Когда кончилась эта затянувшаяся смена с криками, беготней, руганью, слезами и прочими вещами, сопровождающими завал в шахте, и я с загипсованными конечностями лежал, похожий на куколку шелкопряда, вспомнилась мне история об одном друге, который девятнадцать лет получал высшее образование. За эти годы он стал легендой института, даже его гордостью. На его защите диплома в зале не могли вместиться все желающие. А он, получив, наконец, синюю с тисненым гербом книжечку, на следующее утро проснулся одиноким грустным стариком. Будто на пенсию вышел. И, отработав день в должности инженера-геодезиста, плелся в институт, бродил там по полутемным коридорам пугливой тенью, прислушиваясь к голосам в аудиториях, вздыхал тягостно и опустошенно. Если раньше встреча с преподавателем была обоюдно радостной, то теперь он вынужден был прятаться за колоннами, нырять в подвал или взлетать на чердак, едва только показывался кто-либо из знакомых. Он стал чужим в этих стенах.
Все это я к тому, что мне такая судьба не грозит. Не то что девятнадцать, даже полных трех лет мне не удалось продержаться в институте. Есть люди, которые могут иногда использовать кулаки по прямому назначению, и это не мешает им получать повышение по службе. Но мне не повезло – подрался только один раз, но мой неуправляемый всплеск получил такое общественное звучание, что пришлось уйти с третьего курса. И едва я с документами в кармане спустился по гранитным ступенькам института, появилось странное чувство, будто рядом образовалась пустота. Была жизнь – с ребятами, занятиями, хлопотами, с целым укладом, и вдруг все то исчезло. Нет ничего. Провал. Где-то рядом все это продолжается, временами даже голоса доносятся, письма приходят, но я к тому миру уже не имею никакого отношения. Жизнь там идет вроде как на экране – без тебя. И нет никакой возможности снова оказаться в той яркой, веселой толпе друзей. Там, на экране. Сидишь в темноте, невидимый, неслышимый, затаившийся и смотришь, как живут люди. Завидуешь им? Нет. Но обидно бывает до чертиков. Ведь и ты мог быть там, был уже… Сорвалось. Будешь знать, как волю рукам давать.
Собирая в общежитии свои вещички, наткнулся я на адрес Юрки, с которым три года назад поступал в горный институт. Он провалился и уехал к себе, на остров. Когда я написал ему письмо, ответ пришел на удивление быстро. В конверте, кроме теплых слов, лежало разрешение, которое давало мне право выехать на остров. Так мы снова оказались вместе.
В тот день я сидел на своей койке в шахтерском общежитии, смотрел в окно и ждал, когда покажется девушка Марина. Родители ее, люди строгих нравов, предоставили мне единственную возможность общаться с Мариной каждый вечер – поступить в вечернюю школу. Поскольку она ходила в восьмой класс, я тоже пошел в восьмой. Кстати, получить среднее образование Марина предложила мне сама. Почему она решила, что у меня его нет, не знаю. Видом, наверно, не вышел. Потерял я не много – в нашем поселке вечером все равно деться некуда. В самом полном и прямом смысле слова. Некуда. Бошняково – так называется наш поселок. Попробуйте найдите на карте. Могу подсказать – ищите в центральной части острова, на берегу Татарского пролива.
Марину я увидел, едва только она вышла из-за угла старого дома. Она осторожно держала в руке несколько тетрадок и изо всей силы не смотрела в мою сторону. Увидела меня лишь в последний момент, когда уже по всем законам оптики нельзя было не увидеть.
– Привет, – сказал я. – Нам, кажется, по пути?
