Я не могу без тебя жить (стихотворения, поэмы) - читать онлайн

И ты передо мной взметнулась,

твердыня дремная Кремля, —

железным гулом содрогнулась

твоя священная земля,

«Москва!» – и голос замирает,

и слова выспреннего нет,

взор опаленный озирает

следы величественных бед;

ты видела, моя столица,

у этих древних алтарей

цариц заплаканные лица

и лики темные царей;

и я из дальнего изгнанья,

где был и принят и любим,

пришел склонить воспоминанья

перед безмолвием твоим…

А ты несешь, как и когда-то,

над шумом суетных шагов

соборов сумрачное злато

и бармы тяжкие снегов.

И вижу – путь мой не случаен,

как грянет в ночь Иван: «Прийди!»

О мать! – дитя твоих окраин

тоскует на твоей груди.

Как ты подымаешь железо,

так я забываю слова:

куда погрохочет с отвеса

глухая моя булава?

Как птицы, маячат присловья,

но мне полонянна – одна:

подымет посулы любовья

до давьего дневьего дна.

По крыльям железной жеравы

стекает поимчивый путь,

добычит лихие забавы

ее белометная грудь.

Ветров перемерявши шелком

беззвучии твоих глубину,

я вызвежжусь на небе желклом,

помолньями в мир полыхну —

Чтоб ты, о печале Роксано,

вершала могучий потуст,

ничьею рукой не касанна,

ничьих не касаема уст.

Летаргией бульварного вальса

усыпленные лица подернув,

в электрическом нёбе качался

повернувшийся солнечный жернов;

покивали, грустя, манекены

головами на тайные стражи;

опрокинулись тучами стены,

звезды стали, стеная, в витражи;

над тоскующей каменной плотью,

простремглавив земное круженье,

магистралью на бесповоротье

облаками гремело забвенье;

под бичами крепчающей стужи

коченел бледный знак Фаренгейта,

и безумную песенку ту же

выводила полночная флейта.

Триневластная твердыня

заневоленных сердец.

Некуда дремлюге ныне,

некуда от шумей деться:

мечутся они во стане,

ярествуют на груди.

А в те дни, смеясь, предстанет

везичь везей впереди!

Бунь на поляне Цветляны,

осень взбежала – олень, —

только твои не сгубляны

ясовки, яблочный день;

только твои не срубляны

белые корни небес…

Дивится делу Цветляны

детская доля живее.

Перуне, Перуне,

Перуне могучий,

пусти наши стрелы

за черные тучи.

Чтоб к нам бы вернулись

певучие стрелы,

на каждую выдай

по лебеди белой.

Чтоб витязь бы ехал

по пяди от дому,

на каждой бы встретил

по туру гнедому.

Чтоб мчалися кони,

чтоб целились очи, —

похвалим Перуна,

владетеля мочи.

Ой, в пляс, в пляс, в пляс!

Есть князь, князь, князь,

светлоумный, резвоногий,

нам его послали боги!

Ой, ясь, ясь, ясь!

Есть князь, князь, князь!

Как твой первый бег,

буди быстр весь век.

Как ты всех упрежал,

пред тобою кусты

под покровом тьмы

преклонялися,

а до нас добежал,

светлоликий ты, —

пред тобою мы

рассмеялися.

Ой, в пляс, в пляс, в пляс!

Есть князь, князь у нас,

светлоликий, резвоногий,

нам его послали боги!

Зазмеившись, проплыла,

грозных вдаль отбросив триста,

в море – памяти скула —

в слезы взмыленная пристань.

Даже высушена соль,

даже самый ветер высох,

но морей немая боль

желтым свистом пляшет в лицах.

И в колени моряка

опрокинув берег плоский,

перережутся века

черным боком миноноски.

Уплывающим – привет,

остающимся – прощенье.

Нас – ни здесь, ни с теми нет,

мы – ведь вечности вращенье!

