Выросшие в СССР - читать онлайн

Сцена первая

Время действия – утро 31 декабря 1983 года.

Е. Привет, Ба! Я на минутку. (Целуются.) С наступающим!

Елена проходит на кухню и ставит полные сумки на стол. Достает миски-кастрюльки, консервы, бутылки и ставит в холодильник.

На стене бубнит радиоточка о достижениях трудящихся к новогоднему празднику.

Е. Вот от родителей гостинцев привезла вам с Дедом и Витьке. А они где?

Б. Дед в магазин потопал хлеба свежего купить. А Виктор – кто ж его знает. Наверное, у друзей-музыкантов застрял. Уже три дня не видно.

Е. Ну все, я побежала. Деду и Витьке привет!

Сцена вторая

Поздний вечер 1 января 1984 года. На кухню входят Григорий и Виктор.

Г. Ну и занесло тебя. Глухомань – волки воют, едва добрались.

В. (С сарказмом.) Деду с Бабкой за ударный труд всей жизни государство однушку выделило в новом доме «улучшенной планировки».

Г. А где старики-то?

В. У нас обособленное мирное сосуществование. Они в комнате, а я на кухне, зато с балконом.

Виктор начинает доставать продукты из холодильника: среднего размера тазик с «оливье», трехлитровую банку домашнего засола огурцов и помидоров, батон сырокопченой колбасы, объемную кастрюлю сливового компота, две бутылки водки, шпроты, грамм триста пошехонского сыра и даже маленькую баночку черной икры. Заставляет весь стол.

Г. Ничего себе, да тут на целый взвод – дастархан под завязку. За неделю не одолеть!

В. Я ж тебе говорил: родители откупаются. Любовь и заботу проявляют. Издалека!

Г. Давай позовем стариков.

В. Ни в коем случае! У нас раздельное ведение хозяйства. А им отец от щедрот из своего спецпайка вдвое больше прислал – холодильник ломится.

Г. Испортится все! Ты же не употребляешь ничего. Одну дрянь свою!

В. Ладно. Давай Славке «Филу» позвоним. Тем более живет недалеко.

Г. Как он, все хиппует?! Рисует еще?

В. Ладно, ты тут распоряжайся: колбасу, сыр порежь, тарелки расставь, а я в ванную, поправиться надо.

Через десять минут.

В. (По телефону.) Алло, Слав, как дела? Что поделываешь? Приезжай в гости – посидим, музыку послушаем. Мне тут предки новогодних деликатесов прислали, а мы вдвоем с Григорием не осилим. С каким Григорием?

Г. Дай-ка трубочку. (В телефон.) Здравствуйте! Жив еще курилка?! Давно не виделись! Ну что, приедешь?

Г. (Кладет трубку.) Сказал, через час будет. Ну, приступим, что ли, а то если его ждать, то и меня ломать начнет. (Наливает и быстро выпивает две рюмки подряд).

Да выключи ты эту дребедень! (Повторяет за диктором.) «Передовой коллектив ЗиЛа завершил трудовую вахту досрочно, за неделю до конца календарного года, перевыполнив план на пятнадцать процентов!». Достали уже! Пятилетку за два дня! Давай музычку какую-нибудь послушаем!

В. Что тебе завести?

Г. А то ты не знаешь! Jethro Tull, конечно! Только не очень громко – у меня на громкие звуки идиосинкразия.

В. Ты вбрасывай, вбрасывай и ешь активней. Сейчас «Фил» приедет, а у него аппетит – мама не горюй.

Г. Он что, выпивать начал?

В. Да нет! Зато на еду жор страшный.

Г. Ну, это понятно. На траве, небось, сидит.

В. Придет – узнаем. Тебе Макеевские сестры не звонили?

Г. Нет. С того осеннего визита ни слуху ни духу. Обидно, конечно, что вы с Иркой тогда толком не пообщались.

В. Если бы ты мне потом не рассказал, я бы даже не вспомнил, что мы виделись. Там, в «Ганушкина»[1], совсем неплохо с колесами[2] дело обстояло.

Г. Это я понял, как только тебя в окне увидел. Первое ощущение, что ты меня вообще не узнаешь. Даже испугался. Думаю, залечили насмерть! Ты сам Ирке позвони, у меня телефон сохранился.

