2015 год, август
…Она вышла из подъезда и остановилась в раздумье – куда идти? Налево, к метро, или направо, на трамвай? До метро наискосок пятнадцать минут пешком, потом семь остановок метро – это удобно и быстро, но солнышко светит так приветливо! Надя не хочет идти на работу. А если поехать на трамвае? Конечно, в дороге он может сломаться, тогда она опоздает. Ну и черт с ним, с опозданием. Ее не уволят, она хороший работник, ни разу не брала больничный, может выйти в субботу, может задержаться, отпуск просит не летом, а в сентябре.
Надя повернула направо. В двадцать седьмом трамвае будет тепло, а в метро холодно, как в ее душе. Она уже несколько дней не высыпается. Хочет, но не может уснуть, часами лежит и смотрит в потолок: мама сказала, что Валерка приехал и будет дома еще неделю. Вот если бы он сам позвонил. Или приехал… Нет, не нужно… Уже ничего нельзя изменить. Ничего…
Вот если бы сегодня шел трамвай из двух вагонов, думает Надя, лишь бы чем-то занять мозги. Так бывает, если по двадцать седьмому маршруту пустят «тройку» – в ней всегда два вагона. Надя сядет во второй вагон, его будет бросать из стороны в сторону – это забавно. Иногда трамвай на повороте сходит с рельсов, это уже не забавно, пассажиры матерятся и топают пешком, но в трамвае есть своя прелесть – из его окон можно наблюдать жизнь города, можно смотреть на людей, неспешно проехать мимо «Барабашки», заглянуть во дворы частных домовладений, заметить, что в городе изменилось. Возле универмага «Харьков» она пересядет на шестерку, из нее увидит, что нового на Московском проспекте. А уж если трамвай сломается, думает она, по зебре пересекая улицу Героев Труда, то ничего страшного, она позвонит на работу, в приемную директора – та уже в восемь на работе. Странная она, директор колледжа: номер мобильного сотрудникам не дает – мол, если что, звоните на стационарный.
Повезло – трамвай сдвоенный. Надя входит в пока еще полупустой второй вагон, вдыхает смесь запахов графитовой смазки, резины и трамвайной пыли, усаживается у окна, с той стороны, где солнце будет чаще заглядывать в вагон, и, откинувшись на жесткую спинку сиденья, блаженно замирает в предвкушении долгой поездки. Будто это вовсе не обычная поездка на работу, а отпуск длиной почти сорок минут. И бог с ней, с пылью. Двери со скрежетом захлопываются, трамвай трогается, ползет, тормозит у светофора, а потом разгоняется, и пассажиров, не успевших вцепиться в поручни, бросает друг на друга. Как моряк по палубе, по салону уверенно двигается кондуктор, обилечивая и проверяя удостоверения, а потом пристраивается ближе к передней двери. Надя смотрит на нее и улыбается – она слышала разговор мальчишек в коридоре колледжа, они хвастались, как на каждой остановке перебегали из вагона в вагон и смогли без билетов проехать четыре остановки. На пятой их вышвырнули, но это же пятая!
Рынок… Тут хороший магазинчик женского белья, надо будет заглянуть. Вот станция метро «Героев Труда» – ее стены «подпирают» старички и старушки, продающие яблоки, овощи со своих огородов и то, что дома завалялось, – авось найдется непривередливый покупатель, а такой обязательно находится.
…Однажды ранним утром – Валерка только приехал на каникулы после первого курса – они собрали в заброшенном, когда-то совхозном саду две большущие сумки яблок и поволокли в райцентр. До автобуса их подбросил дядя Сережа на своих «жигулях», а как приехали в райцентр, сразу облюбовали место прямо возле вокзала. К ним, конечно, милиционер подбежал, сказал, что цена одного часа вот тут, у вокзала, двадцать гривен. У них глаза на лоб – они рассчитывали выручить всего-то двести, а мент:
– Не нравится – ищите в другом месте.
