Была темная и бурная ночь, а дождь лил ручьем.
На самом деле это все выдумка. Все никогда не бывает таким драматичным, и предзнаменования случаются крайне редко. Ночь, о которой я говорю, как и большинство ночных смен в службе скорой помощи, была заурядной сменой в середине недели. Скорее всего, мы ездили к пожилой женщине, упавшей по пути в уборную, и мужчине средних лет, проснувшемуся от боли в груди. Для нас это стандартная программа. Пытался ли пьяный мужик ударить меня? Возможно. Такое случалось не раз. Дороги были почти пустыми, а на тротуарах попадалось больше лис, чем пешеходов. Это даже лучше, поскольку у грациозных лис хорошие манеры: они не напиваются коктейлями и не засыпают на пороге магазинов.
Обращение из полиции: «Нам снова трезвонит тот парень и говорит, что зарубил мать топором. Он постоянно это твердит. Либо у него десять матерей, либо он опять выдумывает. Можете съездить и посмотреть?»
Поясняю: полицейские хотят, чтобы мы съездили к пациенту, который утверждает, что зарубил мать топором. У нас нет ни оружия, ни бронежилетов, ни специальной подготовки по обращению с психически нестабильными людьми. Это интересно.
Иногда на вызовах приходится ждать полицию по 40 минут. Ну, они хотя бы приезжают.
Я поворачиваюсь к своему напарнику и говорю: «Нет, ни за что не пойду туда без полиции, если, конечно, нам не выдадут полное обмундирование».
Скорее всего парень несет чушь, но что, если на этот раз он говорит правду? У меня четверо детей, в конце концов.
Мы медленно подъезжаем к дому предполагаемого убийцы, паркуемся за углом и наблюдаем за местом. Однако сложно остаться незамеченным в автомобиле скорой помощи: если вы не знали, он ярко-желтый, с мерцающим синим маяком сверху.
Следующие сорок минут мы с напарником обмениваемся историями о драматичных и травматичных заданиях, пока не приезжает полиция. Спасибо, что все-таки приехали, ребята.
Двигаясь за спиной у полицейских, мы поднимаемся на порог дома потенциального убийцы. Дверь открывается, и он предстает перед нами во всей своей пьяной красе. Парень, спотыкаясь, ходит по коридору и кричит, чтобы мы от него отвалили. Не стесняясь в выражениях, он отрицает, что куда-то звонил, а его кот тем временем выбегает из дома. Теперь молодой человек рассказывает, что служил в Королевской морской пехоте и что изобьет нас, если мы не найдем кота.
Реакция полиции: «Нам можно ехать?»
Наша реакция: «Можно нам войти и оценить ваше состояние?»
Его реакция: «Валите отсюда, уроды!»
Перед нами возникает небольшая дилемма: если мы уедем, не оценив состояние пациента, а тот потом упадет с лестницы, то факт, что он сказал нам убраться из его дома, ничего не будет значить. Но что ты можешь сделать, когда перед тобой агрессивный бывший морской пехотинец, утверждающий, что он зарубил топором мать? Полицейские быстро осматривают его дом, не находят следов мертвой матери и торопливо смываются. Мы следуем за ними.
Очень часто сотрудники скорой описывают забавными фразами серьезные ситуации. Иначе в такой сложной работе просто невозможно справиться со всем стрессом.
Вернувшись в автомобиль, мы видим на бортовом компьютере новый вызов: «РЕБЕНОК, СЕМЬ НЕДЕЛЬ, НЕ ДЫШИТ. ОСТАНОВКА СЕРДЦА». У меня сердце уходит в пятки. Это худший кошмар для любого работника скорой помощи. Я включаю проблесковый маячок и жму на газ.
Нам часто говорят, что ребенок не дышит, но, когда приезжаем на вызов, мы видим взволнованную маму и ребенка, у которого в горле скопилось немного слизи. Я не виню родителей – конечно, такое состояние не может не напугать. Однако иногда у нас возникает плохое предчувствие. Можно сказать, что это шестое чувство сотрудника скорой помощи, способность предсказывать, действительно ли ситуация опасная.
Дом, куда мы направляемся, находится за углом больницы, поэтому нужно принять важное решение. В больнице есть врачи, медсестры, педиатры и сто других специалистов, в то время как в нашем автомобиле находится лишь младший специалист по оказанию первой медицинской помощи, то есть я, и парамедик, который начал работать относительно недавно. Если бы мы находились далеко от больницы, то остались бы в доме, ввели препараты и попытались сделать все, что в наших силах, чтобы реанимировать ребенка, прежде чем везти его в больницу. Однако в данном случае мы быстро совещаемся, решаем войти в дом, схватить ребенка и как можно быстрее доставить в больницу. Между собой мы называем это «хватай и беги». Как это часто бывает в нашей работе, забавная фраза не отражает серьезность ее значения.