Звонок в дверь. Появляется Станислав.

Г. Здорово, Старый! Сто лет – сто зим!

Садятся за стол. Григорий выпивает, закусывает. Славка накладывает в тарелку салата, начинает лихорадочно есть. Виктор в полудреме слушает музыку.

Г. Ты сейчас на чем?

С. Заступил на траву[3]. Долго сидел на всяком разном. Потом настоящую кислоту подтащили. Улетная штука: сознание расширяет мощно. Эх, раньше время было. В семидесятые. В аптеке без чекухи свободно можно было вырубить таблетки от кашля на опиатах.

С. (Григорию.) Ты кого-нибудь из наших с Варшавки видишь?

Г. Только Рашенского. А больше не осталось никого. «Чиж» под Олимпиаду от передоза крякнул, «Чарли» – год назад, «Цур» – от заражения крови. Помнишь, в «Веселых ребятах»: «Граждане, имейте сознание! Катафалк не резиновый!»? Так вот, мне кажется, еще какой резиновый: всех забирает, под гребло!

B. Слав! А ты чего на траву перешел?

C. Сижу под кислотой на Таганке, в метро. Жду «Сэма». Он мне обещался со своей делянки под Загорском маковых головок привезти. И вдруг вижу: пыль на полу складывается в потрясающие фантастические узоры. Поднимаю глаза – на меня идет Ангел! Когда стали жить вместе, я пообещал, что кроме травы – ничего.

Г. И как трава? Смешная или задумчивая? Помню, у меня на флэту Мама обнаружила «Нильсона», заходящегося над Umma-Gumma[4]. Ничего не могла понять.

С. Нет, со смешной рисовать не в кайф. Мне из Туркмении чувачок привозит. Задумчивая и цепляет… и ломок никаких!

Г. Как в вашем анекдоте? Чувак пришел покупать траву: «Ребят, а трава хорошая? Я много возьму!». Они отвечают: «Хорошая, пробуй!». Он забивает косяк, пыхнул раз, пыхнул второй: «Чего-то не цепляет!». Втянул пяточку и вещает: «Не, чуваки! Слабая! Не цепляет! Я пошел!», – и открывает дверцу тумбочки.

С. Ну, алкогольные тоже попадаются прикольные. Про одеяло.

В. Про что?

Григорий выпивает.

Г. Мужику не везло с милицией. Как выпьет, сразу в «трезвяк». Решил пить только дома. Получил получку, по дороге домой купил водки. Пришел, разделся, лег в кровать, накрылся одеялом и засосал бутылку. Просыпается снова в вытрезвителе: «Как же так?! Я же пришел домой, разделся, залез под одеяло и…». А менты ему: «Вот-вот, ты в нем за второй и пришел!».

В. А что, смешно!

Г. Конечно! И что ценно – всем понятно. Хотя мне про «Полонез Огинского» больше нравится. Два приятеля с вечера как следует дали в штангу. И оба отрубились, где сидели. Один – на диване, второй – в кресле около радиолы. Второй просыпается, по привычке включает радио, оттуда голос: «Сейчас по заявкам трудящихся будет исполнен Полонез Огинского». Он вскакивает и начинает трясти приятеля: «Вставай, Вась! Пора! Уже половина одиннадцатого».

С. У нас вообще весь народный фольклор связан с алкоголем. Водку начинают продавать в «час Волка». А почему? В Образцовском театре кукол на Садовом кольце ровно в одиннадцать из своего окошка Волк выглядывает! Дескать, пора уже: магазины открылись.

Г. Алкогольный юмор – самый доходчивый. А ваши все – «Гусь свинье не товарищ!». Всю молодость стебали: «Человек, пьющий портвейн, кроме Bad Company, другой музыки не поймет, не то что дующие ганджубас![5]». Кстати, про «Гуся».

С. Серёгу? А он жив еще?