– Не уверена, – Марина наказывала меня за вчерашний прогул. Что ж, если человек надеется рано или поздно заарканить принца, ему можно простить повышенную требовательность к ближним. Если, конечно, этим ближним не слишком часто напоминают, что они-то уж никак не принцы. Марине далеко не все нравилось во мне, но против профессии проходчика она ничего не имела – по бошняковским понятиям это очень приличная, достойная, уважаемая, обеспеченная профессия. И еще ей нравилась моя преданность, хотя за это надо было благодарить не меня, а наше географическое положение: с одной стороны пролив, а с другой – сопки, сопки и еще раз сопки. А если взбредет пойти через них, то кончатся они на самом берегу Тихого океана. Так что лучше оставаться на месте, в Бошняково, и хранить верность примерной девушке Марине.
– Послушай, – сказал я, – давай к морю сходим, а?
– Ты что, моря не видел?
– Да надоело, понимаешь, всякую муру слушать… Хочешь, я тебе на берегу расскажу все, что нам сегодня будут выкладывать? Хочешь?
– Может, ты и учителя заменишь? – спросила она, наклонив голову. Будь я менее воспитанным, мог бы подумать, что как-то занудливо она это спросила.
– Марина, о чем ты говоришь! Разве можно вот так просто проходчику средней руки учителя заменить! Пошли на берег, а? Я тебе такое расскажу…
– Какое? – спросила она, стараясь выглядеть не очень заинтересованной.
– Расскажу, что я думаю, когда на тебя смотрю.
– Что же ты думаешь?
– О! Об этом нельзя говорить за партой. Об этом можно говорить только на берегу моря, под шелест пальм… Ну, на худой конец сойдет и шелест волн Татарского пролива. Так идем? Я слышал, сегодня потрясающий закат намечается.
– Витька, а ты ведь вчера прогулял!
Мне оставалось только вздохнуть. В школу мы пришли молча, так же молча втиснулись в парту. Учителя математики в школе не было, его заменял наш маркшейдер Алексей Иванович. Кончив объяснение, он посмотрел в класс.
– Ну что, ребята? Все понятно?
И два десятка взрослых людей с тяжелыми мозолистыми ладонями – проходчики, горнорабочие, такелажники – опустили глаза, засопели деловито, озабоченно.
– Значит, понятно. Давайте проверим… Никитин.
– Боюсь, что ни к чему это, Алексей Иванович, – сказал я.
– Но я ведь только что спрашивал – понятно или нет… Почему же ты молчал?
– Когда вы объясняете – другое дело… А так…
– Марина, если он на второй год останется, это будет и твое поражение, – сказал Алексей Иванович, хмурясь, поскольку был уверен, что хороший учитель должен хмуриться.
– Так ему и надо, – ответила Марина, и я даже не понял, в шутку она это выдала или всерьез. – Ты для себя учишься, а не для меня, – повернувшись ко мне, сказала Марина по-старушечьи рассудительно. Не понравились мне ни слова ее, ни тон.
Тогда я встал, подошел к доске и, взяв за холку это несчастное, жалкое, никчемное уравнение, с помощью интегралов, дифференциалов и прочих запрещенных приемов, на которые меня три года в институте натаскивали, начал мять его, подбрасывать, топтать ногами, завязывать в узлы, рассекать эти узлы одним взмахом кривой шашки интеграла. Я игрался с уравнением, как большой пес со щенком. А когда на доске не осталось ни одного квадратного сантиметра свободного места, в самом уголочке написал ответ: игрек равен нулю.
И положил мел. И стряхнул пальцы. И невинно посмотрел в окно.
– Ну что ж, все правильно, – спокойно сказал Алексей Иванович. – Игрек действительно равен нулю. – И склонился над столом. Через его плечо я заглянул в журнал – что поставит. И увидел, как он аккуратно вычеркивает мою фамилию. – Ты можешь посидеть до конца урока. Если хочешь.
Иногда так приятно чувствовать себя незаслуженно обиженным, что ничего другого и не хочется. Сладкая, ноющая боль оскорбленности разливается по душе, и хочется как можно дольше носить ее в себе, беречь и лелеять.
Дождавшись конца урока, я молча собрался и пошел к морю. Волн не было. Солнце покачивалось на горизонте, как детский воздушный шарик, который вроде плавает на воде. Рядом экскаватор грузил для поселковых нужд песок в самосвал, тощий парень по прибрежной полосе катался на велосипеде, и за ним без устали бегала маленькая собачонка.
