Темно.
Тихо.
Только где-то очень далеко капает вода: кап, кап, кап. Чуть реже и чуть тише, чем стучит сердце.
Стены теряются в темноте, и кажется, что никаких стен здесь нет вовсе. И света нет и не будет. Никогда.
То есть это так кажется, а на самом-то деле утро наступит, наверняка, только надо его дождаться, совсем немного дождаться… Сколько времени? Сколько я тут? Два часа? Или три? А может, уже неделю?..
Или – год?
Или там, вовне, нет ничего, а я всегда был тут, всю жизнь брожу среди этих банок, бутылок, витрин…
Угол. Кажется, угол. Кажется, стеклянный. Холодный. Влажный. Поблескивает.
Наверняка стекло, просто стекло, совсем не страшное, обычное стекло!..
И на самом деле здесь вовсе не страшно. Главное – не смотреть по сторонам. И перед собой не смотреть, пусть даже темно и ничего не видно. Ничего – и никого, потому что тут и нет никого!..
А вот под ноги можно. Под ногами пол, просто пол. Я помню: узорчатый, такие на нем разводы и прожилочки. Каменный пол. Наверняка каменный, холодит ноги, чувствуется даже сквозь кроссовки. А был бы деревянный – было б тепло. И тогда бы он скрипел. А этот – не скрипит. Совсем. Только немножко шуршит, если задеть подошвой, вот так:
– Тс… с-сладкий…
Вот как шуршит! Замечательно совершенно шуршит! Почти членораздельно! И совсем даже не страшно!!! И совсем-совсем никто тут не дрожит и не боится. Просто холодно. Мне холодно! А если подошвой еще раз?..
– С-сла-аденький…
Это, наверное, камни разные. А еще, говорят, иногда бывает такой ветер, шуршащий и говорящий.
Это если бутылку на чердаке воткнуть, где сквозняк, я в книжке про такое читал. Наверное, и здесь тоже бутылка… только здесь ветра нет. И тихо, совсем тихо, ничего не слышно, даже машин на улице… или их просто нет? Может быть, уже утро наступило, там, откуда я пришел, а тут – не наступит никогда, здесь же все мертвые, зачем им утро?..
Кап. Кап.
Шарк кроссовкой. Просто шарк.
И дыхание, вот, слышно. Мое. И видно что-то…
Свет?!
Нет, я не дрожу, то есть мне просто холодно, и… Наверное, это луна. Через окно. Здесь же должно быть где-то окно? Или нет? Да есть же, просто мне не видно. Их закрыли на ночь. Пришел сторож и закрыл. А потом ушел. А я остался. Здесь. Один. И свет – через щели, наверняка! Жалюзи опустили, а щели остались. И в них луна, а вовсе не банки. Это не банки светятся, правда же? Банки не могут светиться! И эта голова одноглазая – она же не может улыбаться на самом деле. Это так. Мерещится. Наверняка мерещится!
Шарк-шарк. Шарк. Шарк-шарк-шарк.
Шаги? Но я же стою! Почему шаги за спиной?! Нет же, нет, это мерещится. И сбоку – кажется! Это просто ветер, и вода капает. Надо закрыть глаза, успокоиться и дышать. Ровно. Как вода капает…
Кап-кап. Кап. И ближе – кап-кап-кап. И слева. И справа. Шарк-кап-кап…
Заткнуть уши! Надо закрыть глаза, заткнуть уши и не слушать, и не смотреть! Как Одиссей, он уши заткнул, и я тоже! Там сирены пели, точно, сирены… нет? На улице не слышно сирены?! Вот же, прошуршала машина, пусть это сюда, пусть пожарные, пусть полиция, пусть кто-нибудь… кто-нибудь живой! Кто не шепчет, не шаркает, не поет тонко и фальшиво, на одной ноте… да нет же, это машина проехала, и пол шуршит! Пол, потому что подошва у кроссовок резиновая, рифленая. Обыкновенная подошва, обыкновенный пол. Вот же: ш-ш-ш… ш-што… приш-шел?! Пос-смотреть? Рис-скуеш-шь!
И тут же, грубый голос:
– Днем с-смотреть нужно! Днем тих-хо. Тих-хие мы, безопас-сные.
– Не в то время ты пришел, мальчик! – совсем отчетливо, прямо над ухом.
Голоса окружают, и что-то касается рукавов, спины, пальцев, что-то холодное, мертвое… Нет! Вас нет! Уходите!.. почему вы не уходите?! Почему я не слышу себя, только вас?..
– …С-сейщас-с мы тебя с-смотреть будем…
– …Ручки-ножки. Глазки.
– А уш-шки?!
– Рассмотрим как следует. Растащим по баночкам. Кому чего?! Кому чего не хватает?!
Это не здесь. Здесь никто не говорит! Некому здесь говорить! Это… это просто я вспомнил! Это первого сентября, в школе! Так Кот говорит! Говорил…
Надо уши закрыть. Ладонями. А глаза открыть, да, открыть глаза!
Вот. Вот, ничего тут такого. Просто темно. И витрины, просто. Уроды. В витринах. Заспиртованные. Неживые.
– Уроды?!
Откуда шепот? Я же зажал уши!
Я не слышу. Ничего не слышу, вот так.
Чье-то дыхание на щеке; резкий, аптечный запах бьет в нос. А может, не аптечный? До ужаса мерзкий. Мертвый.
Я ничего не боюсь. Они же не живые.
…Они не мертвые?!
В ладонь – влажное. Похоже на нос. На два носа. Как у той двухголовой косули…
– Смыш-шленый мальчик!.. – шепчет… косуля?!
– Мне все же уш-шко…
– Незачем тянуть! – резкий голос, резкий толчок в спину.
Шаг вперед, прямо к витрине с одноглазой головой, она улыбается, подмигивает, открывает черный рот…
– Мне, мне глазки! Глазки! – сзади, визгливым женским голосом.
Мама! Мама, прошу тебя! Мама-а!
Смех. Шелест. Шуршание.
– Трус-сишь, малыш-ш…
Помогите, кто-нибудь, спасите меня от них!!!
Витрина прямо перед глазами, вот сейчас я упаду в нее, она расколется, и эта голова…
Теплые, живые руки обхватывают меня. Кто-то живой. Мама… мама?
– Пшли прочь! – не мама, голос мужской, живой, сердитый голос. Может быть, это сторож? Пусть это будет сторож!
Я оборачиваюсь, смотрю на него. Черты расплываются, вижу только бородку, усы, темные блестящие глаза. И улыбку.
– Не бойся. Они тебя не тронут, пока я с тобой.
Я верю ему. С ним – безопасно. Он не подпустит их больше. Никогда!
– Ты останешься со мной навсегда?
– Конечно, малыш. Теперь мы всегда будем вместе, – обещает он, улыбается, гладит меня по голове.
Его рука большая и надежная, а глаза – теплые и веселые.
Страх отступает, прячется под шкафы и витрины и оттуда молчит. Ждет.
Не дождется.
Я беру его за руку, хочу спросить: как тебя зовут?..
Не успеваю: где-то далеко бьют часы.
Полночь.
Бьют куранты на Петропавловском соборе[31]. А я сам – в Кунсткамере, и мне восемь. И сейчас я опять проснусь, так и не разглядев лица своего спасителя… или своего чудовища, которое всегда со мной?
Бом-м-м…