Г. Я его много лет, со стрита, не видел, а он вдруг в Гурзуфе объявился. Ты же знаешь, он всегда норовил на шару выпить. Так вот, бредем мы с «Нильсоном» по «Артеку» и вдруг видим диковинное растение. Там же что только не растет: все приезжающие делегации высаживают. Высокий такой кустарник, а на нем натуральные огурцы в пупырышках. «Нильсон» сорвал, надкусил, чуть челюсть не треснула – внутри ребристая хреновина из железного дерева. Он надрал пяток и вечером в «Коке» на тарелку выложил. «Гусь» подошел угоститься, хлобыстнул на халяву «Гуцульского», увидал дармовую закусь, обрадовался и куснул что есть силы. Хруст от зубов музыку перекрыл.

Виктор уходит в ванную.

С. Ты все там же, на Автозаводской?

Г. По соседству, в своем дворе, в примаках.

С. А Борька?

Г. Дома у родителей.

С. А сейчас он где?

Г. Мы вместе Новый год у друзей на даче встречали. Он остался в Переделкине, догуливать, ему на службу не надо, а я домой спать поехал. Оттуда меня Витька и сдернул.

Виктор возвращается, слышит последние слова.

B. У меня ломки начинались, трясло как осиновый лист. Да и шуга во всю голову. Нужно было помочь в вену попасть.

C. Помог?

Г. За плечи подержал. А Витька мне – алаверды – со здоровьем поспособствовал.

B. У них там через два дома отличная рюмочная с такой симпатичной татарочкой на разливе. Его там все знают. Живет как артист! Даже в долг пить может.

Г. Да, с алкоголем в стране проблем никаких, не то что с кайфом.

C. Алкоголизм у нас приветствуется, а наркомании вообще до 75-го года как социального явления не было. Помнишь, Гриш, 224-ю[6] разделили и «пипла» посажали показательно, страшное дело.

Г. «Нильсон» тогда едва соскочил, но в «Матросской тишине» две недели отлежал. Что-то я подустал. «Товарищ, нет силы мне вахту держать!» Прилягу слегка.

Виктор выходит, приносит раскладушку и расставляет ее наполовину в кухне, наполовину в коридоре. Григорий ложится.

Г. Нет, все-таки мое средство ухода в параллельную реальность существенно безвредней, а главное – ненаказуемо. Про него даже с экрана вещают. (Декламирует.)

(С чувством повторяет.) С его произносишь слова! А что важнее искренности общения?

Засыпает.

Далее беседа двое суток ведется с периодическими походами Виктора в ванную – поставить укол – и выходами Славки на балкон – курнуть, а также разговоры перемежаются эпизодическим сном каждого из участников.

Фоном непрерывно все время едва слышно играет Jethro Tull, Led Zeppelin, Genesis, King Crimson, Free, Steppenwolf.

Время от времени на кухне незаметно, как привидение, появляется бабушка Виктора, пользуется плитой, раковиной и холодильником, но никто внимания на нее не обращает.

Станислав спит, Виктор с Григорием за столом.

В. Гриш! А тебе там страшно было?

Г. Где?

В. В Африке.

Г. Не то слово! Если тебе кто скажет, что ему не было страшно – не верь: врет! Совсем страшно было только сначала, потом наступило полное отупение пополам с безумием, сменявшееся вспышками берсерка, когда я чувствовал себя бессмертным.

В. Не зря Борька утверждает, что ты все-таки другой. Говорит, что у тебя даже похмелья не бывает и голова не болит.

Г. Ну, это он неправ. Голова и правда не болит. Отбил во время занятий боксом. А похмелье – еще какое, только вида не подаю.

В. А я там понял, что такое животный страх. Это когда боишься не мозгами, а совершенно жуткое чувство именно в животе. Все подсели на траву. Первым делом мертвых духов[7] обшаривали – нет ли кайфа. А покуришь – и вроде не страшно, опять же, аппетит прет. А так и есть не хотелось.

Г. Я там и выпил-то всего пару раз. Жара жуткая, да и не лезло.

В. А я думал, ты там пить начал, как я – курить.

Г. Нет, выпивать я начал раньше, у нас во дворе вся компания пьющая была. Но, что странно, если раньше я вбрасывал только при каком-нибудь положительном событии, типа сейшена или бёсдея[8] для внутреннего подъема и раскрепощения, то теперь без напитков вообще никакие чувства не проявляются.

В. (С чувством.)