Когда затмилось солнце,

я лег на серый берег

и ел, скрипя зубами, тоскующий песок,

тебя запоминая

и за тебя не веря,

что может оборваться межмирный волосок.

Всползали любопытно по стенам смерти тени,

и лица укрывала седая кисея.

Я ощущал земли глухое холоденье,

но вдруг пустынный воздух вздохнул и просиял!

Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье?

То были волны, волны! Возникнут и замрут…

Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане.

И вот тебе на память навеки изумруд.

Гляжу с улыбкой раба:

одного за другим под знамена,

грозясь, несет велеба,

взывая вдаль поименно.

Какой человек в подъемнике

подбросился вверх, как мячик?..

Склонились внезапно домики

для взоров искусно зрячих.

Их много вдали, игрушечных,

свалилось, как черный козырь,

когда от дыханий пушечных

бежали по небу розы.

Светись о грядущей младости,

еще не живое племя!..

О Время! Я рад, что я достиг

держать тебе ныне стремя.

Что руки твои упали,

еще ничего не зная,

на осеребь леткой стали,

потеха моя удалая?

Не ты ль поднялась полками

повыморить город мором,

своими свела руками

к его железным заторам?

Устам миловаться сладко,

а сердцу жалеть невместно…

Плыви Колыванью, Златко,

земная моя невесто.

Поход твой поле полечит,

годов перевеяв тридцать…

Сорвет журавеля кречет

к твоей тугой рукавице.

Курись кустом над поляной,

крути железовье кресью,

пока жужжавой каляной

пойму тебя в понебесье.

Тулумбасы, бей, бей,

запороги, гей, гей!

Запороги-вороги —

головы не дороги.

Доломаны – быстрь, быстрь,

похолоним Истрь, Истрь!

Харалужье паново

переметим наново!

Чубовье раскрутим,

разовьем хоругвь путем,

а тугую сутемь

раньше света разметем!

То ли не утеха ли,

соловейко-солоду,

то ли не порада ли,

соловейко-солоду!

По грудям их ехали —

по живому золоту,

ехали, не падали

по глухому золоту!

Соловее, вей, вей,

запороги, гей, гей!

Запороги-вороги —

головы не дороги.

Пламенный пляс скакуна,

проплескавшего плашменной лапой;

ад душой – вышина,

верхоглавье весны светлошапой.

В этом тихом дождике —

ах, какая жалость! —

ехал на извозчике —

сердце разорвалось.

Не палят сияния

на Иван Великий;

просят подаяния

хитрые калики.

Точат, пеню слезную,

а из глоток – пламя,

движут силу грозную,

машут костылями.

«Пейте, пейте бесиво,

сучья перебежки,

прокатайтесь весело

в чертовой тележке!

Напивайтесь допьяна

бешеною сытой,

а князьевы копья на

попадет упитый!»

Дни и ночи, бегая,

не уйдешь от чуда…

Гей, лошадка пегая,

увози отсюда!

Двери глухо заперты,

пожелтели книги,

никогда на паперти

не звенят вериги.

Галстучек горошками

ветриво трепался,

поднимал ад рожками,

поднимал три пальца.

Там над половодьями

холодела давечь,

пало под ободьями,

пало тело навзничь.

Над Иваном растет вышина,

то под небом, слезою омытым,

то огонь острогонь скакуна

из весны выбивает копытом.

Ты в маске электрической

похаживаешь мимо,

а я – на Дон, на Дон, на Дон

зову тебя очима.

Не сонь моя, не тень моя,

не голос мой не звучен:

я горшими мученьями

во младости замучен.

И там рука, и там нога,

и день меледневеет,

а здесь – брожу, ищу врага,

что встретиться не смеет.

Пустынным палом похоти

перепалило роды,

а ты в милейном хохоте

залащиваешь годы.

На теле на порубанном

похаживает ворон,

и страшно нам и любо нам

сходиться взор со взором.

Не ведаю ни ветра я,

ни холода, ни зноя.

