Взгляд с высоты прожитых лет - читать онлайн

Почему я стал Кузьмой

Родился я 3 октября 1938 года в селе Журавкино Зубово-Полянского района республики Мордовия. Как видите, я родился в один день с моим любимым поэтом Сергеем Есениным, но, сами понимаете, в разные годы. И меня тоже решили назвать Сергеем, так как появился я на свет под религиозный праздник Сергиев день.

Однако моя бабушка по отцу Хавронья Яковлевна, видимо, очень любила своего покойного мужа Кузьму Петровича и настояла на том, чтобы внука назвать в честь деда. Моя мама, Акулина Федоровна, не посмела перечить свекрови и согласилась. Так я стал Кузьмой.

Страшная весть: погиб отец

Мне шел пятый годик, когда в наш дом в селе Журавкино пришла с фронта страшная весть: 8 марта 1943 года погиб мой отец Василий Кузьмич. Случилось это под Старой Руссой Новгородской области. Отец воевал сержантом, командиром отделения. Погиб от осколка снаряда.

Архивная запись из «Галереи памяти» музейного комплекса «Дорога памяти» у главного храма Вооруженных Сил России

И никогда не забыть мне ту жуткую картину, когда моя мама Акулина Федоровна, мои тетушки – отцовы сестры Анна, Евдокия, Ефросинья, Фаина и отцова мать Хавронья Яковлевна, рассевшись за стол, буквально рыдали над этим печальным известием. Рыдали громко, судорожно, обхватив головы руками, опершись локтями об стол.

Своим неокрепшим еще детским умом я понимал, что случилось что-то страшное и непоправимое, но что именно – не знал. А спросить боялся, настолько был подавлен этими громкими всхлипываниями родных людей. И никто почему-то мне не сказал, в чем дело. Видимо, поступали мудро, пожалели мою детскую психику.

Босоногое, полуголодное детство

Оставшись в 25 лет вдовой, моя мама все свои силы прилагала к тому, чтобы вырастить нас с сестрой Зиной, поставить нас на ноги. Сказать, что было трудно – значит ничего не сказать. Картошка и хлеб – вот вся была еда.

Впрочем, назвать хлебом это темно-зеленое месиво можно только с большой натяжкой. Муки не было, а поэтому мама набирала на пустырях лебеду, ходила в лес за липовыми листьями. Все это смешивала и толкла, добавляя немного тертой картошки. Из получившейся темно-зеленой массы пекла лепешки. Это и был наш «хлеб».

Даже об обычном черном ржаном хлебе можно было только мечтать. Запомнилось выражение: «ару кше», что означает «чистый хлеб». Хочу обратить особое внимание: речь идет не о каком-то изысканном хлебе, а об обыкновенной черной буханке, но без всяких зеленых примесей.

Мама иногда ходила на базар в поселок Пичкиряево и приносила оттуда «чистую» буханку. И я ел ломоть такого хлеба всухомятку, как едят ныне пряники или печенье. Ел и наслаждался вкусом «чистого» хлеба.

Так было в первые послевоенные годы. Позже, когда послевоенная жизнь стала постепенно налаживаться, мама иногда приносила из Пичкиряево пару батонов белого хлеба. Это был для нас с сестренкой настоящий праздник. Мы называли белый батон «булкой». Сейчас тоже можно услышать выражение: «булка белого хлеба». Это звучит как-то буднично, а тогда слово «булка» означало нечто большее, чем просто белый хлеб. Даже слово «торт» в нынешнем понимании означает намного меньше, чем тогдашняя «булка». Опустишь кусок «булки» в кружку с молоком, откусишь пропитанную молоком мякоть. И казалось, что нет на свете более вкусного лакомства, чем «булка» с молоком.

А об одежде и обуви вообще говорить нечего. Летом я носил сшитые мамой из домотканного холста (по мордовски «котф») штаны и рубаху. «Котф» ткали в домашних условиях на специальном станке. Устроен он был так, что с помощью деревянных «педалей» натянутые нити то поднимались, то опускались, образуя просвет, через который пропускался челнок с такой же нитью. Прошел челнок влево – ткачиха ударит по пропущенной нити большим гребнем, через который пропущены натянутые нити. Прошел челнок вправо – опять удар гребнем. Так уплотнялось полотно, все более удлиняясь в размере.