– Дяденька, ну пожалуйста, мы быстро, – запричитала Надя, – наши яблоки вкусные…
Видимо, в душе стража порядка что-то шевельнулось, он бросил: «Даю полчаса, и чтоб вашего духу тут не было». Потом взял яблоко, потер руками, надкусил, сказал: «Ничего», – и смешался с толпой. Хм… ничего… Яблоки сочные, сладкие – укусишь, и брызги в стороны. Только они раскрыли сумки, только Валерка вынул безмен и прокричал: «Сладкие яблоки, пять гривен килограмм!», как налетели пассажиры и размели две сумки за двадцать минут – Надя все время поглядывала на часы, висящие над входом в вокзал. Они быстренько сложились, заскочили на базар, купили конфет, потом Наде билет до дома, Валерке – до Харькова (собственно, ради его поездки к маме все и было затеяно), и у них осталось сто шестьдесят две гривны.
– Возьми себе семьдесят, – Валерка протянул Наде мелкие купюры.
– Нет, не надо, я до дома так доберусь, ты лучше себе оставь, вдруг не хватит. – Надя уже скучала по Валерке: они еще не расставались и на день, а тут он собирался уехать на целых три…
Он потоптался, потер лоб пальцами, посмотрел в небо, будто что-то прикидывал в уме, и снова протянул деньги:
– Пусть у тебя будут, я точно знаю, мне хватит. Дома скажи, что я поехал к маме.
– Ладно, – Надя положила деньги в кошелек, – они ругаться будут…
– Ну и пусть.
Он вернулся в тот же день поздно вечером, прихрамывая, с поцарапанным лицом и без клока волос на макушке. Андрей ничего не сказал, опустил плечи и спрятался в своем сарае, а Валерка убежал на речку. Надя помчалась за ним – она ничего не спрашивала, просто сидела рядом.
О своей поездке он расскажет, но не сразу, а она будет слушать и гладить его худенькие вздрагивающие плечи.
…Он купил в Харькове красивый шарф и в два часа уже был в Яруге. Подвыпившая мама Рая сидела, пригорюнившись, на крыльце. Она пустила его в дом, но назвать это домом уже было нельзя – все пропитано вонью сивухи, сдобренной острым запахом мышиного помета и приторно-теплой вонью немытых тел. На окне вместо гардины рваная тряпка, кровать завалена лохмотьями, рядом с кроватью стол с остатками еды. Мама пожаловалась, что все ее бросили, и спросила, есть ли у него деньги. Валерка, пришибленный неожиданным поворотом событий – он-то думал, что мама будет обнимать его и плакать от счастья, – вынул из кармана все наличные. Тут кровать скрипнула и из-под лохмотьев высунулась патлатая и бородатая мужская голова. Некоторое время она пялилась на купюры, и вдруг, как кобра, из лохмотьев вынырнула рука, схватила купюры и снова спряталась. Выкрикивая ругательства, мама Рая бросилась на бородача. Пока она раскапывала собутыльника, Валерка пришел в себя. Он оттащил маму Раю в сторону и с криком «Отдай!» ударил лежащего бородача кулаком в челюсть. Мама Рая вцепилась Валерке в волосы. Пока он отрывал ее от себя вместе с пучком волос, собутыльник спрыгнул с кровати и был таков в одном нижнем белье. Валерка побежал за ним и у самой двери растянулся на чем-то жирном. От боли в лодыжке он закричал, из глаз брызнули слезы. Слезы обиды. Мама Рая переступила через него и ушла, не закрыв дверь и не оборачиваясь.
– Прости, что тогда ничего тебе не рассказал. Я не мог, мне было очень больно. – Валерка горько усмехнулся. – Только сейчас могу. Помнишь, мы думали, что можем убежать от детства? – Он мотнул головой. – Нет, не можем, оно всегда будет нас преследовать. – Затем прижал руки к груди и закачался из стороны в сторону, давясь рыданиями.
Его рыжие волосы, освещенные пробивающимися сквозь кроны деревьев лучами заходящего солнца, колыхались в такт движениям. Надя обхватила его голову руками и прижала к себе. Валерка судорожно вдохнул, по его телу пробежала дрожь – вцепившись в плечи Нади, он плакал навзрыд, а она шептала: «Все хорошо, я с тобой, я всегда буду с тобой» – и гладила его голову, плечи…
Он уснул на боку, прижавшись к Наде спиной. Так он любил спать с мамой Раей. Надя крепко обняла его и боялась уснуть. Боялась, что объятия ослабнут и он перестанет чувствовать себя защищенным от детства. Хотя бы на несколько минут…
Трамвай со скрежетом поворачивает на улицу Академика Павлова и, весело раскачиваясь, мчится по прямой, осторожно тормозя перед остановками. Станция метро «Студенческая», «Академика Павлова», базар «Барабашово», снова дома, уже одноэтажные, и у Нади такое чувство, будто она живет, как все люди за окном, а не существует в треугольнике дом – колледж – магазин. В треугольнике опостылевшем, но привычном.