Прими, другиня щедрая,

безмерного героя.

Лежу-лежу, пою-пою,

и ночь моя короче.

Пойдем на Дон, на Дон, на Дон

свести на очи – очи.

Как черви плоски и правы

столпились людские истины,

но гневно краснеют травы,

и лес истлевает лиственный.

Про эти зеленые войны

какой сообщу редакции?

Ведь слишком густой и хвойный

победой в своих рядах сиял.

Как ставят иконе свечку —

я штык навинчу и вычищу:

иди ко мне, человечку,

большой и злой человечище.

Травой обгорелой стань

ты, голос, глухой меж прочими,

и боль оборви, гортань,

кровавыми свежими клочьями.

А ты, тишина, – ори

и новому миру радуйся

в жару осенней зари,

в горячечном белом градусе!

Титлы черные твои

разберу покорничьим,

ай люли, ай люди,

разберу покорничьим.

Духом, сверкой, злоем взрой,

убери обрадову,

походи крутой игрой

по накату адову,

Опыланью пореки

радости и почести —

мразовитыя руки

след на милом отчестве,

Огремли глухой посул

племени Баянова,

прослышаем нами гул

струньенника пьяного.

Титлы черные твои

киноварью теплятся,

ай люли, ай люли,

киноварью теплятся.

Братец Наян,

мало-помалу

выползем к валу

старых времян.

Видишь, стрекач

чертит раскосый.

Желтополосый

лук окарячь.

Гнутся холмы

с бурного скока.

Черное око

выцелим мы.

Братец Ивашко,

гнутень ослаб.

Конский охрап

тянется тяжко.

Млаты в ночи —

нехристя очи.

Плат оболочий

мечет лучи.

Братец Наян,

молвлено слово —

племени злова

сном ты поян.

Я на межу

черныя рати

мги наложу

трое печати.

Первою мгой

сердце убрато.

Мгою другой

станет утрата.

Отческий стан

третьей дымится…

Братец Наян,

что тебе снится?

Мокроту черных верст отхаркав,

полей приветствуем изменой —

еще влетит впотьмах под Харьков,

шипя морской осенней пеной.

И вдруг глаза во сне намокнут,

колеса сдавят рельс узкий,

нагрянет утро, глянут окна

на осень в новом недоуздке.

А подойдешь к нему под Тулой

забыть ладонь на поршне жарком:

осунувшийся и сутулый

в тумане роется огарком.

Но – опылен морскою пеною,

сожрав просторы сна и лени,

внезапно засвистит он: «Генуя!» —

и в море влезет по колени.

Разум изрублен. И

скомканы вечностью вежды…

Ты

не ответишь, Возлюбленный,

прежняя моя надеждо.

Но не извернусь, мыслями стиснутый

тесными,

нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь.

Реже – но

буду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный,

бешеный,

буду хулить Тебя, чтоб Ты откликнулся

песнями!

Я запретил бы «Продажу овса и сена»…

Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?

А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,

руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!

Буквы сигают, как блохи,

облепили беленькую страничку.

Ум, имеющий привычку,

притянул сухие крохи.

Странноприимный дом для ветра,

или гостиницы весны —

вот что должно рассыпать щедро

по рынкам выросшей страны.

Две слабости: шпилек и килек…

А в горячее лето

море целит навылет

из зеленого пистолета.

Но, схвативши за руку ветер,

Позабывшее всё на свете,

в лицо ему мечет и мечет

лето – горячие речи.

О море – как молодец! Весь он

встряхнул закипевшие кудри,

покрытый ударами песен

о гневом зазнавшемся утре.

Ты вся погружаешься в пену,

облизанная валами,

но черную похоти вену

мечтой рассеку пополам я.

И завтра, как пристани взмылят,

как валом привалится грудь, —

навылет, навылет, навылет

меня расстрелять не забудь!

Я знаю: все плечи смело

ложатся в волны, как в простыни,

а ваше лицо из мела

горит и сыплется звездами.