«Котф» обычно был белого цвета, поэтому сшитая из него одежда красилась то в синий, то в черный цвет. Краска, как правило, была неустойчивой, и если одежда намокала под дождем, то на ней получались заметные разводы, а на теле – соответственно то синие, то темные пятна.

Но если летом спасали такие штаны и рубахи из домотканного «котфа», то зимой самой «модной» и незаменимой одеждой была простая ватная фуфайка. В таком «ватнике» и ходил я в школу.

А из обуви запомнились в основном лапти. Мама сама их плела. Специально ходила в лес за лыком для лаптей. Даже в школу не стеснялся ходить в лаптях вплоть до шестого класса. Да и не только я. Таков был удел многих моих сверстников того нелегкого послевоенного времени.

И лишь позже, когда послевоенная жизнь стала постепенно налаживаться, мама стала покупать мне ботинки. Главный наш финансовый источник был – пенсия за погибшего отца. Причем ботинки покупались ни в коем случае не хромовые, а только из грубой толстой кожи, так как они были прочнее и дольше носились.

А потом мама «справляла» мне и валенки. Покупала на базаре шерсть, ходила к известному вальщику, и вскоре я уже примерял новую обувку. В теплых валенках я чувствовал себя королем.

Прощание с Красавкой

Позже мы обзавелись и коровой. Мама сэкономила деньги и купила корову, появилось свое молочко. Жить стало легче. Бывшие хозяева коровы сказали, что зовут ее Красавка. И она полностью оправдывала свое имя: светло-коричневая с белыми пятнами, словно напрашивалась на обложку глянцевого журнала.

Вечерами по возвращению стада с пастбища мы с сестренкой Зиной встречали свою Красавку, нежно гладили ее по бокам, отгоняя от нее комаров, оводов. А она в ответ ласково фыркала, обнюхивая нас. А вечером мама потчевала нас с сестрой теплым парным молоком.

Но так продолжалось недолго. Помню, как в один из осенних дней мама вошла в избу вся в слезах. Грузно опустилась на скамью у стола и надрывно зарыдала. Невольно вспомнилось, как она вот также рыдала над фронтовым извещением о смерти отца. Мне больно и жутко было смотреть на маму. Пытался ее как-то успокоить. Спросил, почему она так плачет. И услышал в ответ:

– Сынок, наше сено украли. Чем теперь кормить корову?

И опять протяжно заголосила. Оказалось, заготовленный на зиму наш стожок сена кто-то увез. Нашлись такие «предприимчивые» люди. Знали бы эти нелюди, у каких несчастных они увезли сено. А вполне возможно, что и знали.

Что оставалось делать? Сначала думали покупать сено у тех, кто имел излишки такого корма. Помню, ходили мы с мамой к известному на нашей улице мужику Василию Игнатовичу. Он продал нам сначала три пуда сена, потом еще два. Это сено мы с мамой на санках привозили домой.

А когда мы опять пришли к Василию Игнатовичу за сеном, он нам отказал. Сказал, что сена у него на продажу больше нет, самому надо кормить двух коров. Ходила мама к другим «продавцам», но все было бесполезно.

Положение стало безвыходным, и мама решила скрепя сердце продать Красавку. Нашлись покупатели. Пока торговались, мама крепилась, сдерживая свои эмоции. Но когда Красавка покорно пошла рядом с новыми хозяевами, мама не выдержала, дала волю слезам. Она смотрела в приоткрытую дверь в сенях за удаляющейся Красавкой, то и дело утирала слезы платком и шептала: «Красавка, Красавка, кормилица». А Красавка не слышала голоса своей бывшей хозяйки, все дальше удаляясь от родного подворья.

Ох, уже эти мамины слезы! До сих пор не могу вспомнить о них без содрогания. После прощания с Красавкой в доме наступила какая-то опустошенность. Мы уже не слышали ее привычного мычания, а мама уже не баловала нас с сестренкой теплым парным молоком.

Потом у нас появилась коза. И хотя она давала в день более двух литров молока, заменить любимую Красавку она никак не могла. Зато корма ей требовалось значительно меньше, чем корове.

Слово о маме

Милая, добрая мама! Сколько трудностей, забот вынесла она на своих хрупких, женских плечах ради того, чтобы вырастить нас с сестренкой Зиной, поставить нас на ноги, не дать умереть в голодные послевоенные годы. Умела находить выход из самого, казалось бы, безвыходного положения. Вспомнить хотя бы те зеленые лепешки из лебеды и липовых листьев, которые она пекла, обходясь без муки.