Правильно Галич написал: что мы здесь видели?! Все диски – с опозданием на годы, а то и пятилетки. Фильмы иностранные – одни соцдемократы, а капиталисты – только на фестивалях, да и то прогрессивной тематики, а первоклассные – ни в какую. Книги переводят только классиков или писателей-коммунистов. На настоящий рок-концерт мы никогда в жизни не попадем! Вон в Голландии вообще наркота свободно, а у нас водка до семи.

Г. Вить! Ты уж очень мрачно смотришь на вещи: А сейшена[9]?! Помнишь, Славка, рок-фестиваль в Токарево в 74-м? А подмосковный «Вудсток» в 78-м?! А «джемы» на Чулочной фабрике? Мы туда прямо из Пельменной со стрита подтянулись. Кто только не играл! «Скоморохи» с Градским и Фокиным, Солоповское «Вечное движение» с Вадиком «Заморской обезьяной», «Второе дыхание» Дегтярюка, «Удачное» с Беловым, младший Саульский. Вот это драйв был! «Нильсон» шестерых старшеклассниц-француженок по школьному обмену приволок и с двумя на антресолях таинство осуществлял. «Это им наука – иностранцам!»

С. А Гурзуф! Территория свободы! Со всего Союза пипл приезжал оттянуться. Питер, Киев, Минск, вся Прибалтика. Я потом с осени по весну у своих лабасов в Вильнюсе неделями зависал. А как июль – все в Гурзуф. Чего там только не отчебучивали?! Ты, Вить, сам вспомни, как резвился. По обкурке чуть на пирсе не сорвал торжественное премьерное исполнение Гимна Гурзуфа.

B. Тогда очень смешная трава попалась. Я еще час по набережной выгуливался, чтобы отхохотаться.

C. Зачетниц у тебя там немерено осталось. Всех мастей и объемов. Одна Ирка чего стоит.

В. Ирина не зачетница! У нас любовь была, настоящая. Если бы я в «Ганушкина» не оказался, когда она в Москву приезжала, мы бы сейчас вместе были.

Г. А сколько в Гурзуфе, да и в Москве таинств не случилось из-за портвейновой недееспособности к вечеру. Да и друзья помогали. Как ты, «Фил», тогда с «Нильсоном» мне всю романтику обломали.

В. Это когда?

Григорий выпивает.

Г. Году в 80-м. На аллеях объявилась потрясающая миниатюрная барышня интеллигентного вида. Из Питера. Западали все. Но она сильно выкобенистая была. И поголовный отлуп. Мне, уж не помню, каким-то чудом, удалось уболтать ее пройтись. И вот за совершенно невинной беседой прогуливаю ее в направлении зарослей дикой сливы. Весь в предвкушении. А эти двое в джинсах и черных рубахах с длинным рукавом, этакие рыцари печального образа, восседают на лавке на самом солнцепеке и задумчиво передают друг другу косяк. И жары совершенно не ощущают. Когда мы с ними равняемся, «Фил» тихо, как ему кажется, спрашивает у «Нильсона»: «Куда это Гришка с этой маленькой лахудрой наладился?». А тот уже укурился в дым, в полный голос вещает: «Да в гонобобель повел – белок пристраивать!». И все! Как отрезало! Дама возмущена и негодует! Никакой любовной идиллии! А как хотелось! (Славка и Гришка хохочут.)

В. Циники! (С чувством.) Я про настоящую любовь говорю, а не про «собачьи свадьбы».

Григорий спит. Слава и Виктор за столом.

B. «Фил», как думаешь, почему Гришка спокойный такой всегда, уравновешенный?

C. Нервная система хорошая. И по натуре такой. Опять же, никогда ни на чем не сидел.

B. Но он же пьет всю сознательную жизнь. И сколько!

C. Во-первых, наследственность. Ты их отца видел? Железобетонный. Никогда голос не повысит. Плюс силища и уверенность в себе. «Нильсон» рассказывал, когда он у Гришки квартировал, отец играючи раскладушку вместе с ним на руках из одного угла в другой переносил, чтобы утром шкаф открыть. И разговаривал с ним на «Вы». И Гришка такой же – уверенный. Он всегда такой был, сколько его помню. И на стриту в самом начале, и в Гурзуфе. Оттуда ездить начал с 9-го класса, с начала 70-х. Одним из первых наших.