Позвякивая, вагоны выскакивают на Московский проспект, мчатся вдоль «семиэтажки» и тормозят напротив второго роддома. Пассажиры привстают, высовываются в окна, чертыхаются, в нетерпении стучат кулаками по дверям-гармошкам. Двери разъезжаются, а громкоговоритель сообщает писклявым женским голосом: «Дальше трамвай не пойдет», – и народ топает к метро.
Времени полно, думает Надя, неспешно переходя дорогу, и уже одной ногой ступает на тротуар, как вдруг слышит:
– Девушка, подождите!
Она оборачивается. Возле черной машины стоит невысокий стройный шатен в белой рубашке с коротким рукавом и темно-красном галстуке и машет ей рукой.
– Пожалуйста, девушка!
– Вы меня зовете? – Надя делает ударение на слове «меня» и оглядывается – наверняка рядом есть еще какая-нибудь девушка.
Но ей не хочется, чтобы это было так. Конечно, Надя не уродина, но и не из тех женщин, к которым цепляются мужчины, – в ней нет изюминки, как сказала Ирина. Еще она сказала, что все блондинки глупые, поэтому Наде лучше покраситься в темный цвет. Про изюм и про блондинок, конечно, интересно, но одна сотрудница, шатенка «с изюминкой», все время жалуется, что мужики ей проходу не дают. То к ней пристал разведенный сосед с серьгой в ухе, с помятым лицом и в пиджаке с чужого плеча. После вопроса «Как делишки?» он решил произвести на нее впечатление, рассказав о своем опыте сверхуспешного дилера, – мол, он вот с ней сейчас разговаривает, а на него работают люди и деньги. Через три минуты он уже агитировал ее в сеть по распространению биодобавки под названием «коралловый кальций» – распахнул пиджак и пальцем в лейбл тычет, мол, смотри, от «Армани», я на него всего за два дня заработал. Шатенка прищурилась:
– Пиджак из секонда, цена ему гривен пятьдесят. Я в день больше зарабатываю.
И пошла своей дорогой.
Еще к ней приставал безработный юрист – тощий, бледный, лицо как печеное яблоко, на вид около сорока лет. Одевался он с претензией на оригинальность, считая, что она заключается в кожаной рокерской куртке-косухе, сапогах-казаках, кожаной фуражке с массивной серебряной кокардой с какими-то загадочными знаками и черных джинсах, так обтягивающих его кривые ноги, что она диву давалась, как он вообще в них влез, и в черных очках в круглой металлической оправе. В таких очках по «Полю дураков» ходит кот Базилио. Из его рта сильно воняло, но однажды она сдалась – согласилась выпить кофе. Зашли в кафе, заказали к кофе коньяк, пирожное, потом снова коньяк, он сдвинул бровки и печально поведал, что клиенты его замучили, что ему уже приходится от них отбиваться, что зарабатывает он несколько тысяч баксов в месяц. Она потягивала коньяк и мечтала побыстрее свалить. Домечталась… Когда пришло время уходить, он похлопал себя по карманам и вытаращил красненькие глазки с пожелтевшими белками:
– Ой, я портмоне забыл!
Она заплатила, ушла и попросила не провожать. Каково же было ее удивление, когда на следующий день он позвонил и снова пригласил ее… в ресторан. Пришлось сказать откровенно, что она о нем думает.
Самое интересное, что этого юриста потом подобрала учительница физкультуры из колледжа, приютила, обогрела, откормила. В благодарность за это он в компании заявил, что никогда на ней не женится. Она поплакала подруге в жилетку, но продолжала покупать ему сигареты и кофе, а он рассказывал ей, какой офигенный коктейль пил сегодня в классном баре. Гривна упала, и учительница, оставшись в один вечер без хлеба, намекнула, что пора о работе думать. Он оскорбился. Да так сильно, что, когда она ушла на работу, вынес из квартиры все, кроме мебели. Забрал ее одежду, которую купил в секонде за ее деньги – он обожал такие места. Забрал не только одежду, но и шторы, покрывала и подушки, которые купил там же. Забрал зонтик, который у кого-то «отвинтил», – он любил хвастаться способностью «отвинчивать» что угодно. Уволок ее зарядку для телефона, жестяные банки из-под чая, кремы для обуви, графин для ликера, половину столовых приборов, которые ему не принадлежали. Учительница физкультуры долго плакала.