Да и позже было не легче. Помню, как она еще затемно уходила зимой с санками в лес за дровами. Перед уходом просила меня встретить ее после школы, чтобы помочь дотащить домой санный «воз». Нарубала топором ольховых или ивовых жердин, укладывала их на санки, связывала веревкой. Эти деревья тогда разрешалось рубить, а вот за березовые и сосновые стволы могли оштрафовать.

И вот после занятий в школе я забегал домой лишь для того, чтобы оставить сумку с учебниками. И сразу чуть ли не бегом направлялся по снежной дороге навстречу маме. Еще издали видел знакомую фигурку матери, тянувшей санный воз.

– Молодец, сынок, помоги немножко, – ласково встречала она меня.

Я брался за запасную веревку, закидывал ее на плечо и, насколько хватало силенок, тащил рядом с мамой санки с дровами.

Уставшей, проголодавшейся маме даже некогда было передохнуть. Наскоро перекусив, она вновь бралась за топор и начинала рубить из привезенных жердей поленья, чтобы потом топить ими печку. Тонкие жердины она рубила топором, а более толстые мы с мамой пилили пилой. Пилить я научился к восьми годам.

Одного такого саночного воза хватало не более чем на три топки печи. А поэтому, чтобы не остаться без дров, приходилось ходить в лес по 2—3 раза в неделю. И я каждый раз встречал маму в поле и помогал ей. Тут надо сказать, что за дровами мама ходила более чем за пять километров.

Вообще мама была очень трудолюбива. На жатве ржи в колхозе ей не было равных. Серпом скашивала гектары ржи. Можно только представить, насколько измученной и уставшей возвращалась вечером с жатвы. Но при этом никогда не жаловалась на трудности. И никакой платы за такой труд она не получала. Работала, как тогда говорили, «за палочки», то есть за трудодни. А как красиво она укладывала стога сена или соломы! Ни один мужик не мог делать это так, как она. Люди на сеновале подавали ей снизу охапки сена длинными вилами, а она стояла наверху, получала очередную порцию сена и укладывала ее точно туда, куда считала нужным. Стог получался прямой, ровный, красивый.

Вместе с тем мама всегда оставалась большой скромницей. Помнится, наградили ее юбилейной медалью к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина. Медаль долго лежала на полочке за иконами. Спрашиваю однажды ее:

– Мама, почему ты медаль не носишь? Хотя бы по праздникам носила бы.

– А зачем, сынок? – ответила она.

Я с мамой

Так и пролежала медаль до самой смерти мамы, даже прозрачный чехольчик с нее так и не был снят. Теперь эту медаль и удостоверение к ней я берегу как самую дорогую реликвию в память о маме.

Да, в жизни у мамы было явно больше горестного, чем радостного. Даже праздник Женского дня 8 марта для нее обернулся мрачной датой. Ведь 8 марта 1943 года, как уже сказал я выше, погиб мой отец, ее муж. И когда я поздравлял маму с Женским днем и вручал ей подарок, она сначала улыбалась, а затем вдруг появлялись на глазах непрошенные слезы, она подносила к глазам платок. Вот так и сошлись для мамы в одной точке светлый праздник и мрачная дата.

Она всегда довольствовалась малым. Не помню, чтобы она пыталась купить себе дорогое красивое платье или модную обувь. Всегда одевалась и обувалась просто и буднично, даже в праздники. Трудная жизнь, постоянная борьба с нуждой словно отбили от нее всякое желание иметь красивую одежду и наряды.

И лишь в церковь она старалась пойти по возможности более принаряженной. Доставала из сундука белоснежный мордовский наряд с вышивками, надевала костюм, хромовые сапоги, шла в церковь. Она искренне, до глубины души верила в бога, ни разу не садилась за стол без молитвы и долгих перекрестий перед иконами.

Постепенно годы стали брать свое: глаза уже отказывались видеть, а уши – слышать. Я настойчиво просил ее поехать на проживание ко мне. Она долго отказывалась. Уверяла, что есть еще силенки, чтобы жить самостоятельно. Не хотела расставаться с родным домом. Так и говорила: «А кому дом оставлю?»

