Что за мною зрится им,
Думать непривычно.
Я сижу в милиции,
Выясняю личность.
Что ж тут удивительного
Для меня, поэта?
Личность подозрительная
Документов нету.
Я тобою брошенный,
Потому что тоже
Ты меня, хорошая,
Выяснить не можешь.
Ты разве женщина? О нет!
Наврали все, что ты такая.
Ведь я, как пугало, одет,
А ты меня не избегаешь.
Пусть у других в карманах тыщи,
Но – не кокетка и не блядь —
Поэзия приходит к нищим,
Которым нечего терять.
Поэзия! Чего ты хочешь?
И что ты есть, в конце концов?
И из каких хороших строчек
Вдруг кажешь ты свое лицо?
Я знатокам давно не верю,
Что, глядя совами в тетрадь,
За клеткою не видя зверя,
Незнамо что начнут болтать…
Но кроме образов и такта
Еще бывает существо.
И в нем ни критик, ни редактор
Не смыслит часто ничего.
И я отвечу на капризный
Вопрос о сущности вещей:
Поэзия идет от жизни,
Но поднимается над ней.
И роль ее груба и зрима
И в дни войны, и в дни труда, —
Она пускай недостижима,
Но притягательна всегда.
Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей.
Но здесь неладное со мной.
Мне снится Средняя Россия
С ее неяркою весной,
С весной, где неприглядны краски,
Где сыро,
серо,
нетепло…
Где поезд, вырвавшись из Брянска,
В капели дышит тяжело.
А пассажиру думать, мучась,
Что все идет наоборот,
Что тянет в мир какой-то лучший,
В который поезд не придет.
И он ворчит: «Плоды безделья».
Но не спасут его слова.
Потом под тот же стук капели
Навстречу двинется Москва,
И ты, забыв про все на свете,
Опять увидишь радость в том,
Что можно грудью резать ветер,
С утра смешавшийся с дождем.
Я питомец киевского ветра,
Младший из компании ребят,
Что теперь на сотни километров
В одиночку под землей лежат.
Никогда ни в чем я не был лживым
Ни во сне, ни даже наяву.
Говорю вам, что ребята живы,
Потому что я еще живу.
Ведь меня пока не износило —
Пусть наш век практичен и суров —
И, как в нашем детстве, ходит в жилах
С южным солнцем смешанная кровь.
Та, что бушевала в людном сквере,
Где, забыв о бомбах и беде,
Немцами расстрелянный Гальперин
Мне читал стихи о тамаде.
Под обстрелом в придорожной лунке
Залегли бойцы за грудой шпал.
Там в последний раз поднялся Люмкис,
И блеснул очками, и упал.
И сказать по правде, я не знаю,
Где, когда, в какой из страшных битв,
Над Смоленском или над Бреслау
Шура Коваленко с неба сбит.
За спиной года и километры,
Но, как прежде – с головы до пят
Я питомец киевского ветра,
Младший из компании ребят.
Платону Набокову
Нам портит каждый удачный шаг
Внутренних слов месть…
Раз говоришь, что пропала душа,
Значит, она есть.
Мы оба уходим в тревожное «прочь!»
Путь наш – по небесам.
Никто никому не придет помочь,
Каждый бредет сам.
И нам не надо судьбы иной,
Не изменить ничего,
И то, что у каждого за спиной,
Давит его одного.
И нам, конечно, дружить нельзя.
Каждый из нас таков,
Но мы замечательные друзья —
Каторжники стихов.
Мы можем лишь на расстоянье дружить
Дружбой больших планет,
А если и мы не имеем души —
Тогда ее вовсе нет.
Нас отпускали с разных предприятий
И почитали для себя же счастьем.
Подхватывали райвоенкоматы
И прогоняли воинские части.
К хорошим строчкам строчки подбирая
И занимаясь в жизни только ими,
Вполне возможно, были мы лентяи,
Но сволочами – все-таки другие.
Шли да шли. И шли, казалось, годы.
Шли, забыв, что ночью можно спать.
Матерились, не найдя подводы,
На которой можно отступать.
Шли да шли дорогой непривычной,
Вымощенной топотом солдат,
Да срывали безнадежно вишни, —
Все равно тем вишням пропадать.
Да тащили за собой орудья
По грязи и кручам, вверх и вниз.
Русские, всегда земные люди,
Без загробной веры в коммунизм.
Шли да шли, чтоб отдохнуть и драться,
Отстоять себя – страну и жизнь…
И еще за то, чтоб – лет чрез двадцать
Вновь поверить в этот коммунизм.
Кто-то что-то говорит,
Где купить и как продать.
А солдат сидит и спит,
Потому что он солдат.
Потому что на вино
Денег нету у него.
Ну а больше все равно
Он не купит ничего.
Только штатской жизни ширь
Все ж касается его…
Он вернется в этот мир
Или сгинет за него.
Юле Друниной
Кем только я не был!
И все между прочим,
И все утопало в каких-то химерах…
Я был фрезеровщиком, чернорабочим,
Я был контролером
на точных размерах.
Но кем бы я ни был,
я был как калека.
И где б ни ступал я
шагами своими,
Меня называли улыбчато:
«Швейка»,
Так, словно бы «Швейк» – это женское имя.
Кем только я ни был…
Но дело не в этом,
А в том,
что не мог превратиться в кого-то.
И где б я ни был,
оставался поэтом
На горе своим
современным работам.
Пока я мотался,
и мне было плохо,
И вяз на простуженном
ноющем слове,
Товарищи шли
по великой эпохе,
Свои биографии
делая кровью.
Я тоже не видел
ни счастья,
ни блага.
Родная моя!
Ведь по мне это видно…
Но вот
у тебя на груди —
«За отвагу»,
И мне как мальчишке
становится стыдно.
В этой комнате, в которой мы с тобой,
Черный вечер превратился в голубой.
А на лестнице, где мы с тобой стоим,
Оседает на карнизах светлый дым.
Почему ты лишь набросила пальто?
Если б ты его надела, было б что?