После таких женских откровений Надя была счастлива отсутствием «изюма» – шансы попасть в лапы недоделанного мужчинки были нулевыми, а этот, с галстуком, таковым не выглядел… кажется.
– Да, вас. – Незнакомец захлопывает дверцу автомобиля и направляется к Наде, сверкая белозубой улыбкой.
– Я вас слушаю. – Она приподнимает бровь.
– Хочу с вами познакомиться, – отвечает незнакомец.
– Зачем? – спрашивает она, понимая всю глупость вопроса.
А он, незнакомец, ничего, высокий, стройный…
– Чтобы отвезти вас туда, куда вы ехали на трамвае. – Он показывает рукой на вереницу вагонов в рекламных наклейках, тянущуюся от универмага до поворота на Конный рынок. – Вы же куда-то ехали?
Надя бросает:
– Спасибо, я на метро доберусь, – и топает дальше.
Чтобы скрыть смущение, она прислушивается к стуку своих каблучков, они разные – левый стучит звонче правого, это ее отвлекает, и она краснеет, но не сильно. Ей хочется пройти по парку – отделенный высоким забором от дороги, он даже в самую страшную жару сохраняет удивительную прохладу, но торопливые шаги сзади заставляют ее идти сквозь марево выхлопных газов от плотного потока машин, движущихся по проспекту.
Он? Не он? Она только гадает, не поворачивая голову, и вдруг слышит над ухом:
– Меня зовут Борис.
Она останавливается, щурится, глядя на Бориса.
– Надя.
– Красивое имя.
– Спасибо…
– Так вы сядете в мою машину? Решайтесь, а то я бросил ее в неположенном месте.
– Боитесь штрафа? – Надя кривит рот.
– Нет, я боюсь эвакуатора.
Надя смотрит туда, где темнеет крыша его автомобиля.
– Я работаю в центре.
Он смотрит на часы:
– Когда у вас начинается рабочее время?
– В девять.
– Мы еще успеем кофе выпить. – Он улыбается.
– А если я не соглашусь на кофе?
– Почему? – Его брови взлетают вверх. – В кофе нет ничего плохого.
– Я вас совсем не знаю, – выдает Надя и прикусывает язык.
– Вот и узнаете. – Он разводит руки в стороны. – Я ничего плохого вам не сделаю – ведь не похож на убийцу, правда? Я похож на своего отца, а он мухи не обидел. Присмотритесь ко мне – и сразу успокоитесь.
Она присмотрелась и успокоилась. Ему за сорок, карие глаза, чувственный рот, прямой нос, густые волосы. От него исходит тонкий аромат дорогих духов и чувствуется безграничная уверенность в себе. У такого мужчины на сердце нет шрамов, потому что он старается не делать глупостей и ошибок, и Надя сдается. Вернее, сдается ее сердце, неистово бьющее по ребрам. Давай, решайся, кричит оно, сколько можно?
И Надя выдает очередную глупость:
– Вы женаты?
Ответ она знает – холостяки так не выглядят.
– Простите, – его лицо застывает в удивлении, – а при чем тут это? Я всего лишь хочу отвезти вас на работу.
– Всего лишь? – Надя приподнимает бровь.
Он кивает.
– Ну, если так… – она пожимает плечами, – тогда везите.
В бухгалтерию она вошла ровно в девять, а до этого успела заглянуть в кабинет директора и поздороваться. Мол, знайте, я не опоздала. Весь день она не могла сосредоточиться и укоряла себя за то, что дала ему номер мобильного и домашнего телефона, да еще согласилась поужинать.
Они поужинали. Ужин оказался невыносимой пыткой – она не умела держать вилку в левой руке, и отбивная все время ерзала по жирной скользкой тарелке. Потом они гуляли по тропинке в Лесопарке, ели мороженое, болтали обо всем и смеялись. Она давно так не смеялась.
