– Что «того»?
– Подумаю.
– Хорошее дело, – одобрил Брыкин и снова склонился над мусором.
Пустой телеграфный бланк, лежащий на столе перед Юферевым, был не столь простой находкой, как это могло показаться человеку случайному, неопытному или попросту равнодушному. Юферев и обрадовался ему, и насторожился, и почувствовал легкий прохладный ветерок, исходящий от мятого клочка бумаги. Он уже сталкивался с чем-то подобным. Озноб, неуловимой волной пробежавший по всему телу, подтверждал – удача. Что-то приоткрылось в событиях, что-то засветилось в той кромешной темноте, которая окружала следователя последние часы.
Юферев осторожно перевел дыхание, словно боялся сдуть с бланка невидимые следы преступников, словно опасался, что вот-вот может слететь со стола этот голубоватый листок бумаги и унесет его, унесет злой ветер, запущенный силами недобрыми, сатанинскими. Это ощущение было настолько сильным, что он не выдержал и положил на листок железный дырокол.
И помимо его воли перед глазами вдруг возникла картина преступления, причем так явственно, с такими подробностями, что он закрыл глаза. Но возникшая картинка не стала от этого бледнее, она сделалась режуще-четкой, каждая подробность светилась в темноте и врезалась, навсегда врезалась в сознание. То ли от самой бумаги исходили эти наполненные ненавистью волны, то ли Юферев смог вызвать в себе какие-то неведомые силы и считывал с голубоватого бланка страшные видения...
– Послушай, Валера... – Юферев с трудом оторвал ладони от лица. – Послушай... Как мог этот бланк оказаться в подъезде?
– Да как угодно, – не задумываясь ответил Брыкин. – Тысячу способов могу назвать.
– Начинай, – тихо сказал Юферев.
– Что начинать?
– Перечислять эту тысячу способов. Итак, слушаю тебя... Способ первый.
– Ну... – Брыкин замялся. – Кто-то кому-то давал телеграмму, случайно или не случайно на почте сунул бланк в карман, а обнаружив его уже в подъезде, скомкал и выбросил.
– Обычно комкают бланки и выбрасывают их, когда написано что-то ошибочное, когда человек написал неправильный адрес, неудачный текст... А здесь нет ничего. Бланк чистый, если не считать губной помады.
– Хорошо! – охотно согласился Брыкин. – Девушка была на почте, отправила телеграмму, а один бланк сунула в сумочку – вдруг пригодится для интимных надобностей.
– Но ведь не могла же она его скомканным сунуть в сумочку!
– В сумочку она положила бланк, переломив пополам, – твердо сказал Брыкин. – А в подъезде вытерла им губы и, скомкав, бросила в угол. Годится?
– Нет, – Юферев улыбчиво покачал головой. – Прежде всего, здесь нет ровного излома. Никто никогда этот бланк не складывал ни пополам, ни вчетверо... Дальше... Этим бланком никто губы не вытирал.
– Но ты сам сказал, что там следы помады.
– Да, следы есть, Валера. – В голосе Юферева появилась некоторая торжественность. – Этого бланка кто-то лишь коснулся губами, нежно и трепетно. Или можно сказать иначе – бессознательно, волнуясь, трепеща. Здесь видны даже отпечатки губ с двух сторон... Женщина как бы взяла уголок бланка губами...
– А! – махнул рукой Брыкин. – Знаю. Видел. Сам видел. Есть у них такой прием – обхватывают губами платочек, газету, в данном случае это мог быть телеграфный бланк... Чтобы снять с губ излишки помады или же сделать эту помаду равномерной, слой подровнять, понимаешь?
– Нет, и это объяснение не подходит. Больно нежные касания. Никто этой бумагой слой помады не подравнивал.
– Что же делали с этим бланком? – Оставив наконец корзину, Брыкин приблизился к столу.
– Я бы сказал, но ты не поверишь, – Юферев затаенно улыбался.
