– На допрос пленного собралось всё командование полка: Самсонов, Томалевич, Прожога – все явились с ординарцами. Наверное, если б с женами не разлучила война – привели бы и жен. – Наметов говорил, по обыкновению капризно кривя губы. – Пленный – немецкий летчик-ас. Говорят, эдакий ферт. Ты не видел его?
Тимофей покачал головой.
– Вера видела. Обмолвилась между делом, говорила, дескать, очень важно это. Но обсудить подробно не преставился случай.
– Сначала Прожога допросил его лично, – продолжил Генка. – Потом ещё раз вместе с Самсоновым. Ходят слухи, что при Самсонове ас так разоткровенничался, что у обоих командиров под фуражками седины добавилось.
– А кто из нас не поседел? Все, кто выжил. Возьми хоть меня. – Тимофей сдернул с головы фуражку.
Генка с непритворной внимательностью воззрился на коротко стриженную, русую поросль на макушке друга.
– На тебе нет серебра, – заметил он. – Похоже, они решили не делать секрета из его показаний. Пригласили зачем-то и летный состав. Всех, кроме техников. Решили подобие партсобрания устроить. Для тех, кто выжил.
– Смелое решение! Покрепче наших с тобой ночных полетов над западными областями. – Тимофей нахлобучил фуражку на положенное ей место.
Лес, обрамлявший летное поле, был изучен, изрыт, обжит и сделался подобен обычному населенному пункту, городишке или рабочему поселку. Не хватало только названий улиц и номеров строений. Крыши блиндажей курились прозрачными дымками. Дерновое покрытие на них желтело и увядало, выделяллось на фоне более яркой лесной подстилки. Подлесок свела на дрова интендантская служба, и летчики быстро нашли дорогу к штабному блиндажу. Неподалеку, закамуфлированная березовыми ветками, тарахтела мотором эмка. Тимофею удалось разглядеть номерной знак. Дивизионная, да и водитель не был ему знаком – старшина войск НКВД. Это вам не шутки! Тут же надежно укрытая кронами берез, стояла полуторка с тентованным кузовом. Возле колес расположился с котелками и чайником конвой. Генка заторопился.
– Видишь? Пленника считают важным. С такой помпой будут из Скоморохово в Москву отправлять!
Они спрыгнули в неглубокий окопчик, ведший к двери штабного блиндажа. Десяток шагов – и они попали в низкое, пропитанное запахами табака и сапожной смазки помещение. Неошкуренные стволы старых сосен подпирали бревенчатый потолок. Над центральным из них чадила керосиновая лампа. Под ней сидел тот, кого Генка называл немецким асом – совсем молодой человек с простоватым усталым лицом. Если б Тимофей до войны мог встретиться с ним на улице, в центре Москвы, у Никитских ворот, или где-то среди арбатских дворов, или, положим, в Нагорном поселке, скорее всего, он принял бы аса за обычного фэзэушника, активиста ДОСААФ[2], члена комсомольского бюро какого-нибудь средней руки заводишки, изготовляющего примуса, детские коляски и тому подобную дребедень. Беседа велась на немецком языке. Ас говорил медленно, стараясь четко произносить каждое слово. Он посматривал на штабного переводчика и обращался в основном только к нему. Офицеры – летчики и штабисты – расположились на табуретах и скамьях полукругом, в два-три ряда. Полковое начальство, разумеется, в первых рядах. Начальник штаба полка капитан Томалевич, как обычно, не вынимал трубки изо рта. Он сосредоточенно выпускал из-под усов аккуратные кольца. Вера сидела на шатком, на скорую руку сбитом табурете напротив немца. Забытая сигаретка тлела в её пальцах. И замполит Прожога, и даже сам командир полка полковник Самсонов смотрели на немца поверх её плеч. Но никто из комсостава, казалось, вовсе не обращал внимания на неуставное поведение подполковника Кириленко. Все, затаив дыхание, слушали немца. Те, что слабо понимали немецкую речь, внимали переводчику. Но были и такие, кто специально учил немецкий язык. Вера Кириленко, например. Она не сводила взгляда с румяных полудетских губ немца и поправляла переводчика, когда тот, по её мнению, допускал неточности. Самсонов изредка задавал вопросы. Командир полка на немца старался вовсе не смотреть, адресуясь исключительно переводчику. Если же их взгляды сталкивались ненароком, лицо комполка кривила болезненная гримаса. Немец говорил медленно, не останавливался ни на минуту, оставляя паузы лишь для переводчика. Так говорят опытные декламаторы со сцены летнего театра в ЦПКиО.
– …К моменту нападения на СССР немецкие летчики приобрели немалый опыт, участвуя в сражениях над Польшей, Францией и Британией. Они отшлифовали истребительную тактику, отлично знали сильные и слабые стороны своих самолетов в бою. Не последнее место занимала также отработка взаимодействия авиационных подразделений между собой и с наземными войсками. – Голос переводчика звучал монотонно. Он отлично знал своё дело, переводил почти не задумываясь, лишь изредка делая короткие пометы в блокноте, который держал на колене.
– Огромное значение имеет превосходство люфтваффе в качестве авиационной техники. Большое количество новых самолетов мессершмитт. Ими оснащено большинство летных подразделений.
– Он знает точные цифры?
– Он готов предоставить подробную записку, но точные цифры ему не известны, – после небольшой паузы отозвался переводчик. – Он готов рассказать о причинах поражения РККА на западной границе.