А потом… Теплым сентябрьским вечером он улыбнулся немножко удивленно, будто увидел ее впервые, с боязливым любопытством, не зная, что сделать в следующую секунду, а потом прижал к стене… Тогда она сразу голову потеряла, а ночью, вздрагивая от воспоминаний о его прикосновениях, что обжигали ее тело несколько часов назад, посмотрела в себя и… заплакала от свалившегося на нее счастья… Грустного счастья. В нем не было счастья бытия, безоблачного счастья женщины, вознесенной любимым на высоты, о которых она так мечтала. Это было настороженное счастье маленькой девочки, с оглядкой и испугом взирающей на мир. Счастье с комом в горле, с неверием в завтра, с ожиданием чего-то плохого и смирением принять его. Это не имело ничего общего с любовью, зарождающейся в ее сердце, которой так жаждала ее трепетная душа, с опаской взиравшая на манящие огни пугающей будущности.
Надя не поехала в отпуск к морю, как планировала, и не узнавала себя – она менялась не по дням, а по часам. Она с наслаждением погружалась в шальную, непредсказуемую, страстную, всепоглощающую любовь, погружалась так явно для окружающих, что Даша, которой было всего четыре годика, с восхищением шептала:
– Тетя Надя, ты самая красивая принцесса…
И принцесса, нарядившись в яркое платье, взбив волосы на макушке так, как того хотел ее принц, сломя голову мчалась на свидание, потому что получила эсэмэску: «Жду в гостинице… номер… у меня есть полчаса». Она и с работы убегала, наврав главбуху с три короба. Иногда «принц» исчезал на два-три дня – она сходила с ума, звонила, его телефон не отвечал: «Зараз немає зв’язку…», – но он снова появлялся и просил приехать в отель такой-то. Без объяснений. Она влюблялась все сильнее, и все сильнее менялась, уже смеясь над собой в прошлом, и все не переставала восхищаться причудами любимого. Правда, однажды разозлилась, когда он не дал адрес электронной почты.
– А если ты мне срочно понадобишься? – возмутилась Надя. – Да мало ли что?! Вдруг у меня телефон сломается! Украдут…
– Надеюсь, ничего подобного не будет, – сказал он, и больше она этот вопрос не поднимала.
Боря родился в Харькове. После окончания политехнического института женился, уехал в Киев вместе с семьей жены и прожил там больше двадцати лет. Он вернулся, чтобы открыть в Харькове филиал страховой компании тестя и стать директором этого филиала. Жена и двое сыновей пока остались в Киеве – они приедут, как только будет готова купленная в центре квартира, а сейчас в ней полным ходом идет ремонт и Боря живет у мамы. Младший сын учится в какой-то особой школе, такая школа чуть ли не одна на весь Киев, а старший, студент, приезжать не собирается.
Надя тоже рассказала о семье: мама живет под Харьковом, а отец в Минске. Про Минск она выдумала – должен же он где-то жить… Про Валерку не сказала – он ей теперь никто, а Боря поведал о себе много интересного. Его покойный отец был хорошим инженером, красавцем и модником, никогда не носил шапки и нижнее белье. Мама – врач, она и сейчас в роддоме работает. У него есть молочная сестра, потому что грудью его кормила мамина подруга, есть дедушки и бабушки, они все живы. Боря ненавидел школу, она была через дорогу от его дома, и шапки: во дворе снимал и прятал в портфель, а только подойдет к школе, как мама крикнет в окно: «Надень шапку, я все вижу!» В седьмом классе он влюбился в девочку и съехал в учебе, а потом разлюбил и окончил школу с золотой медалью.
– А ты влюблялась? – спросил он.
– Да, в тебя…
– А до меня?
– Нет, – солгала она, сама желая верить в эти слова.
Боря обнял ее, поцеловал, сказал: «Бедная моя девочка», – и они снова отдались страсти.
…Она кладет руку ему на грудь:
– Ты меня не обманываешь?
Его брови взлетают вверх.
– Ты о чем?
Она уже проклинает себя за вопрос.
– О чем ты говоришь? – переспрашивает он.
И она бросается в омут с головой:
– Мы всегда будем вместе?
Он не отвечает и уходит. Она в отчаянии. Через несколько минут два звонка в дверь. Она мчится к двери сломя голову.
Он бросается на нее, срывает одежду…
– Мы всегда будем вместе, если захочешь, – шепчет он, когда его дыхание успокаивается, и уходит.