– Поверю! – клятвенно заверил Брыкин и даже руку приложил к тому месту, где, по его представлениям, должно было находиться сердце.
– Его показывали.
– Кто показывал? Кому?
– Понимаешь, я прямо вот вижу, как это происходило! – воскликнул Юферев и опять почувствовал пробежавший по телу холодок озноба.
– Ну? – снисходительно произнес Брыкин.
Юферев некоторое время смотрел прямо перед собой в грязноватую стену кабинета, словно не решаясь поделиться тем, что вдруг каким-то невероятным, колдовским образом открылось ему в эти минуты.
– Значит, так, – сказал он, преодолевая в себе какое-то сопротивление. – Значит, так... Их было трое – двое мужчин и одна женщина. Да, трое.
– Ты имеешь в виду убийц?
– Вошли в подъезд порознь, чтобы не привлекать внимания. Поэтому, если завтра будешь спрашивать жильцов, не входили ли трое... Сразу говорю – не входили.
– А я буду об этом спрашивать? – удивился Брыкин.
– Да, завтра с утра. Так вот, продолжаю... Женщина подошла к двери и позвонила. Когда увидела, что в «глазок» на нее кто-то смотрит, показала бланк, дескать, телеграмма пришла. Апыхтинская жена, естественно, поверила, никакой опасности в женщине не почувствовала. И открыла бронированную дверь. В ту же секунду в квартиру ворвались мужчины. Женщина после этого просто сбежала вниз по лестнице. По дороге скомкала и выбросила телеграфный бланк. Коснулась его губами скорее всего, когда подходила к двери, когда звонила и ожидала, пока ей откроют дверь.
– Надо же. – Брыкин потянулся к голубоватой бумажке, но Юферев решительно отвел его руку в сторону.
– Ты уже достаточно насмотрелся. Здесь следы помады, эксперты увидят отпечатки губ. А это не менее надежно, чем отпечатки пальцев.
– Все это, конечно, интересно, – протянул Брыкин. – Но больно уж сомнительно.
– Если объяснишь, как в подъезд попал этот бланк, заметь, новый бланк, но скомканный, в губной помаде, но без единой буквы, строчки... Если объяснишь это, я охотно откажусь от своей версии.
– Нет, зачем же от нее отказываться... Она мне нравится, – сказал Брыкин. – Где же мы нашли этот голубенький комочек, вот бы припомнить!
– Не надо. Это не имеет значения. Конечно же, она не бросила его сразу у двери. Когда мужики ворвались в квартиру, женщина не стала вызывать лифт, ей надо было побыстрее уйти с этажа. И она ушла. А бланк бросила по дороге.
– Неужели именно его ты и надеялся найти? – спросил Брыкин с восхищением.
– Нет, конечно... Но что-нибудь в этом роде... Это могла быть едва початая сигарета, какая-нибудь мелочь из квартиры Апыхтина, что-нибудь в крови... Ты видел, сколько там было крови? Не может быть, чтобы у них на руках, на одежде не осталось ни капли. Когда мы их найдем, то обязательно обнаружатся вещи со следами крови.
– Не обнаружатся, – сказал Брыкин.
– Почему?
– Сам же говоришь – грамотные ребята. Я бы на их месте все сжег, вплоть до носков, трусов, майки.
– Тоже верно, – согласился Юферев.
– Значит, ищем женщину?
– Да, ищем женщину, которая пользуется такой вот красной помадой. Цвет довольно редкий, – заметил Юферев. – Сейчас красятся синей помадой, зеленой, малиновой, видел даже желтую, но такую, чисто-красную... По-моему, редкий цвет. Во всяком случае, не столь уж частый.
– Если она не сменила помаду после сегодняшних событий, – заметил Брыкин.