Вас море держит в ладони,

с горячего сняв песка,

и кажется, вот утонет

изгиб золотистого виска…

Тогда разорвутся губы

от злой и холодной ругани,

и море пойдет на убыль

задом, как зверь испуганный.

И станет коситься глазом

в небо, за помощью, к третьему,

но брошу лопнувший разум

с размаха далёко вслед ему.

И буду плевать без страха

в лицо им дары и таинства

за то, что твоя рубаха

одна на песке останется.

Еще никто не стиснул брови

врагам за думой одолеть их,

когда, шумя стаканом крови,

шагнуло пьяное столетье.

Как старый лекарь ржавым шилом,

увидя знак болезни тяжкой,

он отворил засовы жилам

и бросил сгустки в неба чашку.

Была страна, как новый рой,

курилась жизнь, как свежий улей;

ребенок утренней порой

игрался с пролетавшей пулей.

Один поет любовь, любовь,

любовь во что бы то ни стало!

Другой – мундира голубого

сверкает свежестью кристалла.

Но то – рассерженный грузин,

осиную скосивши талью,

на небо синее грозил,

светло отплевываясь сталью.

Но то – в пределы моряка,

знамена обрывая в пену,

вкатилась вольности река,

смывая гибель и измену.

Еще смертей двойных, тройных

всходил опары воздух сдобный,

а уж труба второй войны

запела жалобно и злобно.

Пускай тоски, и слез, и сна

не отряхнешь в крови и чаде:

мне в ноги брякнулась весна

и молит песен о пощаде.

Еще! Исковерканный страхом,

колени молю исполина:

здесь всё рассыпается прахом

и липкой сливается глиной!

Вот день: он прополз без тебя ведь,

упорный, весенний и гладкий.

Кого же мне песней забавить

и выдумать на ночь загадки?

А вечер, в шелках раздушенных

кокетлив, невинен и южен,

расцветши сквозь сотни душонок,

мне больше не мил и не нужен.

Притиснуть бы за руки небо,

опять наигравшее юность,

спросить бы: «Так боль эта – небыль?» —

и – жизнью в лицо ему плюнуть!

Зажать голубые ладони,

чтоб выдавить снежную проседь,

чтоб в зимнем зашедшемся стоне

безумье услышать – и бросить!

А может, мне верить уж не с кем,

и мир – только страшная морда,

и только по песенкам детским

любить можно верно и твердо:

«У облак темнеют лица,

а слезы, ты знаешь, солены ж как!

В каком мне небе залиться,

сестрица моя Аленушка?»

Если ночь все тревоги вызвездит,

как платок полосатый сартовский,

проломаю сквозь вечер мартовский

Млечный Путь, наведенный известью.

Я пучком телеграфных проволок

от Арктура к Большой Медведице

исхлестать эти степи пробовал

и в длине их спин разувериться.

Но и там истлевает высь везде,

как платок полосатый сартовский,

но и там этот вечер мартовский

над тобой побледнел и вызвездил.

Если б даже не эту тысячу

обмотала ты верст у пояса —

всё равно от меня не скроешься,

я до ног твоих сердце высучу!

И когда бы любовь-притворщица

ни взметала тоски грозу мою,

кожа дней, почерневши, сморщится,

так прожжет она жизнь разумную.

Если мне умереть – ведь и ты со мной!

Если я – со зрачками мокрыми, —

ты горишь красотою писаной

на строке, прикушенной до крови.

Простоволосые ивы

бросили руки в ручьи.

Чайки кричали: «Чьи вы?»

Мы отвечали: «Ничьи!»

Бьются Перун и Один,

в прасини захрипев.

Мы ж не имеем родин

чайкам сложить припев.

Так развевайся над прочими,

ветер, суровый утонченник,

ты, разрывающий клочьями

сотни любовей оконченных.

Но не умрут глаза —

мир ими видели дважды мы, —

крикнуть сумеют «назад!»