И когда уже стало ей невмоготу, когда я почувствовал, что оставлять маму одну просто не имею морального права, я все же уговорил ее поехать ко мне. Она согласилась. Я старался создать для мамы максимально комфортные условия, чтобы ей понравилось на новом месте. Выделили для нее с женой мягкую кровать с чистой постелью, окружили ее теплом и заботой.

Казалось бы, все для нее у меня было хорошо. И все же все чаще и чаще я замечал у мамы задумчивый грустный взгляд. По утрам она чаще говорила, что приснилось ей родное село Журавкино. Стало ясно, что сильно скучает по родному дому, родным местам. А однажды сказала: если помру, то похороните меня только на Журавкинском кладбище. Рядом с могилами родителей.

Наконец летом 2004 года она настойчиво попросила отвести ее хотя бы ненадолго в Журавкино. Уж очень захотелось ей повидать родное село, услышать родную мордовскую речь. Жена Раиса Павловна как раз была в то время в Журавкине. И я повез маму к ней. При этом пообещал ей, что примерно через месяц за ней приеду. А сам вернулся в Москву.

Через несколько дней дочка моей жены Светлана сообщила мне по телефону тревожную весть: «С мамой плохо». На другой же день я примчался в Журавкино. Мама была еще жива. Но сознание ее было явно затуманено, вместо связной речи она лишь бормотала что-то невнятное. Я со слезами на глазах чуть ли не кричал ей:

– Мама, мама! Ты слышишь меня? Это я, твой сын Кузьма!

В ответ – невнятные хриплые звуки. А еще через несколько часов она скончалась. Случилось это 1 августа 2004 года. Было маме 86 лет. Похоронил ее, как она сама заказывала, на Журавкинском кладбище, рядом с могилами ее матери, отца и брата.

И вот что поразительно: перед смертью она часто и четко произносила имя моего отца. Делала это с нежностью, любовью. «Васек, Васек» – повторяла она, словно увидев своего мужа.

Видно, очень соскучилась она за 60 с лишним лет разлуки с любимым мужем. И если есть загробный мир, они там встретятся. Но узнают ли они друг друга? Ведь отец погиб в возрасте 26 лет. А расстался он с любимой своей Акулиной, уходя на фронт, когда было ей 21 год. А в мир иной она ушла в возрасте 86 лет. Узнает ли отец свою бывшую 21-летнюю Акулину в этой дряхлой старушке?

И вот еще о чем я задумываюсь: что это за сигнал свыше так властно и неудержимо позвал маму в Журавкино незадолго до смерти? Видимо, так уж было суждено. Говорят, люди перед смертью вспоминают свои родные места, хотят их увидеть. Так случилось и с мамой. Она успела увидеть родной дом, родное село, поговорить с соседями по-мордовски.

После похорон мамы я заказал в местном сельсовете грузовую машину, съездил в поселок Потьма, что в 25 километрах от Журавкино. Там есть предприятие, которое изготавливает металлические оградки для могил. Купил и привез оградку, сам лично установил ее вокруг маминой могилки. Установил над могилой и памятную мраморную плиту с фотографией матери, с датами ее рождения и смерти.

И теперь каждый год непременно прихожу на это самое священное для меня место, поминаю маму. Пусть земля тебе будет пухом, моя милая, добрая мама! И еще раз прости меня, если когда-либо и в чем-либо я огорчил тебя.

Несчастная сестра Зина

Не могу умолчать о моей младшей сестренке Зине, о ее несчастной судьбе. Да, с полным правом можно назвать ее жизнь и судьбу несчастными.

Выше я уже рассказал, какое трудное детство было у нас с ней в первые послевоенные годы. Вместо хлеба ели лепешки из лебеды и липовых листьев. Да и позже, повзрослев, она никаких радостей в жизни не видела.

Так уж принято, после окончания школы выпускники обычно поступают в разные учебные заведения, чтобы приобрести какую-либо специальность. Зина никуда не поступила. И не потому, что была неспособна к учебе. Просто не было в семье финансовых возможностей куда-то поехать на учебу. Ведь и там надо питаться, одеваться. А для этого необходимы деньги. Их у нас не было.

Мама с сестрой Зиной

Вот и осталась она без образования и специальности. Одна надежда – на руки и ноги. Так и получилось, что всю свою жизнь она занималась только физическим трудом. Чтобы подработать деньжат, она несколько раз ездила с тетей Анной (отцовой сестрой) на Север. Там тоже трудилась физически. Но я не помню, чтобы она разбогатела после таких поездок.