Самсонов снова болезненно скривился.
– Поражения? – рыкнул Прожога, сверля взглядом аса, а тот невозмутимо продолжал:
– Численность советских ВВС руководители Рейха оценивали в тринадцать-четырнадцать тысяч самолетов. Из этого числа половина машин устарели. Кроме того, тактику и организацию советской авиации командование вермахта считало никуда не годным. Тем не менее нас серьезно готовили к предстоящей войне, потому что большое число советских самолетов могло существенно помешать успешному ходу кампании. Наиболее важная задача подразделений люфтваффе в первый день войны формулировалась так: завоевание господства в воздухе путем нанесения неожиданного удара по аэродромам противника. Для этой цели были использованы все наличные силы немецких ВВС на Востоке, даже ценой отказа от поддержки наземных войск. Теперь, когда советская авиация уничтожена, части люфтваффе переключились на непосредственное взаимодействие с вермахтом.
– Уничтожена? – Вера вскочила, бросила в аса давно погасшую сигарету. – А мы? Посмотри! Нас не так уж много, но мы можем бить вас!
Голос Веры звенел. Немец смотрел на неё с опасливой жалостью, особое внимание уделяя кобуре.
– Подполковник Кириленко! – Голос Самсонова звучал глухо, казалось, он и не видит ничего в табачном дыму. – Прошу вас успокоиться!
Вера упала на табуретку. Тотчас же чья-то услужливая рука подала ей новую папиросу, уже прикуренную.
– Спроси у него, – улучив момент, Томалевич обратился к переводчику, – откуда поступала информация о дислокации и оснащении наших аэродромов? А потом спроси: в полной ли мере удалось реализовать планы по уничтожению наших самолетов на аэродромах?
– Томалевич всё ещё надеется! – едва слышно прошептал Генка в самое ухо Тимофея.
– Не дыши мне в шею, я не баба! – отмахнулся Ильин.
Прожога облил их ледяным взглядом.
– Каким образом были установлены места дислокации аэродромов в приграничной полосе?
– Разведывательные полеты над территорией СССР немецких самолетов из «команды» подполковника Ровеля, – был ответ. – Отряд Теодора Ровеля, действуя с баз в Румынии, Венгрии, Польши и Финляндии, практически безнаказанно вел фоторазведку западных районов Советского Союза от Прибалтики до Черного моря и обнаружил много приграничных аэродромов. Разве вы не знали об этом?
Самсонов болезненно скривился.
– Здесь вопросы задает товарищ подполковник! – рявкнул Прожога.
Немец невозмутимо продолжал, не переставая время от времени посматривать на Верину кобуру.
– Состав, численность и места дислокации частей ВВС были известны командованию вермахта до начала военной операции. Известно было и то, что лишь двадцать процентов самолетов соответствовали требованиям времени. Остальные восемьдесят – устарели.
– Ты уже упоминал об этом, – проговорил Самсонов. – Довольно. Что ещё имеешь сказать?
– Просчеты вашего командования привели к большей скученности баз ВВС, – невозмутимо продолжал немец. – Некоторые из них располагались так близко от границы, что попали под удар нашей полевой артиллерии в ночь на двадцать второе июня. У вас не было укрытий для самолетов. У вас их и сейчас нет. Элементарные меры для маскировки! Вы же и ими пренебрегаете!
Немец сделал красноречивый жест, и переводчик дал ему прикурить. Ас курил красиво, томно жмуря черные очи. У Тимофея сжались кулаки.
– Все это дополнялось слабостью или полным отсутствием зенитных средств на большинстве аэродромов, – закончил свой пассаж ас и умолк. Неужто ждет аплодисментов?
Немец огляделся, бросил окурок на пол, растер его подошвой тяжелого ботинка.
– Все дело во внезапности, – проговорил кто-то в наступившей тишине.
– Was?[3]
Услышав перевод, немец продолжил:
– Большая часть самолетов была потеряна вами не в результате первого внезапного удара люфтваффе, а в ходе последующих дневных налетов немецкой авиации, пожинавшей плоды хаоса и неразберихи на авиабазах СССР. У нас складывалось ощущение, что единой тактики не существует вовсе, что командиры авиаполков Красной Армии действуют на свой страх и риск! Будто ваше руководство устранились от выполнения своих функций. Может быть, поэтому не было отдано своевременных приказов о рассредоточении авиации?
– Где вы воевали? – едва сдерживая гнев, проскрежетал Самсонов.
– На Западном фронте. Должен вам сказать, что особое внимание мы уделили советским авиаполкам, оснащенным новейшей боевой техникой. Я сам участвовал в налетах на двадцать шесть ваших аэродромов.
– Вы располагаете конкретными цифрами? – спросил Томалевич.
– У меня плохая память на цифры, – но простоватое лицо аса внезапно сделалось замкнутым. А немец-то не так прост, как желает казаться.
– Скажу о главном. К концу первого дня войны некоторые из соединений ваших ВВС практически полностью утратили военное значение. В основном речь идет об истребительной авиации.
– Конечно! – проговорил Генка. – Сколько мы летали без прикрытия?
– Я смотрю на вас и вижу настоящих героев, – нимало не смущаясь, продолжал ас. Последнюю фразу он произнес по-русски, не надеясь на переводчика.
– Чюдо-витиязи. Сказка! Миф!