смерти приспешнику каждому.

Там, где увяли ивы,

где остывают ручьи,

чаек, кричащих «чьи вы?»,

мы обратим в ничьих.

Тот, кто перед тобой ник,

запевши твоей свирелью,

был такой же разбойник,

тебя обманувший смиреньем.

Из мочек рубины рвущий,

свой гнев теперь на него лью,

чтоб божьи холеные уши

рвануть огневою болью.

Пускай не один на свете, но я —

перед ним ведь нищий.

Я годы собрал из меди,

а он перечел их тыщи.

А! Если б узнать наверно,

хотя б в предсмертном хрипе,

как желты в Сити соверены, —

я море бы глоткой выпил.

А если его избранник

окажется среди прочих,

как из-под лохмотьев рваных,

мой нож заблестит из строчек.

И вот, оборвав смиренье,

кричу, что перед тобой ник

душистой робкой сиренью

тебя не узнавший разбойник.

Жизнь осыпается пачками

рублей; на осеннем свете

в небе, как флаг над скачками,

облако высинил ветер…

Разве ж не бог мне вас дал?

Что ж он, надевши время,

воздух вокруг загваздал

грязью призов и премий!

Он мне всю жизнь глаза ест,

дав в непосильный дар ту,

кто, как звонок на заезд,

с ним меня гонит к старту.

Я обгоню в вагоне,

скрыться рванусь под крышу,

грохот его погони

уши зажму и услышу.

Слышу его как в рупор,

спину сгибая круто,

рубль зажимая в руку

самоубийцы Брута.

С улиц гастроли Люце

были какой-то небылью —

казалось, Москвы на блюдце

один только я небо лью.

Нынче кончал скликать

в грязь церквей и бань его я:

что он стоит в века

званье свое вызванивая?

Разве шагнуть с холмов

трудно и выйти на поле,

если до губ полно

и слезы весь Кремль закапали?

Разве одной Москвой

желтой живем и ржавою?

Мы бы могли насквозь

небо пробить державою.

Разве Кремлю не стыд

руки скрестить великие?..

Ну, так долой кресты!

Наша теперь религия!

Как желтые крылья иволги,

как стоны тяжелых выпей,

ты песню зажги и вымолви

и сердце тоскою выпей!

Ведь здесь – как подарок царский —

так светится солнце кротко нам,

а там – огневое, жаркое

шатром над тобой оботкано.

Всплыву на заревой дреме

по утренней синей пустыне,

и – нету мне мужества, кроме

того, что к тебе не остынет.

Но в гор голубой оправе

все дали вдруг станут отверстыми,

и нечему сна исправить,

обросшего злыми верстами.

У облак темнеют лица,

а слезы, ты знаешь, солены ж как!

В каком мне небе залиться,

сестрица моя Аленушка?

У подрисованных бровей,

у пляской блещущего тела,

на маем млеющей траве

душа прожить не захотела.

Захохотал холодный лес,

шатались ветви, выли дубы,

когда июньский день долез

и впился ей, немея, в губы.

Когда старейшины молчат,

тупых клыков лелея опыт, —

не вой ли маленьких волчат

снега залегшие растопит?

Ногой тяжелой шли века,

ушли миры любви и злобы,

и вот – в полете мотылька

ее узнает поступь кто бы?

Все песни желтых иволог

храни, храни ревниво, лог.

Как соловей, расцеловавший воздух,

коснулись дни звенящие твои меня,

и я ищу в качающихся звездах

тебе узор красивейшего имени.

Я, может, сердцем дотла изолган:

вот повторяю слова – все те же,

но ты мне в уши ворвалась Волгой,

шумишь и машешь волною свежей.

Мой голос брошен с размаху в пропасть,

весь в черной пене качает берег,

срываю с сердца и ложь и робость,

твои повсюду сверкнули серьги.

По горло волны! Пропой еще, чем

тебя украсить, любовь и лебедь.

Я дней, закорчившихся от пощечин,

срываю нынче ответы в небе!

