– Не-а. Без выбора.
Командир подносит белую чашку к губам.
– Ни хрена не улетим.
Отхлебывает.
– Эта падла нам сейчас все запорет.
Он поворачивает красивое лицо в сторону бокового окна нашего Эйрбаса. Там, за окном, развалилась на полосе "та самая падла". Туман. Ни черта не видно.
– Через часик развеется, Дим. Пей кофе… Ждем…
Второй пилот, медленно, как снежный барс, поворачивается. Вытягивает мягкую лапу и берет с подноса на моих руках свою чашку. Поднимает кошачьи глаза, прищуривает их.
– Вон, Маринке, гляди как домой надо. Ждут ее там видно… А?… Значит, раздует.
Киваю в ответ. Я раздую. Мне сейчас ветром стать и развеять этот ваш "Пулково" – как два пальца об асфальт.
– Ребятки… мальчики, – мурлычу пилотам, – давайте полетим уже, а? Мы тут третий час сидим. Что там надо, чтобы выпустили? Ветер? Ураган? Смерч? Я могу, не вопросы… Пальцем лишь ткните – куда дуть.
– Будешь дуть? – ржут.
– Буду! Мы всем экипажем, вчетвером с девчонками как побежим и…
– На ваших-то каблучонках?!..
– Да пофигу, Жень! Побежим! Как антилопы гну на водопой. По этой, мать ее вашу, полосе… И дунем – куда скажете. Хоть в левое крыло… Хоть в правое. Хоть в зад… Спать охота… Полетели-а?
Ржут, аж трясутся. Кофе в их чашках подпрыгивает, булькает вулканом, сейчас вскипит.
Домой… Будь сила моей мысли чуть мощнее этой сизой мути, притянула бы солнце поближе, поярче, и прогрела землю насквозь, аж до Австралии, до самых до пингвинов. Тогда туман бы выпустил нас. И полетели мы легкой птицей – вжух!
– Глянь, глянь! – лыбится второй. – Размечталась как! Глазища какие сразу…
Ставит пустую чашку обратно на поднос.
– Слушай, а может, лучше посидим еще здесь, Дим?… Гостиницу нам выбьешь нормальную. Поспим – полежим… и это-там, домой? Завтра, спокойненько, без суеты…
Но смотрит почему-то не на командира, а на меня. Командир же уперся взглядом в густую вату за стеклом и усмехается. По ходу, полетим все же. Ждут его, чую. Ждут, как и меня. Потеплело на душе. Прогрелась земля. Свой командир-то!
Разворачиваюсь на каблуках – каблучонках и выхожу из кабины. Плечи вверх – вдох. Плечи вниз – выдох.
Как же устала. Одно и то же. Из рейса в рейс.
За годы полетов исходила все тропы, все трассы. Сейчас дадут отмашку и придут уставшие от ожидания люди. Будут яростно толкаться на трапе. Стоять в проходе, медленно выискивая для каждой газетки и кофточки место на полке. А те, кто за ними, будут громко сопеть в спину передним.
Мы будем им солнечно улыбаться. А они… Растерзают своим гневом нашу белоснежную самолетку. Таков сюжет этой простой драмы.
– Везут! По местам! Пилотки надели… улыбаемся, машем!
И чуть тише, но чтоб в самое нутро, в пупок:
– Девчонки… давайте отработаем гладко. Дом близко… Без косяков, да?
У меня в микрофоне голос медный. За таким голосом мертвые встанут и пойдут, размахивая саваном, куда скажу.
Роль старшего бортпроводника выбрана не мной – за меня. Люблю просто летать и быть обычной стюардессой. Я не люблю давать указания, не люблю свой пробирающий до костей голос, от которого даже у моего кота шерсть дыбом.
Но крепко сижу на системе взлетов и особенно-посадок, как наркоман со стажем. Так что, играем в этом театре честно, согласно выданным ролям.
Пилотку – пониже на лоб. Губы поярче – красным. Погнали.
Штурм неизбежен. И сладостен, ее-а! Он означает вожделенную близость конца. И сладкую смерть – в полете над любимой кроватью.
Если долетим…
Пассажиры с трапа врываются в меня, в нутро самолетки, в моих бедных девчонок и этих мальчишек в пилотской кабине. Разносят, распахивают, тычут навстречу нашим улыбкам свои оскаленные посадочные талоны.