Потом он снова перешел на родной язык. Переводчик произносил слова, неотрывно глядя на командира полка.
– Если бы не ваше бездарное руководство! Оно профукало вашу державу! С такими героями, как вы, можно было бы завоевать весь мир, а вы не смогли и своего удержать. Что он несет? Мне продолжать, товарищ полковник?
– Скажи ему: чужого нам не надо, а своего не отдадим. Всё вернем. Пусть попомнят!
Немец продолжал говорить. Самсонов рычал, летчики гомонили, Томалевич записывал что-то в блокнот, Прожога крыл всех и каждого по матери, призывая наконец умолкнуть. Переводчик растерянно переводил взгляд с говорливого пленника на полковое начальство и обратно. Под шумок Вера и ас зацепились языками. Пленник быстро понял, что его собеседница хорошо понимает немецкий язык, но немного стесняется говорить. Тимофей видел: собеседники смотрят друг на друга с неподдельным интересом. Причем немец – без всякой враждебности. Тимофей приблизился. Теперь ему было слышно каждое слово. Постепенно утих общий гомон, в блиндаже снова воцарилась тишина. Все слушали троих: немца, Веру и переводчика.
– Выходит, вы совсем нас не боитесь? – холодно спросила Вера.
– Почему же? Боимся, – ас печально улыбнулся. – Мы боимся Господа Бога. Спросите, почему?
Вера покачала головой.
– Я всё равно отвечу. – Немец не отводил от неё пристального взгляда. Что это? Неужто вожделение заметил Тимофей в глазах этого обреченного страшной судьбе, потерпевшего поражение, осужденного за неправое дело, окруженного врагами человека?
– Велико число немецких истребителей, которые разбились из-за попадания в них обломков сбитых вражеских самолетов. В других случаях они сталкивались с подбитым самолетом или были таранены самолетом, который только что сбили. Не один немецкий пилот лишился жизни таким образом.
Голос переводчика внезапно дрогнул. Вера вскочила с места, с грохотом уронив табурет на пол.
– В этих фактах можно увидеть еще одну характеристику воздушной войны на Востоке, – ас продолжал говорить спокойно, будто толковал о чем-то отстраненном, лично его не касающегося. Он глаз не сводил с Веры, а та беспокойно бегала от стены к стене, не обращая внимания на строгие окрики начальства. Наконец она заметила Тимофея, приблизилась к нему, стала рядом, навалилась плечом на его плечо.
– С одной стороны, пилоты пытаются подобраться к противнику как можно ближе, – продолжал вещать немец. – В результате этого большинство побед одерживается в ближнем бою, а с другой стороны, столкновения происходят на относительно малой высоте, что не всегда позволяло спастись, используя парашют. За неимением других средств таран стал вашим основным оружием и потому мы боимся вас. Может быть, стоит освоить другие средства борьбы? Взять на вооружение опыт люфтваффе?
– Он ещё советует нам! – крякнул Томалевич.
Его мнение поддержала сирена воздушной тревоги. Штабной блиндаж быстро опустел. Вера первой выскочила наружу. Когда Тимофей выбрался следом за ней, рев и вой пикирующих бомбовозов уже затихал в отдалении. На сей раз немцы прилетели бомбить не их. Они отправились дальше, в сторону Калинина. Но сирены воздушной тревоги не умолкали и зенитки пронзали воздух прерывистыми очередями. Тимофей приостановился. Силуэты юнкерсов были хорошо различимы на фоне светлого неба. Догнать, вступить в схватку! Эх, где же Наметов? Что за привычка отрываться от ведущего! Нет, не рожден Генка быть истребителем! Но как же быть, если их «Ледокол» сгорел дотла на одном из аэродромов между Гродно и Смоленском? Теперь приходится летать на чем попало! Было дело – и на трофейном мессере лётывал. А теперь они пересели на «ишачков», да так удачно, что до сих пор живы. Анатолий Афиногенович остался не удел. Вот он, бегает, трясет трофейным шмайсером. Зачем? Тимофей задрал голову. В вечереющем небе, очень высоко, кружила пара мессеров. Наверное, они из сопровождения тех пикировщиков, что подались в сторону Кирова. Тем временем мессеры стали снижаться. Зачем? Ах, вот оно в чем дело! Пара «ишачков» взяла разбег по летному полю. Вера – ведущая, Генка – ведомый. Тимофей видел их бортовые номера, выведенные на фюзеляжах желтой краской: двадцать шесть и двадцать семь. Мессеры пронеслись над полем на бреющем полете, надеясь не дать советским истребителям взлететь. Застрекотали очереди бортовых пулеметов. Анатолий ответил им огнем из шмайсера. Так и палил с середины поля из трофейного оружия. И грамотно же палил, короткими очередями. Трехлинейки аккомпанировали ему вразнобой, и ненапрасно. Один из мессеров задымил, завалился на левое крыло. Другой сделал свечку и круто ушел вверх. Почти сразу же из-за недальнего леска на топкий проселок выкатилась интендантская полуторка. Помчались искать сбитый самолет. Вот они, те недостатки, о которых толковал пленный. Мессершмит можно сбить с земли из обычной винтовки. Это надо запомнить. Надо затвердить в памяти все свои важнейшие обязанности, чтобы именно их исполнять в первую очередь. Кто из них, из довоенного состава сорок шестого авиаполка, доживет до конца войны? Скорее всего, никто. Но не это сейчас важно. Главное внимание – врагу.