Нам разрешено превышать скорость только на 30 километров в час, и мы редко нарушаем это правило. Нет смысла мчаться на пределе возможностей, если рискуешь врезаться в стену и погибнуть. Я всегда говорю, что нужно «ехать так, чтобы доехать». Даже если вы торопитесь оказать помощь семье, застрявшей в горящем доме, или людям, пострадавшим в автомобильной аварии, вы предстанете перед судом, сбив кого-нибудь по дороге. Однако полученный только что вызов является поводом нарушить правила.
Мы останавливаемся у дома, выпрыгиваем из автомобиля и слышим, как женщина кричит: «Мой ребенок! Мой ребенок!»
Вдруг до меня доходит, что это и есть ситуация, ради которой мы проходим обучение. Если пожилая женщина, упавшая по пути в уборную, – всего лишь обычная тренировка, то этот вызов – финальный матч. Я должен выложиться по полной. Мне нужно все сделать правильно, поскольку многое поставлено на кон. Открываю задние двери автомобиля и хватаю все, что может понадобиться: дефибриллятор, набор для неотложной помощи, баллоны с кислородом, необходимые препараты и еще целую сумку с вещами. Не хватает только волшебной палочки. К сожалению.
Мы вбегаем в открытую дверь, словно навьюченные лошади: на плечах сумки и медицинское оборудование, шеи и пальцы напряжены, а головы повернуты в направлении крика. Когда я поднимаюсь по лестнице, у меня происходит выброс адреналина, и все происходящее словно замедляется, благодаря чему я могу быстрее анализировать ситуацию. Я твержу про себя: «Дыхательные пути, дыхание, кровообращение. Делай то, чему тебя учили».
Мы входим в спальню и видим на полу ребенка, которому отец проводит сердечно-легочную реанимацию. Ребенку семь недель. Он бледный и обмякший, и из носа у него идет кровь. Короче говоря, он выглядит так, словно у него мало шансов.
Процесс реанимации похож на игру огромного оркестра: каждый играет свою партию, а в итоге получается единая мелодия.
Мы отстраняем отца и пытаемся сделать все, что в наших силах. Ребенок обычно перестает дышать из-за обструкции дыхательных путей, поэтому мы всегда пытаемся обеспечить поступление кислорода и делаем компрессии грудной клетки, чтобы кровообращение не прекращалось. Вместо того чтобы делать компрессии двумя руками, как в случае со взрослыми пациентами, я аккуратно надавливаю на грудь двумя пальцами. Вместо того чтобы открыть медицинскую сумку, я сразу хватаю рацию, висящую у меня на бедре, и связываюсь с больницей: «Код красный. Мы везем младенца. Семь недель. Остановка сердца. У вас шестьдесят секунд, чтобы подготовиться».
Мой напарник хватает ребенка, а я – сумки. Мы мчимся к автомобилю скорой помощи, сажаем родителей и выезжаем. Пока я на полной скорости еду в больницу, мой напарник борется за жизнь ребенка в задней части автомобиля. Это похоже на попытки вдеть нитку в иголку, находясь в море во время шторма.
С момента прибытия к дому до приезда в больницу прошло не более трех минут, и я подозреваю, что врачи подготовиться не успели. Работники скорой помощи циничны в этом отношении, но у нас есть на то причины. Часто мы приезжаем в больницу и видим, что люди стоят в очереди на улице, а нам приходится ждать, когда врачи окажут неотложную помощь другим пациентам. Как бы грубо это ни звучало, здесь есть установленный порядок. Если вы приезжаете в больницу со сломанной рукой, то, вероятно, вам придется прождать несколько часов. Даже если у вас сердечный приступ, вам, возможно, придется подождать минут десять, пока врачи не закончат оказывать помощь пациентам в более тяжелом состоянии. Такие пациенты есть практически всегда. Однако в данном случае мы видим, что персонал напряженно ждет нас. Далее происходит что-то невероятное.
Я кладу ребенка на каталку и продолжаю вентиляцию легких, пока за дело не берутся специалисты. Анестезиолог и педиатры интубируют[1] младенца (вводят трубку в дыхательные пути, чтобы способствовать дыханию). С пациентом работает пятнадцать–двадцать медицинских специалистов, включая меня. Я подаю врачам все необходимое. Участвовать в этом процессе – все равно что быть частью изысканного механизма, все детали которого работают в идеальной гармонии.