Сопки нависали над поселком громадные и почти голые. Только густая щетина коротких черных пней украшала их крутые гладкие склоны. Говорили, что лес сожгли еще японцы, сматываясь после войны. Тогда же они и шахту затопили, взорвали выработки. Шахта уже работает – будь здоров! А сопки так и остались голые.
Каждый раз, когда я вот так издали смотрел на поселок, почему-то становилось грустно. Потом понял отчего это – я знал, что наступит время, когда меня здесь не будет, когда о поселке буду только вспоминать. А уезжать придется. Возможно, вернусь сюда, чего не бывает. Но уезжать надо. В конце концов из института меня исключили только на год, а здесь я уже все два. Пора и честь знать. Декан на мое письмишко ответил, мол, милости просим.
Солнце зашло, стало темней и прохладней. Сопки над поселком вроде стали больше, совсем нависли, приблизились. Хоть бы огонек где мелькнул – нет, глухо. Где-то там, в синеве сопок, проходила дорога, единственная ниточка к большому миру.
Услышав шаги, я оглянулся. Марина.
– Что, закатом любуешься? Знаешь, что сказал Алексей Иванович? Он сказал, что ты показал неплохое знание математики по программе высших учебных заведений.
– Ему виднее.
– Витька, зачем же ты в восьмой класс пошел?!
– А разве не ты мне предложила?
– Так ты из-за меня?! Ой, Витька… Что же теперь будет?
– Ничего не будет. Алексей Иванович меня уже из списка вычеркнул. Послушай, Марина… Почему ты не хочешь, чтобы мы чаще встречались?
– И так почти каждый день видимся…
– Вот именно – видимся. В школе. Почти по службе. Так почему все-таки, Марина?
Она прошла вперед, оставляя на песке четкие следы резиновых сапожек, остановилась у самой воды. Спокойные волны, набегая на берег, затопляли ее сапожки до щиколоток и опять отступали. Марина сделала еще несколько шагов в глубину, потом вернулась и села рядом на деревянный ящик.
– Понимаешь, Витя… Я думала, ты знаешь… Мы переписываемся с одним парнем… Он в армии служит.
– Он отсюда, из поселка?
– Да.
– Переписывайся на здоровье. Я не против. Если он спросит, ты ему так и передай, что я, дескать, не против, что желаю вам счастья и всего такого на долгие годы.
Марина повернулась ко мне, и при свете остатков заката я увидел, что она плачет. Ну вот, только слез нам и не хватало. Не понять мне этого… Один ей письма из армии пишет, второй здесь шагу не дает ступить, а она плачет!
– Понимаешь, Витя… Это будет нечестно… Ну, если я с тобой буду встречаться, а ему на письма отвечать… Он, может, только из-за меня сюда приедет… Как же мне тогда?
– А если я из-за тебя уеду отсюда?
– Из-за меня?!
В ее глазах вспыхнул детский восторг. Она, наверно, первый раз почувствовала, что может как-то влиять на других людей, на их поступки. Кажется, ей понравилось это открытие.
– Ладно, Марина. Пошли.
Кроме берега и общежития здесь, в общем-то, и идти некуда. Да и дорога тоже одна. Ни с кем разойтись, ни от кого улизнуть не удастся, как бы этого ни хотелось. Думаю, поселковые условия оздоровляют нравы. Невозможно таиться, вести двойную игру, лукавить.
Попрощались мы в тот день как-то слишком уж быстро. Что-то возникло между нами, что-то появилось…
– Пока, – сказал я. – Будешь писать – обязательно передавай привет. Напиши, что я постоянно помню о нем.
– Спасибо! – обиженно бросила Марина и побежала через двор к своему крыльцу.