Вот и ещё один враг мертв, а они всё ещё живы. Похоронив сотни товарищей, всё ещё живы, наперекор злой судьбе – жалкие остатки славного полка, потерявшего все боевые машины. Второй пилот Веры не справился с «ишаком» погиб, совершая таран. Весь экипаж «шестерки» сгорел при взлете с раздолбанного впрах аэродрома под Смоленском. Их «Ледокол» остался на том аэродроме. Скоро железный остов его похоронит снежок. Правду говорил ганс! Смертники они, но и гансы не из железа! И самолеты их, хоть и более совершенны, но всё-таки уязвимы. Тимофей смотрел в небо, размышляя, прислушиваясь к звукам. Рев турбин затих в отдалении. Теперь стали слышны человеческие голоса. Неподалеку расположилась группа новобранцев.
– На что рассчитывает Самсонов? – говорил один из них, младший лейтенант, тот, что едва выжил в последних боях.
Тимофей припомнил: весь полк смотрел, как пикировал этот парнишка на летное поле, как сажал «ишачка» с заклинившим двигателем. Повезло парню, выжил. Теперь рассуждает! Тимофей стал стучать ладонями по карманам в поисках папирос, а молодежь не унималась:
– Прожога напишет докладную руководству дивизии, и будет прав, – заговорил другой новобранец. – Выступление ганса – практически антиправительственная пропаганда. И командир полка способствовал ей!
– Пропаганда, говоришь? – Тимофей обернулся, встретился глазами с говорившим, безусым юнцом, выпускником ускоренных летных курсов, на днях прибывшим в полк с пополнением. – Сколько у тебя боевых вылетов? Что? Ни одного? А сколько у капитана Кириленко? А сколько у меня?
– Я слышал и знаю, товарищ капитан. Вы – ветеран Испании…
– А сколько мы налетали в эту войну на штурмовиках, без прикрытия? Год в Испании – отдых в санатории по сравнению с неделей выживания в нынешней обстановке! – Кровь стучала в ушах у Тимофея так, что он не слышал завывания сирен. – Ганс не запугивал вас. Он говорил вам об одном, а вы и не поняли! Он говорил вам, что вы не жильцы! Ха! Положим, напишет Прожога донесение. Ну и что? Пока суть да дело, и наказывать некого будет.
Тимофей ухватил лейтенантишку за ремень, притянул к себе, выдохнул в румяное личико густой папиросный дым.
– По машинам, сопляки! Слышали?! – Он повысил голос. – По машинам!!! А ты, товарищ младший лейтенант, если не умеешь ничего другого, иди на таран!!!
Сколько времени минуло с начала войны? Сколько верст они оставили за спиной, убегая от врага? Казалось, встанут на этом рубеже и больше уж не двинутся с места. «Ни шагу назад», – говорят командиры, и они стараются зацепиться за поросшую травой кочку, за кусок неба над деревней Скоморохово.
Скомороховский аэродром когда-то давным-давно, три месяца тому, бывший в глубоком тылу, ныне просыпался по ночам от грохота артиллерийской канонады. И месяца не минуло, а пленный ас стал воспоминанием из давнего прошлого. В промежуток времени, длинный или короткий, уместились десятки смертей, сотни боевых вылетов. Смерть давно стала повседневностью, утрата – мимолетным событием.
Деревня Скоморохово на берегу реки Тьма. Желто-зеленый пейзаж перепачкан черными дымами. Небо продырявлено трассирующими выстрелами, исчиркано крестообразными силуэтами ревущих машин. Бомбардировщики идут низко, сеют обильно, гвоздят живое на земле из пулеметов. Если какая зрячая тварь осмелится поднять голову и посмотреть в небо, то непременно увидит паучьи лапы свастики на их крыльях. Тимофей лежит на спине. Неотрывно смотрит на проплывающие по небу кресты. Ему не слышно звуков разрывов, он частично оглох. Зато зрение обострилось. Глухота не есть следствие контузии. Просто надоело слушать крики раненых, и он отключил слух. Да и Вера… Она где-то рядом. Перестала ли плакать? Вроде бы перестала. Нет, надо проверить, и Тимофей перекатывается через правый бок, стараясь не упускать из вида плывущие над верхушками берез огромные, крестообразные силуэты. Вот один из них наткнулся на огненную ось, завалился на левое крыло, задымил, сошел с курса. Эх, зенитчики! Только одного и смогли достать! Но где же Вера? А вот и она – послушная девочка. Лежит себе на спине, глаза распахнуты, ручки сложила на груди, ножки скрестила, смотрит в небеса, губами шевелит. Спрашивает о чем-то? Молится? Тимофей прижимается к ней, поднимает наушник летного шлема.
– Послушай, не зевай! – шепчет он. – Когда они отвалят, нам надо взлетать.
Сверху сыплется земля вперемешку с деревянной щепой. Бомбы взорвалась неподалеку, возле расположения зенитной батареи. Вера резко поворачивается к нему, заваливает на спину, прижимается всем телом. Жарко дышит в шею. Теперь он снова лежит на спине. А вражья рать все плывет по небу. Новые и новые машины появляются над верхушками берез. Но когда-то ведь это кончится? Должно кончиться. Вера хочет слиться с ним, и он рад этому. Несказанно рад. Рад, несмотря на то что ей никогда уж не быть прежней. Если он сожмет её крепкими руками, может быть, печать смерти, наложенная на неё войной, и поблекнет, исчезнет на время. Он увлекает Веру в свежую воронку. Кажется, три дня назад или, может быть, вчера бомба угодила в березняк, покалечив несколько старых берез. Смердящая дыра в земле накрылась упавшими деревами. Тимофей просунул Веру под них. Она закашлялась, прикрывая рот ладонью, прохрипела:
– Хорошее место. Мы будем прятаться здесь? Всё равно убьют…
Тимофей подмял её под себя. Небо над деревней Скоморохово ревело сотнями моторов. Земля вокруг них вздымалась подобно океанским валам, раскачиваясь, баюкала их. Вера была податлива, как тряпичная кукла.
– Костя, Костя, – звала она. – Ты же живой, мой мальчик. Обними меня покрепче. Я виновата, я предала венчальную клятву. Виной всему – проклятая гордыня. Обними меня покрепче, Костя!
Тимофей кусал её за шею, а она была такой жалкой. Смотрела на него широко раскрытыми, чужими глазами. Осколки с омерзительным свистом секли валежник у них над головами.
– Прости меня, Костя, – произнесла она в последний раз. Стало тихо: ни её голоска, ни рева моторов. Ничего.
Вера оттолкнула его, села, оправила одежду.
– Ну что же, надо выбираться. Похоже, они улетели.
– Мне обидно, – буркнул Тимофей. – Ты называла меня именем мужа. Зачем так унижать! Я офицер, орденоносец, а ты…
– Мы постоянно грешим. Чего уж там! Война попутала все имена, и теперь мы просто люди. Смертные твари без смысла и без имен.
– Может быть, ты без смысла, но не я! – Он полез прочь из воронки.
Вера следовала за ним, задорно хохоча. Она даже не стала осматривать березняк. Так и побежала к самолетам, перебираясь через воронки и кучи бурелома. Они всё рассчитали верно. Дубраву немцы бомбить не стали. Наверно, пожадничали.
– Осторожно, Вера! – неужели это он кричит?
Он, Тимофей Ильин, стал осторожным! Ведь он не думал об опасности, когда поднимал в воздух свой украшенный звездной россыпью, ТБ-3. Он и его звено – всего пять бомбардировщиков – барражировали на малых скоростях, вываливая смертоносный груз на коммуникации западнее Смоленска. Летали на малых высотах, без прикрытия и нередко возвращались на базу вовсе без потерь, ухитрялись выживать. Сажали огромные самолеты на изувеченную воронками взлетно-посадочную полосу. Они не утратили отвагу, когда расположение их полка, аэродром, технические службы, склады – всё сравняли с землей эскадрильи юнкерсов. Теперь и это летное поле на берегу речки Тьма пашут немецкие авиабомбы.
Тимофей тряхнул головой. Ему вдруг почудилось, будто он снова слышит голоса немецких асов.
Это случилось в тот день, когда погиб их «Ледокол». Давно, недавно ли? Лающие голоса летчиков люфтваффе и теперь молотами стучат в его голове. Мир изменился с тех пор, как он услышал эти голоса. Он поднял трофейный «Мессершмитт-109» с аэродрома под Смоленском, кажется, с месяц назад. Он хорошо помнил тот трофейный самолет – наследие плененного аса: желтоносый, охвостье испещрено абшуцбалкенами – черными «гробиками», символизирующими сбитые самолеты. Над ними венок с орденской лентой и цифра «сто». На боку, рядом с крестом свастики, – зеленое сердечко. Тимофей получил задание провести разведку. В тот день он кружил над вражескими позициями. С километровой высоты он рассматривал запруженные вражескими войсками дороги. Бесконечные железные колонны. Порой он отваживался на рискованное снижение, с немалым трудом преодолевая соблазн ударить из обоих пулеметов. Он пытался определить численность войск. Он был сосредоточен, пока не заговорила рация.
– Was ist mit dem fünften?[4] – тявкнул первый голос, задорный, молодой.
– Es ist in Ordnung, Chef. Ich sehe die Kuppel. Das russische Kirche. Wir gingen für ein Ziel,[5] – отозвался другой немец.
Этот выговаривал слова немецкой речи так странно, что Тимофей едва разбирал смысл фраз. Он уже развернул свой «Ме» носом к востоку. Неясная, плохо осознаваемая тревога зашевелилась под солнечным сплетением. Вера называла это дурным предчувствием. Впрочем, прислушиваясь к переговорам немецких летчиков, Тимофей думал не о Вере, а о той, другой, девочке с Нагорного поселка. О Ксении. Она в совершенстве владела немецким языком. Она упоминала о диалектах немецкого. И вот теперь он слышит те самые разные диалекты. Ах, Ксения! Он ведь не хотел её обижать, но вышло так, как вышло.
– Ишь растявкались, шавки! – в сердцах буркнул Тимофей.
Захотелось включить радио, вмешаться в разговор, добавить к их гавканью своего, матерного, диалекта.
– Es sollte zwei Dцrfern der fünfte sein[6].
– Sie versteckten sich irgendwo Flugzeuge, Herr Oberfeldwebel! Aber da waren sie! Ich sehe, eines der Dоrfer! Aber es ist jetzt alles anders. Russian Abholzung des Waldes![7] – прогавкал командир.