А она, ошалевшая от ласк и слов, еще долго млеет, раскинувшись на диване, а потом долго не спит. «Если захочешь…» Конечно, она хочет быть рядом, всегда! До последнего вздоха.
Она купила безумно дорогой комплект шелкового постельного белья, плотную портьерную ткань, такую, чтобы самый солнечный день с такими портьерами казался самой темной ночью, и тут же помчалась в ателье, заказывать. Боре понравилось белье, портьеры, и еще ему нравился секретер – в детстве у него был точно такой же, он за ним делал уроки в первом классе. Потом родители купили новую мебель, а старую выбросили.
– Если б он был не такой поцарапанный, хорошо стоил бы. – Боря отбрасывал крышку, гладил пальцами ящички, заглядывал в них и улыбался. – Неужели мне когда-то было семь лет? – шептал он, вставляя крошечные ключики в замочки.
– А каким ты был в семь лет? – спрашивала Надя.
– Худым и противным.
– Принеси фотографию.
Он принес. На ней Боре семь лет. Она смотрела на фото, и ей хотелось усадить за секретер такого же маленького худенького мальчика.
– Я хочу от тебя ребенка, – прошептала она, ошеломленная внезапным желанием материнства.
Надя купила рамку и вставила в нее фотографию. Она смотрела на фото, и ее охватывало до оторопи храброе и до дрожи авантюрное желание удалить внутриматочную спираль и забеременеть, а там хоть трава не расти. Она уже гладила свой плоский живот, представляла себе, как в ней зарождается маленькая жизнь, но голос разума начинал шептать: «Глупости!» – и все исчезало. Но вновь появлялось при следующей овуляции. А пока она каждое утро говорила маленькому Боре: «Доброе утро», – и, попивая кофе, мечтала о том времени, когда их ребенок прошлепает босыми ножками из своей красивой комнатки в гостиную их квартиры, в которой не будет ничего из этой мебели, даже секретера, так понравившегося Боре.
Потому что вся эта рухлядь видела разрушение ее жизни. Секретер – его молодоженам отдала баба Антося за ненадобностью – громоздкий, неудобный, в деревне совершенно лишний, и другая мебель были свидетелями того счастливого времени, когда Зеленый Змий был хорошим и бабушка с ним еще не разошлась. Мама была юной, улыбчивой и веселой, папа быстрее всех переплывал речку, а Нади еще в помине не было, но потом все полетело кувырком… Первый раз родители мамы и отца поругались прямо за свадебным столом и подрались из-за того, кто сколько дал денег на свадьбу, на кольца, на тамаду и тому подобное. Дальше – больше: к ссоре подключились родственники с обеих сторон, они особенно рьяно подливали масла в огонь. Огонь разгорелся и сожрал любовь, семью, мамину улыбку и Надино счастливое детство. Уже все забыли, с чего началось, кто первый сказал обидное слово или фразу, а только скорбно качали головами – эх, жизнь… Бывает, искры воспоминаний вырвут из мрака образ отца и так же исчезнут, не оставив ничего. Или улыбающееся лицо мамы, склоняющееся над ней. Или ковер, большой, вишнево-черный, – она идет по этому ковру, и рисунок кажется таким огромным… Рядом большущие босые ноги. Чьи? Она не помнит. Ковер этот сейчас здесь, под ее ногами, и диван, на котором отдыхал папа. И стулья, много раз перетянутые, но очень крепкие.
Как она ненавидит все это!
Но пока эта мебель ей нужна – не на полу же спать. Она забрала ее из бабушкиной квартиры. Последние дни жизни бабушки Надя вспоминает со смесью печали и ужаса. Во-первых, они так и не поговорили, как две души, встретившиеся на земле, а во-вторых…
За два дня до ухода бабушка дала Наде конверт с надписью «Открыть после моей смерти».
– Похоронишь меня и отдашь Ирке, – прошипела она.
Тогда Надя еще наивно полагала, что нет таких обид, которые не рассыпаются перед лицом смерти.
– Давай я позвоню маме, пусть приедет, – предложила Надя: она знала, что никакая черная кошка между женщинами не пробегала, что то были лишь годами накопленные мелкие обиды и нежелание обеими признать свою неправоту.
– Нет! – отрезала бабушка и уставилась в потолок.