1916

За отряд улетевших уток,

за сквозной поход облаков

мне хотелось отдать кому-то

золотые глаза веков…

Так сжимались поля, убегая,

словно осенью старые змеи,

так за синюю полу гая

ты схватилась, от дали немея,

Что мне стало совсем не страшно:

ведь какие слова ни выстрой —

всё равно стоят в рукопашной

за тебя с пролетающей быстрые.

А крылами взмахнувших уток

мне прикрыла лишь осень очи,

но тебя и слепой – зову так,

что изорвано небо в клочья.

Ушла от меня, убежала,

не надо, не надо мне клятв!

У пчел обрываются жала,

когда их тревожат и злят.

Но эти стихи я начал,

чтоб только любить иначе,

и злобой своей не очень

по ним разгуляется осень.

Приветствую тучи с Востока,

жестокого ветра любви,

я сжечь не умею восторга,

который мне душу обвил.

На мой ли прикликались вызов

иль слава вас слала сама,

летящие тучи Гафизов,

сошедших от счастья с ума?

Черны и обуглены видом

в персидском в палящем огне,

летите! Я счастья не выдам,

до плеч подаренного мне.

Привет вам, руки с Востока,

где солнце стоит, изомлев,

бледнеющее от восторга,

которого нет на земле.

Нынче поезд ушел на Золочев,

ударяясь о рельсы. И вот —

я вставляю стихи на золоте

в опустевший времени рот.

Ты еще задрожишь и охнешь,

когда я, повернув твою челюсть,

поведу паровоз на Мохнач

сквозь колосьев сушеный шелест.

Я вижу этот визг и лязг,

с травою в шуме ставший об локоть,

где бота голубой глаз

глядит на мчащееся облако.

Я буду волком или шелком

на чьем-то теле незнакомом,

но без умолку, без умолку

возникнет память новым громом.

Рассыпься слабостью песка,

сплывись беспамятностью глины,

но станут красные калины

светиться заревом виска.

И мой язык, как лжи печать,

сгниет заржавевшим железом,

но станут иволги кричать,

печаль схвативши в клюв за лесом.

Они замрут, они замрут —

последний зубр умолк в стране так,

но вспыхнет новый изумруд

на где-то мчащихся планетах.

Будет тень моя беситься

дни вперед, как дни назад,

ведь у девушки-лисицы

вечно светятся глаза.

Когда качнется шумный поршень,

и небеса поголубеют,

и пронесется низко коршун

над голубиной колыбелью, —

какой немеющей ладонью

сберут небесные одонья?

Владения осеннего тепла,

где смерти сон – приветливый шабер,

и если ты – осенний лист, – не плачь:

опрятен дней расчесанный пробор.

И гребешок из солнечных зубцов,

распутывая кудри облаков,

откроет вдруг холодное лицо.

И это – даль уснула глубоко.

И ветра в сияющем свисте

осыплются звездные листья,

и кисти сияющих ягод

на пальцы берущие лягут.

Еще на закате мерцали…

Но вот – почернело до ужаса,

и всё в небесном Версале

горит, трепещет и кружится.

Как будто бы вечер дугою

свободу к зениту взвез: с неба —

одна за другою

слезают тысячи звезд!

И как над горящею Францией

глухое лицо Марата, —

среди лихорадящих в трансе

луна – онемевший оратор.

И мир, окунувшись в мятеж,

свежеет щекой умытенькой;

потухшие звезды – и те

послов прислали на митинги.

Услышьте сплетенный в шар шум

шагов без числа и сметы:

то идут походным маршем

к земле – на помощь – планеты.

Еще молчит тишина,

но ввысь —

мечты и желания,

и вот провозглашена

Великая Океания.

А где-то, как жар валюты,

на самой глухой из орбит,

солнце кровавым Малютой

отрекшееся скорбит!

Зеленый лед залива скользкий…

Давай пропляшем танец польский?