– Это невозможно. Помады слишком дорогие, чтобы ими вот так легко бросаться. И потом... – Юферев помолчал. – Почему, собственно, она должна ее менять? В квартире не была, следов не оставила, единственный человек, который ее видел, с которым она разговаривала, – жена Апыхтина... Она ничего уже не скажет. Нет-нет, у этой женщины, как мне кажется, молодой женщины, нет причин маскироваться, менять внешность, одежду, помаду.
– Думаешь, молодая? – с сомнением спросил Брыкин, не заметив, как сам втянулся в обсуждение юферевской догадки.
– Конечно! Отморозки не возьмут с собой на дело старуху или женщину в годах... Это должна быть их баба, их подруга и соучастница... Она скорее всего и раньше помогала им, или, скажем иначе, они и раньше привлекали ее для своих дел. Опять же помада, – Юферев взглянул на бланк, лежащий перед ним на столе. – Губастенькая девушка. Яркая. Отчаянная.
– Саша! – воскликнул потрясенный Брыкин. – А это откуда взял?
– Посмотри на отпечатки... Эти губки тоненькими не назовешь. Могу кое-что и о волосах сказать... Скорее всего светлые у нее волосы, крашеные.
– Это тоже видно по губной помаде? – Брыкин уже совладал с растерянностью и вернулся к своему обычному насмешливому тону.
– Жопастенькая девочка, – проговорил Юферев, даже не услышав вопроса оперативника. – Мне так кажется, – добавил он, словно извиняясь за излишнюю самоуверенность.
– Издеваешься?
– Ничуть, – Юферев покачал головой. – Ничуть, Валера. Хочешь, поделюсь?
– Ну? – настороженно произнес Брыкин, словно опасался, что его обманут, обмишулят, выставят дураком.
– Представь себе молодую женщину, стоящую за ширмой. И сквозь вырез в ширме ты видишь только полные губы, выкрашенные помадой чистого красного цвета... Представил?
– Ну?
– Остальное можешь вообразить?
– Конечно! Теперь, когда ты все рассказал, у меня перед глазами ничего другого и не возникает!
– У смуглых женщин редко бывают пухлые губы, – проговорил Юферев, почему-то смущаясь. – Во всяком случае, в моей жизни такие не встречались. У худосочных девиц это тоже большая редкость, как мне кажется, – опять добавил Юферев. – И потом, знаешь... Ее приятели, эти отморозки... Достаточно крутые ребята, верно?
– Куда уж круче!
– У них свои вкусы... Они выбирают женщин, которые привлекают внимание окружающих, хотят, чтобы все видели, какая обалденная телка у него, какая оторва, какая сексуальная стерва... Какие у нее ноги! Какое на ней шмотье! Как она хохочет, показывая всем желающим все тридцать три своих зуба!
– Тридцать два, – поправил Брыкин.
– Да? – удивился Юферев. – А мне почему-то казалось, что у человека тридцать три зуба... Надо же...
– И где же он находится, этот тридцать третий? – расхохотался Брыкин. – Ладно, Саша, ладно... Все это очень интересно, но при одном условии – что эта баба действительно существует, что она в самом деле коснулась губами телеграфного бланка, когда звонила в апыхтинскую квартиру.
– Вот этим ты завтра с утра и займешься, – сказал Юферев. – А я отправлюсь в банк. Знакомиться с тамошними порядками. С тамошними людьми.
– Постой-постой! – забеспокоился Брыкин. – Что значит займешься? Как я найду красавицу, которую ты так явственно увидел на этом бланке?
– Рассказать? – удивился Юферев. – Тебе? Мастеру сыска? Человеку с собачьим нюхом? Валера, я не могу поверить, чтобы такая женщина вошла в дом и никто этого не заметил, никто не обратил на нее внимания, никто не скользнул блудливым взглядом по ее губам. Подъезды запираются, установлены сложные замки, которые открываются с помощью каких-то кодов, набора специальных цифр. Если же отморозки узнали код заранее, то все равно ее должны были увидеть – идет девяносто девятый год, Валера! Люди смотрят друг на друга подозрительно и опасливо, от каждого ждут пакости, ставят бронированные двери, подъемными кранами укладывают на дороге многотонные бетонные блоки, чтобы во двор не въехала чужая машина. Окна первых этажей забраны решетками, будто тюрьма арендует эти здания. У каждого в кармане газовый баллончик! Наступили наконец счастливые перемены, страна вступила в рыночные отношения! У нас нет, слава богу, цензуры, каждый говорит все, что хочет, желающие могут даже рассказать анекдот о президенте или послать его на все тридцать три буквы русского алфавита! Ты забыл, в какое время живешь, Валера! Не может такого быть, чтобы во двор вошла незнакомая, смею надеяться, яркая женщина, прошла вдоль всего дома, вошла в подъезд, поднялась на какой-то там этаж, позвонила в дверь известного банкира... И чтобы всего этого не увидела ни одна живая душа?! Думаешь, такое возможно?
– Этот мусор, – Брыкин кивнул на середину комнаты, – можно выбрасывать?
– Досмотрим уж до конца. – Юферев вышел из-за стола. – Но кажется мне, что главное мы уже нашли.
В эту ночь Апыхтин почти не спал. Время от времени впадал в какое-то тягостное забытье, чувствовал себя тяжелым, неповоротливым, взмокшим и даже, забываясь, жалко и беспомощно постанывал. Потом спохватывался, садился на кровать и тут же вспоминал все, что произошло накануне.
– О боже... – произносил он с тяжким вздохом.
И снова опрокидывался на подушку.
Его раздражала собственная полнота, борода казалась тяжелой и ненужной, под одеялом становилось душно, и он отбрасывал его в сторону. Потом шел в ванную, долго смотрел в зеркало, и наступало в душе какое-то удовлетворение от того, что он не узнавал себя, хотя твердо знал – из зеркала на него смотрит именно он, Апыхтин Владимир Николаевич. Он плескал в лицо холодную воду, не вытираясь, шел в спальню, падал на кровать, со стоном переворачивался на спину и смотрел в слабо сереющий потолок.
Утро затягивалось, никак не могло собраться с силами, создавалось такое ощущение, словно кто-то сознательно оттягивает рассвет, чтобы сильнее досадить ему, довести до полного безумия.
– Ладно, ребята, ладно, – бормотал Апыхтин. – Ничего... Авось... Разберемся.
Иногда ему казалось, что в квартире кто-то есть, ходит по комнате, заглядывает на кухню. Он даже различал звуки шагов, шелест одежды, дыхание. Прислушивался, замирая от ужаса, от какой-то невероятной надежды: вдруг все, что он помнил, было сном, болезнью, бредом, вдруг все это его сумасшествие? И к этому он был готов – собственное умопомешательство принял бы с радостью.
Апыхтин поднимался, осторожно открывал дверь, выглядывал в комнату, всматривался в темные углы, которые, казалось, таили в себе какую-то жизнь, включал свет и видел все то же – голый пол, распахнутую дверь в Вовкину комнату и пустоту, болезненно остро ощущалась пустота в квартире.
Тогда он брел на кухню, открывал холодильник, а убедившись, что ничего там нет, захлопывал его и возвращался в спальню.
И опять во всех подробностях видел сумрачное сырое помещение, холодную бетонную плиту и на ней Катю – голую, спокойную, с почти отделенной головой. А рядом, на соседней, отвратно мокрой плите, лежал Вовка, тоже спокойный и притихший. Вот-вот, именно притихший, каким бывал, когда Апыхтин, случалось, ругал его за какие-то там провинности.
– Ничего, ребята, ничего, – бормотал Апыхтин. – Я исправлюсь. Вот увидите, я буду совсем другим.
И старался вытеснить из сознания картину морга, избавиться от жуткого наваждения – ему казалось, что и Катя, и Вовка, не двигаясь, но чуть скосив глаза, наблюдают за ним, боясь напугать слишком уж явным к нему вниманием.
А потом вдруг Апыхтин сразу, неожиданно как-то вспомнил, что в кладовке, среди стиральных порошков, паст и жидкостей стоит бутылка с совершенно непереносимым зловонным самогоном. Его привез его давний друг с Украины, решив порадовать Апыхтина старым, почти забытым напитком. Катя не выбросила самогон только потому, что изредка использовала его для протирки мебели, хрусталя, окон.
– О! – воскликнул Апыхтин. – О! – повторил он и, поднявшись, зашагал босыми ногами к шкафчику в ванной. Большой, грузный, взлохмаченный, со съехавшей набок бородой и обвисшим животом. – Скорее в параллельный мир, ребята, только там я смогу выжить.
Бутылка с мутноватой, полупрозрачной жидкостью оказалась на месте. Самогона в ней было даже больше, чем он предполагал, – три четверти бутылки. В движениях Апыхтина появилась твердость, осмысленность. На кухню он прошел уже быстрой, четкой походкой, даже живот подобрался и сделался почти незаметным, во всяком случае, он уже не висел, его живот был молод и упруг.
Сковырнув ножом пластмассовую пробку, Апыхтин, торопясь, налил самогон в подвернувшуюся чашку. Все он сделал быстро, почти суетливо, словно опасался, что кто-то может через секунду заглянуть к нему на кухню, застать за этим вот занятием, срамным и недостойным.
– Ох, Катя, какой же ты молодец! Какая ты хозяйственная баба! Ведь не выбросила, не вылила в унитаз, не сунула в мусорное ведро. Как знала, как знала, что ударит час и эта бутылка...
Апыхтин замолчал, словно поперхнувшись. Он вдруг осознал или просто ему показалось, что в последних словах переступил какую-то невидимую черту, нарушил что-то, пренебрег. Не то он сказал, ох не то...
– Прости, дорогая, – пробормотал Апыхтин, опускаясь на кухонную табуретку. – Я исправлюсь... Сейчас я отлучусь ненадолго и скоро вернусь... Здесь недалеко, где-то совсем рядом находится параллельный мир... Отдышусь и вернусь.
Подняв чашку, Апыхтин не отрываясь, не переводя дыхания выпил весь самогон до дна. В нем было не менее шестидесяти градусов. Странно, но ему понравился запах, от виски воняло точно так же, а по крепости это хваленое пойло даже сравниться с самогоном не могло.
Апыхтин еще не успел отойти от вечернего застолья с заместителями, и самогон подействовал на него быстро и убийственно. Едва добредя до спальни, Апыхтин упал на кровать и тут же заснул. А проснулся часа через три, когда комната была залита солнечным светом. Апыхтин с опаской прислушался к себе. Голова не болела, сознание было ясным, он все помнил, все понимал. Протянув руку, нащупал на тумбочке очки, надел их, и мир вокруг сразу стал ясным и жестким.
– Так, – сказал он негромко и через некоторое время повторил: – Так.
Будто гвозди вбивал, закрепляя в сознании происшедшее.
Взглянул на часы – ему пора уже быть в банке.
Опоздал.
И никто не звонил, никто не решался потревожить его в это скорбное утро.
– Жалеют, – усмехнулся он кривовато. И сам понял – нехорошо улыбнулся по отношению ко всем, кто знал его. И не огорчился этому своему пониманию. – Перебьетесь, – добавил он и направился в ванную.
Умывался Апыхтин, подбривал щечки, чистил зубы как никогда тщательно, словно одними этими своими действиями выполнял какой-то ритуал, словно освобождался от чего-то гнетущего.
Подошел к окну.
Его «Мерседес» стоял на обычном месте. Но водитель не позвонил, не доложился.
– Жалеет, – проговорил Апыхтин, но уже теплее, добрее. Водитель вел себя правильно, и он это оценил.