После похорон и поминок Надя вымыла посуду, пол, поплакала, посидела на кухне, прикидывая, все ли было так, как хотела бабушка. Вроде все. И решила открыть конверт – почему нет, он же не заклеен? В конверте было, если можно так сказать, завещание, а точнее письмо Ирине: «…Вот тебе мое завещание: чтоб ты харкала кровью, чтоб ты света белого не видела, чтоб ты подавилась моей квартирой!» – и дальше в том же духе. Надя долго сидела на краю дивана, а тут встала, будто бабушка еще лежала на нем. Оставив письмо на диване, она принялась бесцельно бродить по квартире. Возвращаясь в комнату, она почему-то думала, что письмо исчезнет, растворится или улетит через балкон – она не хотела, чтобы мама его читала. Впервые в жизни она не то что жалела маму, нет… Она сочувствовала ей, потому что оказалась с ней в одинаковом положении – получается, ненависть между матерью и дочерью передается в их семье по наследству. Надя остановилась у дивана и воровато осмотрелась, будто в комнате мог еще кто-то быть, кроме паука в углу и навязчиво жужжащей мухи, быстро схватила письмо и, сгорбившись, засеменила в кухню. Там она скомкала письмо, положила в пепельницу, сказала: «Прости меня, ба», – и поднесла зажженную спичку. Письмо вспыхнуло, распрямилось на мгновение, будто протестовало против сожжения, и сгорело дотла. Пепел Надя бросила в унитаз, два раза слила воду, чтобы вообще никаких следов, вымыла пепельницу, вернулась к дивану, схватила конверт и порвала в клочья. Чтобы успокоиться, она открыла шкаф и принялась перебирать вещи.
Надя прожила у бабушки почти полгода, переехала из общаги сразу после смерти ее мужа, а навести порядок в шкафу руки так и не дошли. Добралась до платьев, пальто, костюмов. Смотрела – может, что-то соседям отдать, сунула руку в карман пальто, а там маленький старый конверт, небрежно надорванный, и в нем письмо. Автор письма так сильно злился, так давил на ручку, что в некоторых местах прорвал бумагу насквозь. Это было письмо бабушке от Надиного отца. «…Прежде чем написать вам, я проконсультировался с юристом. Он сказал, что, если вы напишете мне еще одно такое письмо, я могу подать на вас в суд. Я у вашей дочки ничего не брал, я ушел в чем стоял. Ирина лживая сволочь, сама продала кольца, а деньги потратила на мужиков и водку, а теперь хочет все на меня свалить? Не получится. Вы написали, что давали мне деньги. Я такого не помню. Я не получил от вас ни копейки. Если вы что-то дали своей дочери, то это не мое дело, я у вас ничего не просил и с ней больше не живу. …Здоровья вам не желаю…» Странное письмо, пронизанное страхом. Страх этот читался в каждом слове, между строк, чувствовался в продавленных буквах. Надя сожгла и это письмо – за него у бабушки не надо просить прощения, а у отца тем более. Она долго не могла уснуть – ее голова трещала от непонимания происходящего, от концентрации зла вокруг нее, от недоговоренности и семейных загадок. Карма – решила Надя, успокоилась и уснула. Проснулась она с четким желанием идти к ворожке – на Холодной Горе живет какая-то особенная цыганка, она порчу снимает, то бишь карму очищает.
Сидит Надя в кухне, пьет чай, ест пирожок с капустой – их целый таз остался после поминок, думает, у кого бы узнать адрес ворожки, а тут звонок в дверь. Надя запахивает халатик, поправляет хвост на затылке, подходит к дверям. В глазке обозначается мужчина с букетом гладиолусов – видимо, дату похорон перепутал. Надя открывает, делает грустную мину. Высокий блондин с признаками многолетней любви к выпивке на сильно помятом лице улыбается во все желтые зубы и хриплым голосом спрашивает, здесь ли живет Анна Алексеевна.
– Вы опоздали, я только позавчера ее похоронила, – отвечает Надя, а у самой крутится мысль: она его знает. Еще она думает о том, где он ночевал. В постели, как все нормальные люди, или под мостом? Или в подвале? Костюмчик на нем недешевый и не с чужого плеча, но уж больно потрепан и давно не был в химчистке, волосы тусклые, будто их мыли хозяйственным мылом. На пальце массивная золотая печатка, на длинной ручке кожаная сумка чуть больше обычной барсетки. Странный франтоватый мужчина. Она хочет спросить, кто он, но помятый ее опережает:
– А ты, случайно, не Надя?