B. Но Борька же совсем другой. А ты говоришь, наследственность.

C. А индивидуальность? Все люди разные. Даже однояйцевые близнецы. Борька – творческий, тонкий, чувствительный… И переживательный очень. А Гришка намеренно, мне кажется, себя выжег напитками, да и командировкой этой. Так ему жить легче. Ты хоть раз человека видел, который говорит, что лучшее, что у него было в жизни, – это война? Безумие какое-то.

В. Не приведи господи!

Виктор уходит в ванную.

Григорий спит на раскладушке. Виктор и Слава беседуют.

B. Я с 7-го класса рок-музыкантом хотел стать, а Отец категорически запретил: «Играйся в школе сколько хочешь, но дальше пойдешь по серьезной линии. Сначала отслужишь где-нибудь в дальнем гарнизоне вполсилы, там же в кандидаты вступишь, дальше в МГИМО и прямая дорога в светлое будущее». А тут Афган начался, и весь погранотряд прямо туда. И все!

C. «Тяжела и неказиста жизнь советского артиста!» Еще не вечер, Вить! Друзей-музыкантов полно. Хоть Игорь Дегтярюк, хоть Ванька Смирнов. Да вон «Ра» возьми. Он за гитару взялся уже после армии, а сейчас как пиляет! Желание и упорство.

B. Так что ж ты с желанием и упорством сам никак в мэтры не выбьешься?! Который год.

C. Не равняй волчий хрящ с гусиной шеей. Все, что касается изобразительного искусства, – шаг вправо, шаг влево – расстрел. Загнали в жесткие рамки. Не дернешься! Все, что не соцреализм, не катит категорически. Авангардисты – не люди! Вспомни бульдозерную выставку! А мне не нравится соцреализм. Хренотень какая-то. Допрос коммуниста.

Г. (Просыпается, садится на раскладушке. С чувством выпивает.) Что вы, хлопцы, приуныли? Хватит горе горевать! Здесь, «Фил», ты неправ! А как же другие «жанры»? Русский авангард, концепционный пейзаж, советский монументализм, наконец. «У каждого свой вкус!» – сказал кот, облизывая яйца.

Славка взрывается смехом.

Г. Ты что, никогда не слышал?

С. Да слышал, слышал. Только сейчас зримо оценил глубину натурализма. (Заходится и сквозь гогот.) У! Каждого! Яйца! Свой! Вкус!

Все ржут.

С. Ярко, выпукло! Не то что «вся жизнь великого вождя передо мной идет!». Бред какой-то!

Г. Я русские народные вообще очень люблю. На все случаи жизни. «Обжегся на молоке – всю жизнь дует водку!»

B. Ну эта ясно, чем тебя привлекает. «Чем хорош алкоголизм? Тем, что он неизлечим!»

Г. Золотые слова!

Г. Я и на другие темы могу. «Пошутил солдат с девкой, она и родила».

C. Тоже понятно: «К женщинам холоднокровен!» – к тебе не относится. Потом, это направление близко каждому ветерану гурзуфского отдыха. «Скорее волк откажется от мяса, чем девушка – от ласки моряка».

Г. Ладно. Следующая попытка: «От осинки не родятся апельсинки!».

С. Ну, это просто завет Мичурина! И как раз очень в жилу! У нас в люди выбиться имеют реальные шансы только дети «партайнгеноссе» и прочих деятелей. Даже в отечественной рок-музыке. На кого из нынешних «звездунов» ни глянь, или у него дед – нарком или отец – второй секретарь ЦК. А в искусстве – по наследственной линии. Династически! Никита Михалков – сын Михалкова, внук Кончаловского. Ливанов, Баталов, Самойлова, про сестер Вертинских уже не говорю, да и в художественном цехе то же самое. Без известной родни – никакого ходу.

Г. Не скажи. К примеру, Эрнст Неизвестный. Из семьи врача, опять же, еврей.

С. Вот его из страны и наладили. Прикрывать и вразумлять некому. Опять же, Оскар Рабин. То же самое. И Шемякина, даже несмотря на отца-полковника. А предварительно – в психушку. Уж очень соцреализму насолил!