Но нет! Он сумрачен и сух,

он не звенит, как стертый пенязь:

поблек кунтуш, оплыл кожух,

наш лед обломится, запенясь,

и в зажурчавшую кайму

оденется напрасно весь он,

и этой песни не поймут,

как всех прекрасных, нежных песен.

Еще правдивей и короче

и лучше длинных пустяков

плясать под музыку ороча,

под детский голос остяков.

Тебе же сосны надоели,

пускай свою нам бросит перс тень

и повернет вокруг недели,

как сказочный волшебный перстень,

чтобы тебе могла присниться

небес сияющая кротость,

чтоб снова Будда сел на лотос,

склонив гремящие ресницы.

Пока же здесь – пока мы здесь,

пока стоим в оленьей шкуре,

пока сияет Север весь, —

давай пропляшем танец бури!

Еще и осени не близко,

еще и свет гореть, – не связан,

а я прочел тоски записку,

потерянную желтым вязом.

Не уроню такого взора,

который – прах, который – шорох.

Я не хочу земного сора,

я никогда не встречу сорок.

Когда ж зевнет над нами осень,

я подожгу над миром косы,

я посажу в твои зеницы

такие синие синицы!

Три года гневалась весна,

три года грохотали пушки,

и вот – в России не узнать

пера и голоса кукушки.

Заводы весен, песен, дней,

отрите каменные слезы:

в России – вора голодней

земные груди гложет озимь.

Россия – лен, Россия – синь,

Россия – брошенный ребенок,

Россию, сердце, возноси

руками песен забубённых.

Теперь там зори поднял май,

теперь там груды черных пашен,

теперь там – голос подымай,

и мир другой тебе не страшен.

Теперь там мчатся ковыли,

и говор голубей развешан,

и ветер пену шевелит

восторгом взмыленных черешен.

Заводы, слушайте меня —

готовьте пламенные косы:

в России всходят зеленя

и бредят бременем покоса!

За картой убившие карту,

всё, чем была юность светла,

вы думали: к первому марту

я всё проиграю – дотла.

Вы думали: в вызове глупом

я, жизнь записав на мелок,

склонюсь над запахнувшим супом,

над завтрашней парой чулок.

Неправда! Я глупый, но хитрый.

Я больше не стану считать!

Я мокрою тряпкою вытру

всю запись твою, нищета.

Меня не заманишь ты в клерки,

хоть сколько заплат ни расти,

пусть все мои звезды померкли —

я счет им не буду вести.

Шептать мне вечно, чуть дыша,

шаманье имя Иртыша.

В сводящем челюсти ознобе

склоняться к телу сонной Оби.

А там – еще синеют снеги,

светлейшие снега Онеги.

Ах, кто, кроме меня, вечор им

поведал бы печаль Печоры!

Лишь мне в глаза сверкал, мелькал,

тучнея тучами, Байкал.

И, играя пеною на вале,

чьи мне сердце волны волновали?

Чьи мне воды губы целовали?

И вот на губах моих – пена и соль,

и входит волненье, и падает боль,

играть мне словами с тобою позволь!

Ветка в стакане горячим следом

прямо из комнат в поля вела,

с громом и с градом, с пролитым летом,

с песней ночною вокруг села.

Запах заспорил с книгой и с другом,

свежесть изрезала разум и дом;

тщетно гремела улицы ругань —

вечер был связан и в чащу ведом.

Молния молча, в тучах мелькая,

к окнам манила, к себе звала:

«Миленький, выйди! Не высока я.

Хочешь, ударюсь о край стола?!

Миленький, вырвись из-под подушек,

комнат и споров, строчек и ран,

иначе – ветром будет задушен

город за пойманный мой майоран!

Иначе – трубам в небе коптиться,

яблокам блекнуть в твоем саду.

Разве не чуешь? Я же – жар-птица —

в клетку стальную не попаду!

Город закурен, грязен и горек,

шелест безлиствен в лавках менял.