– Да, Надя.
– А я твой папа.
Ее ноги приросли к линолеуму, челюсть отвисла. «Ну, бабушка», – думает Надя, и ей хочется перекреститься, но она быстро отметает эту мысль и вспоминает, что в природе существует закон парных случаев.
Надя много лет мечтала об этой встрече и представляла ее себе совсем иной. Цветы в ее воображении были, но глаза отца – уж точно не стеклянные. В ее воображении он смотрел на нее с любовью, обожанием, умилением и, конечно, немного виновато, а уж никак не с безразличием случайного прохожего. Она с трудом берет себя в руки и приглашает папашу войти. Он заходит, протягивает цветы, улыбается, шарит глазами по коридору. Даже на потолок посмотрел.
– Вы голодны? – спрашивает Надя.
В холодильнике полно еды.
– Да, очень.
Отец в комнату заглядывает.
– О! Старый друг… – разводит руки в стороны и идет к секретеру, – надо же… Как он тут оказался?
– Бабушка забрала его с собой, когда замуж вышла…
– А, приданое… – он усмехается. – Бабка надеялась в нем рыжуху найти…
– Какую рыжуху? – спрашивает Надя.
– Золото. – Отец открывает крышку, заглядывает, снова закрывает. – Ох и жадная была старуха… – Он досадливо мотает головой. – Нет в нем золота, я это уже давно проверил…
– А вы откуда приехали?
– Из Минска, я там работал. У меня в Харькове пересадка в Баку, на новое место, на работу, мои вещи на вокзале.
– А когда поезд?
– Завтра ночью… – Он вешает сумку на крючок, снимает пиджак. – А где ванна?
– Здесь.
Она проходит в кухню, открывает холодильник, выставляет контейнеры, кастрюли, миски. Из ванны доносится шум воды и фырканье.
– Ну, как живешь, Надежда? – Отец, стоя в дверях, вытирает шею полотенцем.
– Нормально. А вы как?
– Лучше всех. – Он бросает полотенце на холодильник и садится на табурет.
Надя вспоминает текст письма, и ей становится не по себе.
– Выпить есть? – Отец потирает руками колени.
Надя пожалела, что сожгла его письмо. Вот бы ему показать… Она снова ныряет в холодильник и достает начатую бутылку водки.
– Как кобра? – спрашивает он, отвинчивая пробку.
– Кобра? – удивляется Надя.
– Твоя мать… она ж змея, гы-гы-гы…
– Нормально.
– А Змий? Папашка кобры?
– Умер.
– Ай-я-яй… Хороший был мужик. – Он запинается. – Ну, выпьем за упокоение его души.
И выпил полстакана. Надя только пригубила. Еще пробубнил про дедушку и снова выпил. Потом бубнил про бабушку, мол, она была той еще сволочью, что была против рождения Нади.
– Она хотела, чтобы кобра аборт сделала. Ну, давай выпьем… – и осушил стакан. – Бабка как к тебе относилась?
– Нормально, – Надя пожала плечами.
– Врать нехорошо. Вишь, покраснела. – Он ухмыльнулся, тыча пальцем в лицо Нади. – Она тебя с пеленок терпеть не могла. Я тебе вот что скажу: что твоя бабка, что мать – те еще сучки.
– Нехорошо так про покойницу.
– Да пошла она… – Он надкусил соленый огурец. – И твоя мать туда же. Они хотели, чтоб я на них горбатился, чтоб жизни не видел, а они кралями расхаживали по деревне…
И понеслось.
Говорили ей, что папаша пьяница, но то, наверное, было давно – теперь папаша алкоголик. Начатую бутылку он выпил под холодец и воспоминания о дедушке и бабушке, потом выронил вилку и, хватая руками колбасу, сало, капусту и все, что Надя старательно разложила по тарелочкам, пил под грязную ругань в адрес Ирины. Про Надю он спросил односложно:
– Работаешь?
– Да.
– Кем?
– Бухгалтером-экономистом.
– Это скучно.
Надя пожала плечами, а сама с тревогой подумала о том, что сегодня ночью ей скучать не придется и она вряд ли вообще заснет. Будет хорошо, если папаша в пьяном угаре не вздумает выгнать ее из квартиры. Он берет пустую бутылку: