Конец дня мы хоронимся в негустом лесу. Его пространство так ничтожно, что попытки выйти к своим заведомо обречены на провал – слишком заметным было бы наше движение. Так что, удалившись от места сражения настолько, насколько это было возможно, я скомандовал привал.
Утренний бой, артподготовка, немецкий штурм – все смешалось воедино, счет времени потерялся. Казалось, что дуэль с чешскими танками я принимал еще вчера, но на деле день только-только перевалил за вторую половину.
Далекий и все же довольно явственный гул немецких моторов и возбуждение боя не дают поначалу заснуть. Но в итоге усталость взяла свое, и проснулся я только в глубоких сумерках.
Тело ужасно болит после схватки и ото сна на жесткой земле. И если во время боя меня поддерживал нахлынувший адреналин, то теперь я понял, насколько крепко мне досталось. Жутко болит голова, все звуки доносятся издалека, будто я плотно закрыл уши. Ну, по крайней мере, не оглох.
Опыт боев у Пингаррон я учел, обработав раны сразу, как только группа остановилась. Правда, пользоваться пришлось «естественным» антисептиком. К вечеру царапины не воспалились, так что народный опыт стоило признать успешным.
Уже когда мы брели по посадкам, погода начала меняться в лучшую сторону. Конечно, теперь это увеличивало наши шансы попасть под удар с воздуха, но хотелось верить, что на четырех человек немецкие летчики охотиться не станут, слишком мелкая цель. Так что мы, по крайней мере, не промерзли, а лес наполнился сладким запахом прогретой травы и цветов.
Жутко хочется есть, в последний раз мы ели уже сутки назад. И вот так, гонимые страхом и голодом, но подкрепленные сном, мы двинулись назад – туда, где, в теории, еще могли встретить своих.
…Шли практически всю ночь. Чтобы не заблудиться, двигались параллельно дороге, но на приличном удалении. Хотелось верить, что этих мер предосторожности нам хватит. Разговаривали мало, каждого не покидали свои и общие тягостные мысли.
Один настоящий бой может превратить мужчину в воина в большей степени, чем десять лет обыденной службы. И сегодня этот фактор объяснял то, что после фактической гибели подразделения мы не разбрелись. Ладно, с Анри понятно, он мой непосредственный подчиненный. Но другие бойцы? Могли ведь сняться, пока я спал.
Да и самого себя я понимаю с трудом. С одной стороны, осуществилась мечта, я стал офицером. Только офицером разбитой в пух и прах армии. Конечно, в школе, после Дюнкерка, мы и так уже это прекрасно понимали. Армия не смогла остановить врага, имея на руках всю технику и первоклассное оружие, на что мы могли надеяться теперь? Но все же пока мы были курсантами и лично не столкнулись с врагом, казалось, что война где-то далеко, не во Франции. Или что наше участие в корне изменит ситуацию… Последний бой развеял эти глупые грезы.
Но тогда какой смысл продолжать сражаться? Разве не проще где-то раздобыть гражданскую одежду, выбросить документы и вернуться домой, к семье? Какой смысл искать смерть здесь, сейчас, когда она уже ничего не решит? Близким я буду куда нужнее живым, рядом. Тогда я смогу их защитить.
Защитить… Именно эта мысль заставляет пробиваться к своим, крепче сжимая в руках карабин. Потому что когда немцы полностью захватят страну, своих родных я не защищу. Оккупанты будут «править бал», и практически любое преступление сойдет с рук германским молодчикам. Любая попытка оказать сопротивление обернется преследованием.
Так что дело тут не в напыщенных словах об офицерской чести, значение которой порой просто перевирают. Известны случаи, когда офицер, совершавший какой-то мерзкий проступок, становился объектом шантажа. И под его влиянием совершал уже не просто проступок, а измену, предательство – лишь бы люди не узнали о «пятне» на его офицерской чести. К тому же только «бусидо» самураев предполагала борьбу с противником до последнего и самоубийство при угрозе плена. Как французский офицер, исчерпав практически все возможности борьбы и предвидя неминуемое поражение, я могу позволить себе сдачу в плен без угрозы опорочить честь.
Но вот мысли о семье и о том, что я должен их защитить… Это не Испания, не чужая страна, из которой было куда бежать. Франция стала моим домом. Я давал присягу, я обязался ее защищать, но дело тут опять-таки не в красивых словах. Просто когда у тебя есть дом, мужчина обязан оберегать его и домочадцев. А родная страна – это тот же дом, только больших размеров. И он объединяет не только твоих родных, но и ближних того же Андре (бретонца), Анри (погибшего гасконца), Жака и Густава (уцелевших пехотинцев) и много кого еще. И сражаясь здесь и сейчас, прилагаю усилия к тому, чтобы не пропустить немцев на этом участке фронта, я помогаю тем ребятам, кто защищает Пуатье. Вот как-то так.
И моя борьба во Франции отличается от той, в которой я разочаровался в Испании. Там сражались за идею, за мечту, за новое правительство и новую жизнь. Еще там мстили. А здесь, воюя за страну, я воюю за ее людей и за землю, на которой они живут. Ведь страна – это же не правительство с той или иной государственной формой, не чиновничий и административный аппараты, нет. Страна – это земля и люди, на ней живущие. Люди, которых объединяет один язык, одна вера, одна история и культура. Защищая страну, я автоматически защищаю свою семью – ведь она ее часть.
…Только одними мыслями немцев не остановить, да еще и на голодный желудок. За ночь мы прошли порядка 30 километров, могли бы и больше, идя по дороге. Но там и опаснее. Так вот, мы не вышли к своим. И канонада гремела не ближе, а все дальше… Похоже, немцы прорвали целый участок фронта и бросили в прорыв моторизованные соединения. Они-то сумеют развить наступление.
Эта мысль вселяет черную тоску. К своим не выйти. А двумя винтовками, в каждой из которых осталось по неполной обойме… Нам только застрелиться патронов хватит, если все-таки захотим уподобиться самураям.
Уже в предрассветных сумерках мы набрели на сожженное поместье. Всего два двора, уютный, практически не пострадавший фруктовый сад, укрытый крепкой, но не очень высокой каменной оградой, сгоревшие постройки… Мы так и не нашли никакой еды, а зеленые яблоки, что легко могли расслабить голодные желудки, я есть запретил. Иначе мы даже застрелиться нормально не сможем, попадем в плен без штанов на корточках! Вот немцы будут смеяться! Еще и в газете статейку напишут, с них станется.
На дневку здесь останавливаться не стали, слишком место приметное. Да и неуютное. Решили пройти к виднеющимся в километре посадкам.
…На войне случаются события, которые не поймешь чем считать: удачей или проклятием. Но то, что, пройдя буквально сто метров, мы наткнулись на разбитую позицию зенитчиков, стоило все же посчитать удачей. Хотя бы после того, как в полузаваленной землянке мы нашли-таки банку тушенки. У ребят натурально загорелись глаза. Открывал ее я, так как только у меня был трофейный штык-нож. Быстро есть запретил. Банку передавали по кругу, каждый брал немного мяса и медленно, тщательно пережевывал пищу. Кто не знает, так можно неплохо насытиться даже малым количеством еды.
После завтрака уставшие бойцы практически сразу заклевали носами. А мое внимание привлекла стоящая в капонире пушка. Замаскированная, и сеть практически не пострадала.
В этот момент мое сердце забухало так, будто пыталось выпрыгнуть. Еще боясь поверить в такую удачу, но интуитивно понимая, что действительно повезет, я спустился в капонир. И то, что я увидел, оправдало мои самые смелые ожидания.
Автоматическое зенитное орудие Bofors L60! Это не могло быть правдой, но пушка стояла прямо передо мной! И после внешнего осмотра я убедился в том, что орудие исправно.
Что же я испытал… Смесь восторга, решимости, обреченности, злой радости.
Эти орудия закупались в Швеции, но их количества было совершенно недостаточно для эффективной противовоздушной обороны. И встретить его здесь, неразбитым, с сохранившимся рефлекторным прицелом, было просто невероятной удачей. Похоже, что расчет зенитки «обделался» при виде немецкой техники, двигающейся по шоссе, да к тому же попал под воздушный налет. Иначе не объяснишь то, что пушку оставили нетронутой, фактически просто бросив.
…В артиллерийской школе была своя спецификация. Мы получали общий курс знаний обо всех видах артиллерии, но в дальнейшем подробно изучали свое направление. Мне как-то по душе пришлась противотанковая артиллерия, довеском изучалась дивизионная и минометы. Многие же предпочитали воевать в гаубичной – там с врагом грудь в грудь не сходятся.
Зенитчики были отдельной кастой. И все-таки один раз за всю учебу мы пробовали стрелять именно из этой зенитки. Механизм наведения и прицеливания у нее очень сложен, для ведения огня по воздушным целям требуются два хорошо обученных зенитчика. Но я тешу себя надеждой на то, что для стрельбы по бронетехнике противника знаний мне хватит; по крайней мере, наводить орудие придется только в горизонтальной плоскости.
Еще одной проблемой является малый низкий угол вертикальной наводки, всего пять градусов. Внимательно осмотревшись и попробовав навести орудие, я понял, что с данной позиции огонь по шоссе вести не смогу. Пришлось наорать на бойцов, чтобы встрепенулись, перевести практически 2,5-тонное орудие в походное положение и тягать его вручную к саду у разбитого поместья. Хорошо хоть, что смогли закатить туда пушку. Зато позиция после маскировки получилась идеальная: с дороги нас не заметишь, а я могу держать под огнем два километра шоссе. Расстояние от планируемых целей – 600 метров.
Правда, снаряды в наличии только осколочно-фугасные, и ящиков всего ничего, все-таки зенитчики в кого-то стреляли. Но пока мы таскали их вручную, прокляли все на свете и малым их количество уже не казалось.
Я заставил парней удобно разобрать снаряды и перевести первые выстрелы на фугас. Бронепробиваемость у этого типа снарядов и так очень слабая, но, поставив их на фугас, мы хоть немного увеличим наши шансы поразить легкую бронетехнику. О средней и тяжелой речи уже не идет.
Когда приготовления наконец-то закончились, я дал ребятам отбой, оставив за собой дежурить первую смену. Все равно хотелось еще попрактиковаться в наводке и прицеливании. Но как же спокойно и легко на душе! Так бывает всегда, когда определяешься между удобным и правильным, но выбираешь правильное. И всегда бы так, только почему-то удобное нас порабощает чаще…
Вот только-только определял для себя прицельную метку, как очнулся от шума мотора. Я даже не понял, как уснул. Время, навскидку, около одиннадцати часов. На дороге стоят два немецких мотоцикла с экипажами, и командир разведки внимательно исследует в бинокль поместье. И хотя я сам убедился в том, что замаскировались мы очень удачно, шанс, что немец со своей цейсовской оптикой нас заметит, имеется.
Или почувствует. На войне так бывает, и, кстати, очень часто, что противники чувствуют друг друга. Бывало, солдаты угадывали засаду именно по ощущениям чьего-то недоброго взгляда.
Господи, защити, укрой…
– Тихо! Не шевелиться!
Мои бойцы проснулись от звука работающих мотоциклов и по первости стали двигаться. Вот только этого не хватало! Если заметят, нам крышка!