Подошел к зеркалу, но не сразу решился поднять глаза, не сразу. А встретившись с собой взглядом, смотрел на себя долго и пристально.
– Неважно выглядишь, – сказал он, – неважно.
И вдруг вздрогнул и побледнел, услышав, как хлопнула дверь в спальню.
– Так, – сказал он почти неслышно и, сцепив зубы, вышел из ванной.
С усилием делая каждый шаг, приблизился к спальне. Дверь была плотно закрыта, а Апыхтин прекрасно помнил, что он не закрывал ее, она осталась распахнутой.
Подойдя к двери, резко открыл ее.
В спальне никого не было.
Взглянув на окно, понял, в чем дело, – дверь захлопнулась от сквозняка. Да, он открыл форточку и сам же устроил сквозняк.
Неожиданно резко прозвучал телефонный звонок.
Апыхтин некоторое время смотрел на него с недоумением, не понимая, что он должен делать, как поступить. Наконец сообразил. Подошел, поднял трубку.
– Да! Слушаю! – Слова прозвучали резковато, это Апыхтин понял, осознал, но не пожалел об этом, он попросту не готов был разговаривать с кем бы то ни было.
– Здравствуй, Володя! – Голос прозвучал негромко, сочувствующе, но без слезливости.
– Здравствуй.
– Не узнаешь?
– Конечно, нет.
– Кандауров беспокоит.
– По какому поводу? – спросил Апыхтин без издевки, он и в самом деле не догадывался, что об убийстве знает весь город.
– Володя... Значит, так... Я с тобой, Володя. Я все знаю... утешать не буду, не умею, но скажу... Я найду их, Володя. Вот увидишь. Сука буду, найду.
– Страшные слова в твоих устах, – усмехнулся Апыхтин.
– Я знаю, что сказал. Эти слова не случайно вырвались. Повторяю – сука буду, найду.
– Ну, найдешь – и хорошо, – ответил Апыхтин с неожиданной легкостью и сразу понял – его слова прозвучали пренебрежительно.
– Ты прав, Володя, ты прав. И моя вина есть... Недоглядел. Но и я получил удар.
– Надо же, – и опять ответ получился насмешливым.
– Я найду их, Володя.
– Послушай, Костя... Спасибо, что позвонил, что не забыл... А найдешь ли ты их, не найдешь... Хочешь откровенно?
– Хочу.
– Не найдешь. Мне так кажется.
– Сука буду, – повторил Кандауров каким-то смазанным голосом и положил трубку.
– Как скажешь. – Апыхтин и сам не заметил, как слабость и беспомощность в нем сменились почти детской обидчивостью, словно люди, которые должны были отнестись к нему почтительно, проявили себя неблагодарными. Ему нанесли страшный удар, его размазали по стене, и никто, ни одна живая душа ничего не сделала, чтобы предотвратить удар, спасти его или хотя бы предупредить об опасности.
Когда Апыхтин вышел на площадку, то с капризным раздражением, но в то же время и с явным удовольствием увидел на ближайшем подоконнике охранника из банка. Молодой парень сидел, опершись спиной о раму и положив на колени короткий черный автомат. Увидев Апыхтина, охранник спрыгнул с подоконника и если и не вытянулся в струнку, то принял позу достаточно уважительную.
Апыхтин знал этого парня, сам принимал его на работу, и где-то в глубине души шевельнулось чувство благодарности за это ночное дежурство.
– Привет, – сказал он, направляясь к лифту. – Ты что же, всю ночь здесь отсидел?
– Велено.
– А... Тогда конечно, тогда понятно.
Подошел лифт, парень вошел в кабину вслед за Апыхтиным и тут же нажал кнопку первого этажа, хотя кто-то за углом уже торопился к лифту, выкрикивая поспешные слова, прося подождать, захватить его в просторную кабину.
– Что ты так? Подвезли бы соседа!
– Перебьется, – ответил парень с нарочитой грубостью.
– Тоже верно, – согласился Апыхтин.