Немцы начали наперебой обсуждать коварство и непредсказуемость русского характера, неудобства, причиняемые русским климатом и растянутостью коммуникаций. Тимофей скоро потерял нить разговора. Смысл отдельных фраз ускользал от него, но он не выключал рацию, зачем-то продолжал слушать. Наконец он услышал знакомое слово – название населенного пункта. Тимофей насторожился. Неужто они летят бомбить их базу? На всякий случай Ильин увеличил высоту полета до пяти тысяч метров. Его «Ме» шел на большой скорости, и он надеялся догнать беспечных говорунов. По его прикидкам, до Скоморохово оставалось не более двадцати километров. Если немцы летят туда же, скоро он увидит их под собой. Тимофей посматривал вниз, несколько смущаясь тем, что у его самолета только один мотор. Нынче ТБ-3 казался ему домом родным, надежной крепостью, а «Ме» – необъезженным, своевольным конем.
Тимофей посматривал на высотомер: пять тысяч метров. Мотор работал ровно, без перебоев. На крыльях – никаких признаков обледенения. Внизу плыли редкие облачка, эдакие призрачные оладьи, отбрасывающие на лоскутное одеяло земли темные пятна теней. Выше подниматься не стоило. Если говоруны пилотируют юнкерсы, то вряд ли они двигаются на большой высоте. Но что он станет делать, если нагонит их и обнаружит? Внезапно Тимофей ощутил вибрацию. Прицел перед ним стал прыгать из стороны в сторону. Плохо, ай как плохо, если у самолета только один двигатель! Ненадежная тварь этот немецкий «Ме».
Рация снова ожила.
– Fünf – eins, fünf, zwei, drei, fünf! Ich gebe den Befehl, um den Abstand zu verringern[8]… – повелительно рявкнул начальственный баритон.
– Denken Sie daran, meine Damen und Herren! Russian schieβen alles, schieβen kann![9] – отозвался ему вялый фальцет.
– Skomorohova Front geradeaus. Nehmen Sie sich Zeit, meine Herren![10]
Тимофей запутался тогда. Смешался, не в силах справиться с вибрацией чужой, плохо повинующейся машины. Слишком уж велика скорость у «Ме». Тимофей несколько раз проскакивал мимо цели, все время снижаясь, чтобы наконец разыскать родной аэродром. Он кружился над пестрыми перелесками. Кто-то с земли палил по нему из обычной трехлинейки. Он слышал хлопки пистолетных выстрелов. Да, немцы были правы. За три месяца войны они успели хоть отчасти, но постичь своего противника. Сколько раз в тот день он пересек линию фронта? Да и есть ли она, эта линия, если в дремучих чащобах под ним бродят и сражаются в котле полуживые дивизии? Он видел свидетельства спонтанных боев. Он видел дороги, запруженные немецкой техникой, он видел сожженные дотла населенные пункты. Он искал луковицу скоморошьего храма, синюю в белых звездах. Похожие купола возвышались над островом посреди большого озера, но тогда он промахнулся, промахнулся. Топливо было на исходе, когда он заметил невдалеке черный дымный столб. Тимофей направил нос «Ме» прямо на него. Уже давно отлаяли голоса немецких летчиков, отправившихся восвояси за новым грузом бомб. А Тимофей всё кружил на низкой высоте, не узнавая местности под собой: тлеющий лес, вывороченная наизнанку земля. Пахота? Нет, вокруг Скоморохово не нашлось бы ни одного распаханного поля. Крестьяне в этих местах успели собрать урожай. Но пахать под бомбовыми ударами? Кому такое придет в голову? Наконец он нашел синюю луковицу. Проносясь над землей на высоте не более пятисот метров, он приметил ярко-синее пятнышко – зрачок незабудки, промелькнувшее под ним в клубах черного дыма. Заложив левый поворот, Тимофей ещё раз пролетел над тем же местом. Так и есть. Колокольня обвалилась, крыша храма осела внутрь стен. От белокаменного строения остался лишь черный обугленный остов. Значит, столб жирного дыма рядом – это пожар на складе горюче-смазочных материалов.
– Хана тебе, родная эскадрилья! – прорычал Тимофей.
Хоть плачь, хоть злись, а мессершмитт надо посадить. Вибрация не прекращалась, в кабине запахло дымом. Как разобраться, в чем дело, когда летишь на чужой машине? То ли это неполадки с двигателем, то ли это дым земных пожарищ проник в его кабину. Тимофей искал взлетно-посадочную полосу, но в том месте, откуда он несколько часов назад поднимался в воздух, было лишь свежевспаханное поле. Тимофей принял штурвал на себя. Подъем на пятьсот метров занял несколько секунд. На такой высоте мессершмитт все ещё слушался руля. Земля внизу прикрылась черными дымами, как одеялом. Горели леса, горели обе ближние деревни. Река серым ужом промелькнула под ним. Он снова заходил на посадку. Снижая скорость до предела, рискуя свалиться в штопор, он надеялся обнаружить под собой хоть какие-нибудь ориентиры. И он их нашел. Вера сочла бы это результатом стараний ангела-хранителя. Но Тимофей был уверен в другом: партийная совесть, отвага и смекалка его однополчан снова помогли ему выжить. Они старались, зажигали костры, подкармливая огонь валежинами. Они хотели обозначить траекторию посадки на изрытом воронками поле. Сердце мессершмитта остановилось у самой земли. Стало так тихо, что Тимофей слышал только биение собственного пульса. Теперь надо остановиться. Во что бы то ни стало остановиться! «Ме» подбрасывало на ухабах. Тимофей рулил в сторону леска. Острый нос самолета рассекал густые дымы. Вот и первые чахлые осинки лесополосы. Следом бежали люди. Тимофей разглядел знакомые лица, услышал, как его окликают по имени. Его ждали! Левое крыло ударилось о ствол молодого деревца. Самолет развернуло влево и он остановился на самом краю летного поля. Тимофей уже откинул сдвижную панель фонаря.
– Молодцы, что разожгли костры! – прокричал он. – Я сел! Я жив!!!
Он заметил внизу, под крылом, лысую, перепачканную копотью макушку Анатолия Афиногеновича. Жалкие остатки волос на его затылке были опалены, шея покрылась красными волдырями.
– Не грусти, Толян! – засмеялся Тимофей. – Где наша не пропадала? Сбегаешь в санчасть, там выю твою обработают! Ну я тебе скажу, немцы и болтуны! Треплются в эфире, как черти, и в этом-то их главное преимущество перед нами! Да!
Тимофей закашлялся, спрыгнул с крыла на землю. Анатолий молча смотрел на него покрасневшими от дыма глазами.
– Молодцы, вы, я говорю, – ещё раз повторил Тимофей.
– Нет. – Голос штурмана звучал глухо. – Эскадрильи больше нет. Нам не удалось спасти ни одного самолета. Да и тебе на немце долго теперь не взлететь – горючего нет. Ты видел большой пожар?
Отодвинув Анатолия плечом, Тимофей кинулся на летное поле. Едкий дым не давал продохнуть, глаза слезились. Не так дымят костры, сложенные из сухостоя. Нет, не так пахнет дым горящей древесины!
– Погоди! – Анатолий тащился следом, надсадно хрипя. – Ничего уж не спасти. Уцелели только «ишачки». Их мы закатили в лесок или попрятали в боксах. Остальное всё погибло, не удалось спасти.
Тимофей нещадно тер глаза. Этого не может быть! Перед ним лежал «труп» самолета. Старый труженик ТБ, ночной убийца, сеятель смерти, умер, обрушив на почерневшую траву искалеченное «тело». Злой огонь дожирал обшивку фюзеляжа. Пламя гудело, выплевывая едкий дым. Багровые языки лизали краснозвездные крылья. От фюзеляжа остался один лишь почерневший каркас. Самолет походил на обгрызенную котом пичугу – тело съедено, уцелели лишь крылья да пернатый хвост. В густом дыму мелькали призрачные фигуры. Летные комбинезоны и шлемы, гимнастерки и фуражки. Полковая обслуга и летчики сновали между останков, подсчитывая потери.
– Есть убитые? Где мой экипаж? Где Наметов? Где Вера? – Тимофей хрипел, не рассчитывая на ответы, но дымные сумерки отвечали ему голосом Анатолия Афиногеновича:
– Тебя долго не было, командир. Поначалу мы ждали. Всё на небо смотрели. И вот дождались. Налетели.
– Юнкерсы?
– Всё небо заполонили, твари-лаптежники! Я такого и не видывал.
– Где Вера и Наметов?
– Целы. Но только…
– Что? – Тимофей обернулся.
Дымная пелена не давала толком рассмотреть лица штурмана.
– Где Вера? – повторил Тимофей.
Недавние воспоминания. Есть что вспомнить. И гибель «Ледокола» попала в ту же копилку. Но и сейчас, так же, как тогда, едва откинув фонарь кабины после приземления, он первым делом справится о ней. Взлеты, воздушные бои, посадки, риск без надежды выжить – все эти недели он не думал о смерти. Он думал лишь о Вере.
Потеряв штурмовики, выжившие летчики пересели на «ишачков». Вера, Тимофей и Генка стали летать одним звеном, демонстрируя невиданную живучесть. Жить стало полегче. Теперь он почти всегда знал, где его Вера, и всегда имел возможность прийти ей на помощь. Но всё же горькая утрата настигла её в отсутствие Тимофея. Ещё один полный беспокойных мыслей разведывательный полет на мессершмитте. Ещё одна вполне благополучная посадка на многострадальный аэродром. Ещё одна ставшая привычной картина недавнего авианалета и всё тот же неистребимый привкус беды в воздухе. Ещё один беспокойный вопрос, брошенный в покрытое бисеринками испарины лицо Анатолия Афиногеновича.
– Где Вера?
– В расположении полка. Где же ещё? Когда объявили воздушную тревогу, все попрятались в убежища. Тебя долго не было, командир. Горючее-то у тебя всё вышло. Если б не пустые баки… – Анатолий избегал его взгляда, кривился, вертел головой. Наконец пробегавший мимо техник с таким же, как у штурмана, опаленным лицом окликнул их, и Анатолий Афиногенович подался следом за ним.
– Погоди! Что с Верой? – Тимофей ухватил штурмана за лямку комбинезона.
– Она получила письмо. Там, в блиндаже, читает.
Укрепрайон на подступах к Калинину казался незыблемой твердыней. Тимофей долго бегал по ходам сообщения от одного блиндажа до другого. Что там Москва! В столице на стенах домов хотя бы висят таблички, обозначающие названия улиц и домов. Он видел знакомые, перепачканные копотью озабоченные лица. Кто-то окликал его. Кто-то хватал за ремни парашюта. А он обращался к каждому с одними и теми же вопросами:
– Где Вера? Где Наметов?