Все время, пока мы работаем, слышно, как мать ребенка кричит: «Мой малыш! Мой малыш! Почему он не открывает глаза?» Отец же бормочет снова и снова: «Это все я виноват…»
Историю о том, что произошло, мы узнаем обрывками. Отец заснул на кровати рядом с младенцем, а затем перевернулся и задавил его. Возможно, это объясняет кровотечение из носа. В то время несчастная мама проводила время с друзьями впервые после рождения ребенка. Только представьте: она ушла на пару часов, чтобы немного выпить и пообщаться с друзьями, а затем вернулась и увидела, что ее малыш умирает. Отец винит себя, а она – себя. Возможно, они винят друг друга. Я поворачиваюсь и вижу, что отец ребенка лежит на полу, свернувшись калачиком, и неконтролируемо рыдает. Находясь рядом с нами, они хотя бы видят, что мы делаем все возможное. Насколько это помогает – спорный вопрос.
После практически часа непрекращающихся усилий врачи принимают решение прекратить сердечно-легочную реанимацию. Мать кричит: «Нет! Вы не можете остановиться!» Однако младенец мертв, и мы больше ничего не можем сделать. Медсестра надевает на ребенка боди, кладет его в колыбель и провожает родителей в тихую комнату, где они смогут проститься со своим малышом. Не думаю, что возможна более душераздирающая сцена. Уходя, я не могу не гадать, что ждет эту пару в будущем. Смогут ли они пережить это? Помирятся ли они? Родят ли еще одного ребенка, и если да, то поможет ли это заглушить их боль?
Работники скорой помощи появляются в жизни людей в самые критические моменты, делают все возможное, а затем словно растворяются. Я нередко стараюсь узнать подробности истории у друга или члена семьи пациента. Или хотя бы их интерпретацию случившегося. Однако гораздо чаще приезжаю домой к пациенту, у которого, например, произошла остановка сердца, помещаю его в автомобиль, отвожу в больницу, уезжаю к следующему пациенту и не получаю никакой информации о том, выжил он или нет.
Иногда любопытство берет верх, и в таких случаях я звоню в больницу и говорю: «Здравствуйте! Я работник скорой помощи, который вчера привез такого-то пациента. Не могли бы вы сказать мне, как у него дела?» Медсестра практически всегда отвечает отказом из-за необходимости сохранять конфиденциальность пациента. Если история не настолько громкая, чтобы оказаться в газетах или Интернете, мы ничего не узнаем о судьбе пациента. Следовательно, работники скорой помощи могут рассказать множество драматических историй без четкого конца, что разочаровывает, но, вероятно, это к лучшему. Мы и так тратим слишком много эмоций. Если я узнаю, что пациент, за которого отчаянно боролся, не выжил, вряд ли я буду спать крепче.
Порой весь свой огромный опыт врач использует ради спасения одной крохотной жизни младенца.
Тем не менее история о том, как мы пытались спасти младенца, иллюстрирует важный момент: все статьи, которые вы читали в газетах о работниках скорой помощи, работающих на пределе возможностей, правдивы. Когда что-то начинает идти не так, мы ни перед чем не останавливаемся. Я действительно считаю, что британские парамедики лучшие в мире и что врачи в наших больницах имеют безупречную подготовку. Тому младенцу было всего семь недель, но за его жизнь боролись сотни лет опыта.
За пятнадцать лет работы в скорой помощи я видел очень много не только потерянных, но и спасенных жизней. Несмотря на все преграды, которые встречаются на пути, мы всегда выкладываемся на полную, и я безмерно горд своими коллегами.
К сожалению, это чувство не затмевает все, что нам приходится видеть. Работники скорой помощи действуют на пределе своих возможностей. Мы работаем часами практически без перерывов, чтобы оказаться рядом, если чья-то мама сломает бедро, у отца случится инсульт, сын упадет с дерева и ударится головой или у кого-то произойдет передозировка. И это обычные для нас ситуации. Некоторые вещи, которые мы делаем, оказались бы слишком пугающими, чтобы войти в финальную версию самого страшного фильма ужасов. Сделав все, что в наших силах, мы убираем увиденное в метафорический ящик в своей голове, запираем его и направляемся на следующий вызов.
Хотя мы каждый раз делаем все, что в наших силах, чтобы помочь людям, иногда кажется, что рядом нет никого, кто помог бы нам самим. Понимание, что я работаю в Национальной службе здравоохранения, успокаивает, но не так сильно, как простые слова: «Как ты себя чувствуешь?»