И это в нем появилось – он охотно соглашался со всем, что ему говорили: не было ни сил, ни желания что-то отстаивать, возражать, добиваться. Это казалось совершенно несущественным, ненужным.
Уже в машине Апыхтин вспомнил, что не позавтракал, и это тоже не огорчило – если так случилось, значит, так и должно было случиться. Он сидел на заднем сиденье, автоматчик устроился впереди, рядом с водителем. Наверно, так и положено. Или же он сам первым сел на заднее сиденье, и охранник не осмелился сесть рядом. И здесь не возникло у Апыхтина своего мнения, желания что-то исправить. Если так расселись, значит, иначе было и нельзя.
Апыхтин опустил стекло, в машину ворвался свежий утренний воздух, шелест шин по мокрому асфальту, городской невнятный шум. И вдруг неожиданно, как бы из ничего, без всяких внешних причин возникло воспоминание – Кандауров спрашивает, нет ли у него врагов. Апыхтин заверил Кандаурова, что все в порядке, на его горизонте ясное небо. Кандауров ничего не ответил, но в банке тогда провели какие-то косметические охранные меры, призвали всех к бдительности, и на этом все закончилось.
И вот, пожалуйста...
Поколебавшись, Апыхтин вынул коробочку сотового телефона и набрал номер Кандаурова. Тот ответил сразу, будто ждал звонка, будто наверняка знал, что Апыхтин позвонит.
– Костя?
– Слушаю, Володя!
– Я ворчал... Ты уж не имей на меня зуб... Были причины, как ты знаешь.
– Все нормально, Володя. Забудь.
– Причины, как ты понимаешь, уважительные... Обычно я не ворчу, не капризничаю.
– Проехали, Володя, давно проехали.
– Послушай... Недавно ты спрашивал о врагах... За этим что-то стояло? Или просто призывал к бдительности?
– Стояло.
– Больше ничего не добавишь?
– А нечего добавлять. Прошел слушок... В наших кругах, естественно. Промелькнула твоя фамилия.
– В какой связи?
– Не знаю. Но вот так просто фамилии не произносятся. Это было не при мне, ребята доложили. Якобы кто-то где-то кому-то...
– Не хочешь сказать или действительно не знаешь?
– Володя, послушай... Как только ребята доложили мне, я в тот же день позвонил тебе и все сказал открытым текстом.
– Помню.
– Не сомневайся во мне, Володя, ладно?
– Не буду.
– Все, что я сказал сегодня утром, остается в силе. Держись, Володя.
– Постараюсь, – ответил Апыхтин и выключил телефон. Он не мог больше говорить. Самые простые слова Кандаурова, эти вот «держись, Володя», оказали на него совершенно неожиданное действие – он чуть не расплакался и с трудом глотал какие-то комки, сотрясающие все его большое тело. Встретившись взглядом с водителем в зеркале, он сдвинулся в сторону, чтобы тот не понял, не догадался о его состоянии.
Да, так бывает – прочувствованные слова друзей, соратников оставляют нас совершенно равнодушными, и слушаем мы их снисходительно и даже с некоторым раздражением, дескать, скорее бы заканчивали. Не затрагивают они ничего трепетного и заветного, а если что и дают, то лишь удовлетворение уставшему самолюбию. Но случайно брошенное слово человека далекого, может быть, даже презираемого, человека, которого мы даже стыдимся, вдруг цепляет что-то важное, больное в душе, и ты готов разрыдаться на плече попутчика в электричке, разговориться с поздним выпивохой у ночного киоска, пожаловаться таксисту.
Что за этим?
Привычная опасливость, подсознательная боязнь ближних, потому что по-настоящему чувствительный удар может нанести человек, хорошо знающий, где у тебя болит.
Или невозможность носить в себе нечто гнетущее, невыносимо тяжкое? Или сохранившееся из глубины веков стремление быть искренним, открытым и простодушным?