B. Нет, правда, у нас что, все творчество, в любом виде, обречено на запретительную цензуру?

Г. Да, Вить! С искусством полная труба! Еще Никита Сергеич расстарался. Музыкантам существенно проще. Да и торчат все. У тебя все еще впереди, если, конечно, доживешь. Надо маленько сбавить обороты, а то зачастил. Не ровен час – улетишь и не вернешься. Как Хендрикс[10].

Виктор уходит в ванную.

Г. Недавно начальник английскую книжку подарил. Из командировки привез. «Псы войны» называется. Я когда читал, понял: хочу туда. Не за бугор. А именно в «Солдаты удачи». Мы все в какой-то мере солдаты удачи. Солдатами нас воспитали: комплекс ГТО, почетная обязанность и т. п., а вот с удачей у нас ситуация аховая. Удача у нас не избирательна, а предопределена кастовостью, наследственностью, «пятым пунктом», наконец. А там – все по-честному. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Утрирую, конечно. Но, по крайней мере, какие-то равные возможности явно существуют.

C. А я тебе про что! Здесь даже талант не является гарантией успеха!

Г. Ну, это ты прямо лозунгами начал.

С. А что, скажешь, не так? Вот ты – английскую спецшколу отлично закончил, Бауманский – с красным дипломом. И что дальше? Сидишь в своем НИИ младшим научным сотрудником без всякой перспективы.

Г. Во-первых, я на своем рабочем месте чем хочу, тем и занимаюсь! Как Шарик в гостях у Барбоса. Хочу – науку немного вперед двигаю, хочу – книжку читаю, хочу – в колхоз на шефские работы на две недели еду – не хуже Гурзуфа отдых получается, только что без моря. Там такие персонажи попадаются: мама не горюй. Местный водитель, бывший москвич, по виду – чистый абориген. По тунеядке в 80-м за 101-й отправили. Отзывается на «Серёжа Тюленин», всегда с бутылкой горячительной смеси. Зажигает так, что лацканы пиджака заворачиваются. Денег в институте, конечно, платят – да, немного. Когда очень деньги понадобятся, опять в Африку съезжу, пока Отец еще в силах и при знакомствах. Хотя он меня с тех пор «торговцем кровью» величает. Опять же, у меня отгулов за колхозы, овощные базы и День донора в год еще на два отпуска набегает, так что с сильного похмелья ломаться не надо.

В. Но реальной карьеры, научной, с твоим «пятым пунктом» не ожидается, ведь так?! Дорастешь максимум до завлаба, может, даже защитишься, и все – тупик!

Г. Понятно, что ты как сын директора крупного закрытого НИИ слегка в этом разбираешься. И как-то упоминал, что отец, мягко говоря, не юдофил. Но, опять же, везде по-разному. Вот у нас Павел Самуилович Лившиц отделением руководит, докторскую защитил. Мне это неинтересно. После командировки все каким-то пресным кажется. Как в той песне: «Всю мне душу Африка сожгла…». Хотя Африка ни при чем. Ощущения не забываются. А на службе ко мне и так неоднозначно относятся: «аид», пьющий, конфликтный, КМС по боксу со всеми вытекающими, да еще в какую-то непонятную годичную командировку съездил по отзыву из военкомата.

Григорий выпивает.

С. А чего тебя туда понесло, в командировку эту?

Г. Денег захотел заработать: молодой жене пыль в глаза пустить. Она из семьи мидовцев, вот я и решил доказать, что могу обеспечить достойную жизнь.

В. Ну и как?

Г. Обеспечил! Когда вернулся, весь чесался от чеков. Пол «Березки»[11] скупили. Но не это главное! Я себя почувствовал по-другому: взрослым, опытным мужиком, равных не видел.

В. А жена как?

Г. Да как будто так и надо было. Женщины – существа с другой планеты. Их никогда не понять! И пытаться не стоит! Зато тесть с тещей сильно зауважали, мне кажется, даже смотрят с опаской и теперь всегда во всем мою руку держат во время семейных споров.

Григорий спит на раскладушке. Слава и Виктор за столом.