А чего, собственно, обижаться? Не понимаю. Тогда не понимал. Дошло до меня, когда уже в гипсе лежал, она ведь хотела, чтобы я убедил ее – не будет ничего плохого, если вообще не отвечать на письма юного ефрейтора. А я-то сдуру начал оскорбленного из себя корчить… Нет, не зря меня из института поперли, не зря. Гнать таких надо в три шеи и близко не подпускать, пока не поумнеют. Очень справедливо поступили со мной.
Едва я открыл дверь, как Юрка, не поднимаясь с кровати, произнес слова, которые в конце концов и втиснули меня в этот панцирь из гипса.
– В шахте завал, – сказал он. – На откаточном штреке.
– Что-то серьезное?
– Да нет, кровля обрушилась, перекрыла движение. Завал расчистили, но в кровле осталась дыра и из нее сыплется всякая гадость вроде валунов. Одного корейца уже трахнуло – все хотел внутрь заглянуть. Хорошо, что хоть в каске был… Главный инженер добровольцев ищет.
– Нашел?
– Какой там! Двое хотели было, а потом, как увидели корейца на носилках, сразу и отступили. Такая история была лет восемь назад. Неделю шахта стояла. Потом нашелся один… Когда купол подпер, забутовать остальное было несложно.
Направляясь в раскомандировку на следующий день, мы знали – шахта еще стоит. Кстати, дорога на шахту очень своевременно напоминает о технике безопасности и дает неплохое представление о том, что делается там, под землей. Речка, которая сейчас далеко внизу, за несколько миллионов лет перепилила сопки, и теперь на срезе невооруженным глазом можно видеть все слои, пласты, пропластки. Смятые, скомканные, перекрученные, разорванные, они на поверхности выглядят довольно красиво, этаким наглядным пособием по истории родного края. А под землей… Там хуже. Нельзя оставить ни одного метра незакрепленной кровли, на голову тут же начнут вываливаться булыжники величиной с тумбочку. Наши инженеры отказались даже от мысли ввести в забой какую-нибудь технику. Только с превеликими муками разместят комбайн, только он проработает пару смен – хлоп! – пласт исчез. Нет пласта. Где он? Выше? Ниже? Или в сторону ушел? Ищи-свищи! Для тех, кто кончил горный институт и понимает что к чему, могу сказать, что у нас на одну добычную бригаду работает тринадцать проходческих. То есть тринадцать бригад готовят забой, а одна бригада из этого забоя уголь на-гора дает. Вот так.
А вода!
Не было еще случая, чтобы дождь, который в сопках пройдет, до нас не добрался. Конечно, не сразу, но дней за пять вода просачивается и преспокойно капает – за шиворот. А весенние и осенние паводки! Туманы пойдут – и то вода прибывает! Если еще учесть, что остров находится вовсе не в Средней Азии, что туманы с дождями здесь самая что ни на есть обычная погода, остальное можно себе представить.
Так вот, идем мы с Юркой по этой дороге и видим, что навстречу белым лебедем плывет девушка Марина, а рядом с ней юный ефрейтор Саша. Я уже знал, что его зовут Саша.
– Прогуливаемся?
– Вроде того, – Марина посмотрела на меня вызывающе.
– Тоже нужно. Одобряю.
Саша улыбнулся польщенно, будто не я с ним разговаривал, а управляющий трестом товарищ Прокопенко.
– Пошли, Саша, – сказала Марина и скучающе осмотрела окрестности. Сопки осмотрела, утыканные пеньками, речушку, плакат с именами знатных людей поселка и, наконец, остановила свой взгляд на лесоскладе. Такими глазами и на лесосклад смотреть! Как все-таки не умеют еще у нас использовать собственное богатство!
– Марина, – сказал я, – тебя можно на одну минутку? – даже палец поднял – показал, что мне нужна только одна минутка.
Молча покачала головой. Нет, мол, для тебя и минуты.
– На два слова, – показал ей два пальца.
Она опять покачала головой, не отрывая взгляда от лесосклада, словно боялась, что если посмотрит на меня, то за это время там обязательно что-нибудь случится.