– Эй, эй! Девушка! Куда мне сумку – то ложить?
– Пиджак заберете? Или мне самому его вешать?
– Милочка, чудесная помада, знаете ли… Как зовут нашего командира? Дмитрий? Не Димочка ли Шевцов? помню вот…
– Какая классная погода, правда же? (Нет, блин! Это Питер! Идите уже!).
– Мне что, так и стоять тут с ребенком, в проходе?
Женщина, уставшая, нервная. Ребенок плачет, напившись ее усталостью, люди пихают их безжалостно…
Смотрю на нее, на ребенка. Будь я Иисусом, сама бы как запрыгнула сейчас на крест, как отвиселась бы там, в надежде на скорый исход. Тело мое, после вынужденной посадки не в том аэропорту, после ожидания в нем летной погоды, изнывает от усталости. Ноги в служебных иезуитских туфлях истекают кровью, хоть мы еще даже не взлетели… Но я не могу, не имею права на крест, не сейчас, увы. Я нужна здесь. Ногами и руками. На земле и в небе. Что бы это ни значило…
– Ку-ку, эй!? Зависли? Ну и сервис! Все люди как люди, летают себе! А мы? Вы?…
Она смотрит на меня.
– Давайте подержу его, пока вы все уложите? Устал, малыш? – протягиваю руки.
Она цепляется за меня взглядом, как за последнюю соломинку, потом кивает, сует мне дитя-кулек в руки. Кулек вдруг умолкает, улыбается, моргает небесными глазами и в салоне становится светлее. Выдыхаю. Теперь точно долетим. Куда ж мы денемся? Такой важный кулек обязаны доставить куда следует. Его где-то очень ждут. Усадили всех, утыркались, иду в кабину с докладом: готовы.
– Мариш, – говорит в кабине командир. – Аккуратней с горячим чаем в салоне, потрясет нас малость.
– Классная новость… Надолго?
– До посадки…
– Нашаманила ветер, блин, ведьма, – бубнит в окно второй.
Вдыхаю, плечи вверх.
– Тебе мясо? И кофе?
– Да, давай мясо, кофе, что ж еще, все как обычно… Полетели.
Второй снова надевает наушники.
– А мне омлет, только сильно не грей, хотя… ты сама знаешь…
Выхожу из кабины, плечи – вниз.
– А-ну, признавайтесь! – грозно сдвигаю брови перед девчонками. – И кто у нас тут согрешил, девушки?
– Я! – в один голос кивают они синхронно.
Хохочут. Кивают и смотрят честно в глаза. Глаза у всех троих – хоть рисуй. Все трое грешны и прекрасны.
– И что ж я не пошла в художники?! Сидела бы себе на земле. Попой на мягкой травке. Рядом – мольберт, краски, "Пепси". Красиво так. Птички поют.
– Дак а чем тебе наши движки – не птички, а? – подмигивает Светка.
– Посидишь тут с вами, как же… Всем мечта как мечта досталась. А мне?… Осторожнее сегодня в салоне с чаем-кофе, не ошпарьте никого. Поболтает нас малость…
– А таки-что? Те гарны хлопцы в кабине, с усами, они не в курсе, что мы могем лететь нашу самолетку против ветру? – спрашивает чернобровая Олеся.
– Леська, твою ж мать, иди пересчитай пассажиров.
– Это я люблю! Три, два, раз – ложимся на матрас – улыбается белозубо она, и уплывает в салон.
Вот и я люблю. Свою работу. Если не по любви работать, то как ещё в таких условиях выжить? Без любви тут не выживешь. Хоть душу дьяволу продавай…
По правде говоря, мы давно ее продали. И научились раздувать туман. Если уж нас где-то сильно ждут, мы могём лететь самолетку против ветру. Могем, да! Всем метеосводкам назло.
Когда стюардессу принимают в стюардессы, ее первым делом отправляют на ВЛЭК. Там каждый врач заглядывает, я извиняюсь, ей во все места с вопросом: “Ждет ли вас кто-то дома? А тут? А здесь?… Точно ждут?". И берут в небо только когда из всех этих мест доносится – твердое “да”!