В. Я раз на Коломенской с «Нильсоном» встречался, а у меня ломки начались. Думаю, доеду до Борьки, там и ширнусь. Сел в автобус, у них остановка прямо около дома. Звоню в дверь, открывает их мама. А она ко мне почему-то очень тепло относится. Говорит: ни Борьки, ни Гришки дома нет. Я сослался на цистит и в туалет попросился. Сел на унитаз, ширнулся и вырубился. Просыпаюсь на диване. Как она меня оттуда только достала и выволокла?! Потом, когда угощала чаем с пончиками, сказала: «Я даже не знаю, Витюша, что бы с Боречкой стало, если бы он в институт не поступил и в такую мясорубку попал. Ты уж постарайся выздороветь. Мы поможем, если надо». Чужие родители ко мне лучше относятся, чем свои.

С. А чему удивляться? Во-первых, они с Гришкой всякого натерпелись, да и Борька за братом потянулся. Во-вторых, они и люди непростые, и хлебнули вволю. Гришка как-то про родню рассказывал. Опять же, национальность.

B. А это тут при чем?

C. Когда всю жизнь в гетто, и до революции, и после нее, да государственный антисемитизм во всю голову. Научишься понимать и сочувствовать.

B. Тебе-то откуда знать?!

C. У меня мама – Гринберг. Это я по отцу Филиппов. Матушка меня воспитывала одна и многое порассказала. Я думаю, Борька со своей фамилией еще нахлебается.

B. А Гришка?

C. У него обостренное чувство самоидентификации. Чуть что, сразу в репу! Тогда в Гурзуфе, в коктейль-холле, один придурок в споре из-за телки смазливого киевлянина «жиденком несчастным» обозвал. Тот армянин наполовину, но внешностью смахивает. А Гришка рядом сидел. Он этому ксенофобу нос сломал первым же ударом. Так ты же там был. Ты еще сам кабана этого, «Илью Муромца» минского, сразу с ног срубил верхней мельницей своей, когда он заступаться за того недоумка полез.

B. А я тогда и не понял. Смотрю, Гришка встрял, ну я ему спину и прикрыл. А из-за чего, не спрашивал.

C. Ну вот! Грудью постоял за «пятый пункт», а теперь отмазываешься. А я смотрю: Гришка к тебе проникся, как к младшенькому своему относится, по-братски. Запомнил, наверное. При мне он никогда эту тему не затрагивал, а говорить он умеет. Я вообще ни разу не встречал человека, который бы столько читал – человек «народа книги». Конечно, натерпелись за века, в генах сидит, поэтому чужую беду понимают.

А подраться он любил всегда, с юности. У них и вся команда такая же была. Они с «Нильсоном» и «Ра» вечно Бауманских караулили, когда те на стрит приезжали «волосатиков поучить». Настоящие хиппи из старой системы – все идейные пацифисты, непротивленцы злу насилием! Flower Power[12], Make Love, Not War[13]! А эти – какие-то боевики-отщепенцы. Это, наверное, тоже в генах. Он говорил: Отец всю войну прошел. Дед воевал в Гражданскую, а потом в сталинских лагерях сидел дважды. Кремень! У тебя отец воевал?

B. Да он 35-го года рождения. Ему к концу войны всего десять лет было. У них там, за Уралом, войны не было. Он в Москву первый раз попал, когда после армии приехал в институт поступать. Потом на маме женился и остался. Жизнь гладко протекала.

C. Я где-то прочел, что человек, сам горя не хлебнувший, чужому сочувствовать не может.

Слава выходит на балкон.

Поздний вечер 2 января 1984 года. Фоном звучит романс Вертинского «Я не знаю, зачем и кому это нужно…» в исполнении Ж. Бичевской.

Славка спит на диване, Гришка – на раскладушке. Свет от фонаря за окном.

Виктор один сидит за столом и говорит медленно, с паузами, ни к кому не обращаясь.

B. Мы вдвоем в засаде лежали. Я за пулеметом, Антоха с оптикой. И тут они полезли. Мы на горушке, а они из низинки, из вади[14]. Сколько мы их там положили, одному Богу известно. У «Утеса»[15] ствол раскалился, а прерваться не могу: прут и прут. И Антохина эсвэдэшка[16] только покашливает… Никогда не забуду! По ночам часто снится, а может, и не снится, а так, видится… Но страшно не было! Не было! Наверное, единственный раз, когда страшно не было. Тот берсерк, про который Гришка рассказывал… Антоха иногда приходит, живой, счастливый…