– Ну, тогда я так скажу…
Она быстро зыркнула на Сашу и прошла вперед.
– Марина, – начал я, – теперь, когда он приехал и тебе не нужно отвечать на его письма… Может быть, тебе и встречаться с ним не стоит? Понимаешь, для меня страшно важно – будет у нас с тобой что-то или нет…
– Пока, – сказала она. – Теперь-то уж точно ничего не будет. Ты извини меня, ладно? Пока.
Потом уже, когда я лежал на белой кровати и смотрел в белый потолок, мне принесли районную газету, где черным по белому было сказано, что мотивом моего самоотверженного поступка явилась забота о плановых показателях родного предприятия. Поскольку дело прошлое, могу признаться, что мотивом или скорее виною была та самая дорожная встреча, когда Марина с бывшим военнослужащим Сашей уходила по черной замерзшей дороге. У меня тогда появилось чувство, будто рядом возникает пустота.
Юрка защищал меня от одиночества, начальство обеспечило крышей над головой, деньгами, а особенность географического положения позволяла относиться к себе даже с некоторым почтением. Что касается духовных, вернее, душевных запросов, то с этой стороны я был защищен Мариной. И вдруг надо мной пустота и растущее чувство опасности.
Как бы там ни было, мы с Юркой сказали главному, что выложим костер. Уж больно грустное впечатление производила остановившаяся шахта. Тишина. Слышно было даже, как с кровли вода капает. И ребята сразу стали какие-то молчаливые, будто несчастье с кем случилось. А на поверхности в ожидании угля стоял пустой железнодорожный состав, а в море, недалеко от берега, – японский угольщик… И в поселке тише стало, сдержанней. Говорю же – как беда стряслась.
Натянули мы на себя пропахшие шахтой куртки, штаны, резиновые сапоги, уселись в ржавые, помятые вагонетки и нырнули под землю. А в шахте, между прочим, лесом пахнет. На стойки идут свежие стволы, ошкуренные, аккуратно обрезанные. И пахнут они – будь здоров! Сосной, смолой, хвоей…
Для тех, кто не кончил ни одного курса горного института, могу сказать, что костер – это такое сооружение, когда на два параллельных бревна кладут еще два, поперек, потом опять вдоль, и так далее. А купол – это яма, только не вниз, а вверх. Что получается… Катятся по выработке вагонетки, везут уголь на-гора, а в результате плавают корабли по синим морям, наш остров залит светом и теплом, и бегают по нему бойко и непринужденно железнодорожные составы с пассажирами и грузами. И вдруг оказывается однажды, что вагонетки уже не могут вывозить уголь, потому что лежит на их пути куча породы, в кровле зияет дыра и не видно даже, где она кончается. Вот эта дыра и есть купол.
Стоек наготовили нам ребята вволю, оставалось лишь укладывать. Под куполом были только мы с Юркой, а ребята подавали нам бревна, стараясь тут же отскочить под прикрытие. Что интересно – яма над головой дышала, в ней все время слышались какие-то поскрипывания, шорохи, скрежет, иногда мелочь сыпалась, будто кто-то ходил там в темноте, натыкаясь на камни. Но я даже и представить не пытался, какой купол внутри, – перед глазами стоял разрез сопки, там, на поверхности, со всеми его изломами, поворотами и такими красивыми, разноцветными изгибами слоев.
И почему-то подумалось – а каков ты сам внутри? Ты так же уверен в себе, так же мужествен, каким хочешь казаться? Так же откровенен и честен, как твой взгляд? И доводы, которые ты приводишь, оправдывая свои поступки, они в самом деле важны для тебя?
– Выйдем отдохнем? – спросил Юрка.
– Давай закончим. А то я еще побоюсь снова лезть сюда…
– Тоже верно.