Я ВЛЭК прошла аж только с пятого раза. Никто меня нигде не ждал в те времена особо. Но я – упорная, меня ждала моя карма.
И я справилась, прошла. Взяли. Теперь на земле меня ждут как минимум четверо. Четверо самых дорогих мне людей. И карма… Значит, я могу вращать Землю, как танцовщица на шаре. Хоть вправо. Хоть влево. Вбок и поперек. Значит, долетим.
И впрямь, сгинул туман. Выехали, покатились. Пристегнули, взлетели, выдохнули. Плечи вниз. Пятьдесят минут – это прорва времени. А уж накормить, напоить, ублажить сто двадцать людей, которые…
Которые были готовы распять нас буквально час назад, прямо сейчас – в моменты свободного падения в небесную яму на ухабистой питерской трассе, – крестятся. Молятся – кому?
Нам. Подмигиваю Олеське: Эгей, смотри!
– Мы теперь в фаворе. Наслаждайся властью, дорогая…
Держатся за наши улыбки взглядами, и плевать на выплеснутый случайно на их колени кофе. Олеська улыбается, подпрыгивает с кофейником над испуганным лысоватым мужчиной в костюме. Меткой струей направляет сверху ему в чашку напиток. Гогочет как Булгаковская Гелла, натертая волшебным зельем.
– Девушка! Что ж это, Господи?… – вопрошает он снизу.
– В кабине вообще есть кто-то? Вы смотрели?..
– Да-да! – икает кто-то справа. – Вы бы проверили.
Олеська всем – ласково:
– Круассанчик будете? С джемом?
– Ну не знаю…
– Узнаю родной Аэрофлот! Как всегда все.
– Господи, да что за старье, а не самолеты! Так колбасит! Люфтганза бы…
– Как вы здесь работаете, это ж страх-то какой!
– Господи, Господи, Господи, – Олеська сваливает пустые стаканы в мусорку. Сердится.
– Почему они так часто о нем говорят?
Смотрю на нее, жую круассан. Ей неймется, пусть выговорится.
– Будто у нас есть связь с Богом, скажи, разве есть? Чего они, ну?
– Как чего? Ты ж вон пилотку сняла…
– Ии…??
– Нимб над головой торчит! Светится… Вот и молятся на тебя. Вдруг словечко замолвишь за них там… Садись уже. Полоса под нами…
Смотрит на меня секунды три. Опять хохочет, сверкая белыми зубами. Долетим. Такие зубы-об асфальт? Да ну нет.
Полоса шаркает об тугие шасси, и самолётка, прижав крылья к хвосту, несётся по мокрому асфальту.
-”Прискакали гляжу-пред очами не райское что-то. Неродящий пустырь и сплошное ничто-беспредел”, – запеваю я, открывая самолетную дверь в мир.
Оттуда мне с трапа смеётся техник в оранжевом комбинезоне с рацией в руке.
– Да какое там "ничто"? – Это ж вон, Шереметьево наше родное, – показывает широкой рукой размеры нашего родного Шереметьево, – просто в дожде все… Разгружаем!..
– Маринка, эй! Ау! Ты здесь?! – второй пилот спустя двадцать минут трясет за плечо и снимает с полки мой чемодан в опустевшем чреве самолета.
Что? Где? Кто? Ноги – каменные, веки до земли.
Кто я?
Я – истукан с острова Пасхи. Не пойму, чего там ученые голову ломают насчет их загадок. Это ж первые статуи стюардесс после рейса "Москва-Питер-Москва". Без рук, без ног, без имен… Одни глаза.
– Эй! Не спи, слышь?! Тебя довезти? До парковки?… Дома Мишка ждет…
Киваю: му-у.
– Господи, ну как поедешь-то? Глазища как блюдца! Кофе хочешь? С сахаром? А?… Делаю?
– Му-у…
Делает. Черный, как ночное небо. Как жизнь моя – горький, вкуснющий кофе.
Пью.
Еду. Мчу. Меня ждут.
Врубаю на всю магнитолу, окна настежь, голову – в окно, ору под Высоцкого, чтоб не уснуть.
Меня ждут. Сегодня дома. Завтра в Краснодаре. Во вторник в Нью-Йорке. Раз ждут, значит, я там буду.
Значит, долетим.
Вопрос в другом: Насколько меня хватит?…