Миленький, выбеги на пригорок,

лестниц не круче! Лови меня!»

Блеском стрельнула белее мела

белого моря в небе волна?..

Город и говор – все онемело,

всё обольнула пламенней льна.

Я изловчился: ремень на привод,

пар из сирены… Сказка проста:

в громе и в граде прянула криво,

в пальцах шипит – перо от хвоста!

Какую тебе мне лесть сплесть

кривее, чем клюв у клеста?

И как похвалить тебя, если

дождем ты листы исхлестал?

Мы вместе плясали на хатах

безудержный танец щегла…

И всех человеческих каторг

нам вместе дорога легла.

И мне моя жизнь не по нраву:

в сороку, в синицу, в дрозда, —

но впутаться в птичью ораву

и – навеки вон из гнезда!

Ты выщелкал щекоты счастья,

ты иволгой вымелькал степь,

меняя пернатое платье

на грубую муку в холсте.

А я из-за гор, из-за сосен,

пригнувшись, – прицелился в ночь,

и – слышишь ли? – эхо доносит

на нас свой повторный донос.

Ударь же звончей из-за лесу,

изведавши все западни,

чтоб снова рассвет тот белесый

окрасился в красные дни!

Совет ветвей, совет ветров,

совет весенних комиссаров

в земное черное нутро

ударил огненным кресалом.

Губами спеклыми поля

хлебнули яростной отравы,

завив в пружины тополя,

закучерявив в кольца травы.

И разом ринулась земля,

расправив пламенную гриву,

грозить, сиять и изумлять

не веривших такому взрыву.

И каждый ветреный посыл

за каждым новым взмахом грома

летел, ломал, срывал, косил —

что лед зальдил, что скрыла дрема.

И каждый падавший удар

был в эхе взвит неумолканном:

то – гор горячая руда

по глоткам хлынула вулканным.

И зазмеился шар земной

во тьме миров – зарей прорытой…

«Сквозь ночь – со мной,

сквозь мир – за мной!» —

был крик живой метеорита.

И это сталось на земле,

и это сделала страна та,

в которой древний разум лет

взмела гремящая граната.

Пускай не слышим, как летим,

но если сердце заплясало, —

совет весны неотвратим:

ударит красное кресало!

От Грайворона до Звенигорода

эта песня была переигрывана.

В ней от доньего дня до поволжьина

крики «стронь-старина» в струны вложены.

Всё, что было твердынь приуральных,

все лежат, как скирды, пробуравлены.

Изломи стан, гора, хребет Яблоновый,

утекай, Ангара, от награбленного!

Ветер, жги, ветер, рви, ветер, мни-уминай,

разбирай семена, раздирай имена,

раскромсай, разбросай города в города,

вей, рей, пролетай, свою жизнь коротай!

Не враг я тебе, не враг!

Мне даже подумать страх,

Что, к ветру речей строга,

Ты видишь во мне врага.

За этот высокий рост,

За этот суровый рот,

За то, что душа пряма

Твоя, как и ты сама,

За то, что верна рука,

Что речь глуха и легка,

Что там, где и надо б желчь, —

Стихов твоих сот тяжел.

За страшную жизнь твою,

За жизнь в ледяном краю,

Где смешаны блеск и мрак,

Не враг я тебе, не враг.

Бабахнет

весенняя пушка

с улиц,

завертится

солнечное ядро;

большую

блистающую

сосулю

бросает

в весеннюю грусть и дрожь.

По каплям

разбрызгивается холод, по каплям

распластывается тень;

уже мостовая

свежо и голо

цветет,

от снега осиротев.

Вот так бы

и нам,

весенним людишкам,

под гром и грохот

летучих лучей

скатиться

по легким

сквозным ледышкам

в весенний

пенный,

льюнный ручей.

Ударил в сердце

горячий гром бы,

и радостью

новых,

свежих времен,

вертушкой

горячей солнечной бомбы

конец зимы

чтоб был заклеймен!