Мы в самом деле устали. Стойки, которые подавали нам ребята, уже выскальзывали из рук. Тогда они стали подавать бревна потоньше. Это, конечно, не так надежно, но что было делать, если толстые мы уже не могли удержать. Тем более что теперь их приходилось поднимать на высоту. Костер вырастал, уходя в глубину купола. Мы спешили. Каждую секунду порода могла рухнуть и так вмять нас в этот пахнущий лесом костер, что потом поди разберись, где мы, а где стойки.
И вот уже наши головы упираются в верх купола. Значит, продержаться нужно еще несколько минут, не больше. Лампочки, которыми нам светили снизу, уже не добивали сюда, в этот провал, и работать приходилось почти на ощупь. Наконец мы просунули под кровлю последнее бревно. Юрка прямо спрыгнул вниз, упал и тут же откатился в сторону. Я тоже хотел было спрыгнуть, но пальцы соскользнули с ошкуренной стойки, и я невольно ухватился за выступ на краю купола. Вот этот выступ и обрушился, едва только моя рука коснулась его.
В себя пришел, когда меня уже несли по выработкам на поверхность. И вдруг увидел звезды. В шахте, в низком вентиляционном штреке, где и разогнуться-то нельзя – яркие голубые звезды. Правда, не по всему небу, а на одном участке. Потом оказалось, что это и в самом деле были звезды. Ребята как раз подходили к выходу на склон сопки, а я смотрел вдоль выработки, к тому времени уже наступила ночь…
С тех пор эти звезды возникают перед глазами каждый раз, когда у меня поднимается температура. В бреду я вижу их где-то сбоку, как лампочки вдоль коридора. А над головой – та самая яма. Я задыхаюсь в ней, вот-вот на меня рухнет какая-то тяжесть, откуда-то из темноты появляются тяжелые бревна, я беру их, но они выскальзывают, и мне никак не удается подпереть тяжесть, готовую обвалиться сверху.
Выписали меня через месяц.
И вот иду к себе в общежитие, этак небрежно опираюсь на палку, смотрю, как падает снег, и вдруг нос к носу сталкиваюсь с молодыми супругами Мариной и Сашей – заснеженными, румяными, счастливыми. Они так растерялись, будто я к ним в спальню пришел.
– Привет, ребята. Слышал, у вас свадьба была?
– Была, – ответил Саша. – А я в вашей бригаде работаю…
– Поздравляю, – я ткнул его свободной рукой в живот и подмигнул Марине. По-моему, очень непосредственно подмигнул, легко так, игриво, но честно говоря – из последних сил. – Ну, счастливо, ребята. – И пошел дальше, чувствуя, как над головой зияет небо, эта громадная безопасная яма.
Через несколько минут я остановился на берегу, оглянулся. Шел крупный густой снег. Марина с Сашей как бы медленно растворялись в нем. Их уже почти не было видно. Потом они и вовсе исчезли. Страшно белый снег. Зимой он уже не будет таким, но сейчас, когда дорога черна от угля, и сопки черны от обгорелых пней, и заборы, дома тоже черные, выгоревшие, снег казался особенно белым. Интересно было смотреть, как он падал в море: снежинки, едва коснувшись черной воды, тут же исчезали. И вся масса снега, опускаясь до верхушек волн, вдруг пропадала.
Недалеко от берега стоял японский угольщик. Если бы я не знал, где он пришвартовался, то и не нашел бы его в снегопаде. Потом из-за сопки показался маленький черный катер. Он тащил японцу плашкоут с углем. Черная гора угля на нем серела, становилась белесой и постепенно теряла очертания. Наверно, и я, пока сидел на влажной коряге, выброшенной волнами, тоже покрывался снегом и растворялся на этом берегу среди сопок, поселка. Не исключено, что и среди здешних людей мне тоже предстоит раствориться. И было приятно думать об этом. Что-то заживало во мне, успокаивалось, и приходило такое чувство, что все правильно, все так и должно быть.
Не задерживаясь больше на берегу, я поднялся на свои еще не окрепшие конечности и пошел в общежитие, к ребятам. То-то будет шуму – они не знали, что меня уже выписали.