Не получив ответа, он вылез из окопа на летное поле. Там иная работа шла полным ходом. Они видел ряды мертвецов. Похоронная команда аккуратно разложила их вдоль бруствера. Где-то неподалеку стучали лопаты. Бойцы ковыряли землю, рыли могилы. Убитые лежали в ряд плечом к плечу. Кто-то заботливо прикрыл их лица, чем придется. Тимофей заглянул в лицо каждому. Ни Веры, ни Наметова среди них не оказалось. Зато нашелся колченогий старшина – хозяин офицерской столовой. Он заботливо поднес Тимофею полную до краев чашку. Жидкость в чашке пахла пшеничным самогоном. Тимофей в два глотка опорожнил её. Закусил килькой и серым хлебом из рук старшины.
– Нехорошо хоронить всех в одной, – бормотал старшина. – Лучше каждого в свою могилку. Лучше, чтобы батюшка хоть кадилом помахал над невинно убиенными.
– Не трепись, Поликарпов! – ответил старшине кто-то из похоронной команды. – Тут не только похоронная команда. Тут и полевой суд имеется, и расстрельную роту соберем. Ляжешь в одну могилу со всеми!
Тимофей отскочил в сторону, спрыгнул в окоп, побрел дальше.
Перед входом на командный пункт полка его остановил часовой. Просто загородил винтовкой проход.
– Стой! Нельзя!
– Я капитан Ильин. У меня донесение для товарища майора.
– Кто такой? – На Тимофея смотрели отуманенные усталостью глаза деревенского парня. Погнутая каска неловко сидела на его голове, лицо заросло трехдневной щетиной, полы драной плащ-палатки были сильно перепачканы. Чем? Рыжей глиной, кровью?
– Капитан Ильин, – повторил Тимофей. – Вернулся из разведки.
Часовой отступил в сторону, пропуская Тимофея в сумрак командирского блиндажа.
Под бревенчатым потолком было дымно и тесно. Пахло куревом, сырой овчиной и мужским потом. Офицеры стояли вокруг стола. Тимофей долго присматривался, но признал лишь командира полка Самсонова. Лица остальных терялись в густой тени и табачном дыму. Яркая лампа, прикрепленная к потолочной балке толстой латунной цепью, висела низко над картой. Офицеры склонились над ней, не обращая внимания на неуставное поведение капитана. Один из них сидел. Усталость и тревога помешали Тимофею удивиться генеральским лычкам на воротнике его кителя. Ильин рассматривал неуловимо знакомое лицо, опухшие от усталости, почти незрячие глаза.
– Посмотри сюда, Михаил Федорович, – обратился к генералу кто-то из старших офицеров, кажется, это был Самсонов. – Здесь обозначено болото. Но где его южная граница? Может быть, тебе известно? Ты же местный, тверской.
Самсонов по старинке назвал Калинин Тверью, и Тимофей вспомнил, где и когда он видел смертельно усталого генерала. Это было ещё до отправки его в Испанию. Наверное, в 1935 году. На похоронах. Тогда разбился «Максим Горький», и Москва прощалась с жертвами катастрофы. В то время генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин был военным комендантом Москвы.
– Разрешите доложить! Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу майору! – крякнул из-за спины Тимофея часовой в перепачканной кровью плащ-палатке.
Тимофей уставился в пол. Что и говорить! Блиндаж командира полка хорошо благоустроен. Пол выстелен обрезной доской, присыпан опилками. Стены не земляные, бревенчатые. Потолок подпирают толстые балки. Буржуйка недавно протоплена, пышет теплом. И это несмотря на относительно теплую погоду. Вокруг хорошего стола теснятся стулья из клееной фанеры, все со спинками. За густым табачным духом Тимофею вдруг почудился запах кофе.
– Жив, Ильин? – услышал он. – Хоть бы парашют снял! Тут такие дела! Говорят, немцев видели возле Селижарово. А это в ста километрах западней.
– Сто километров по прямой, – отозвался Ильин. – А немцы перемещаются только по дорогам.
– Я помню его, – Лукин скупо улыбнулся. – Вояка тот ещё. Бедокурил в Москве. С причесок дамочек пулями апельсины сбивал. Пьяный за рулем, пьяный за штурвалом. Это ты пилотировал…
Лукин прищелкнул пальцами, пытаясь припомнить.
– Разрешите напомнить, товарищ генерал-лейтенант, – Тимофей отдал последние силы полевому уставу РККА. – Мой самолет назывался «Ледокол». А пилотировал я его вместе с лейтенантом Геннадием Вениаминовичем Наметовым. Это мой второй пилот.
Лукин засмеялся:
– Эк ласково ты товарища величаешь! Тогда и меня называй Михаилом Федоровичем. Так что там насчет перемещения немцев? Только по дорогам, говоришь, ходят?
– Много их, товарищ генерал-лейтенант, – проговорил Тимофей.
– Эй, Прокопченко!
В блиндаж, грохоча сапогами, вломился генеральский ординарец.
– Сними с капитана парашют! – приказал Лукин.
Груз бытия сделался легче. Тимофей шагнул к столу.
– И в Испании успел повоевать, так? – Лукин изобразил на лице задорную улыбку. – На всех типах самолетов летаешь?
– Даже на метле могу, если потребуется, – отозвался Тимофей.
– По дорогам, говоришь? – генерал посмотрел на Тимофея. – Расскажи, что ещё видел? Да ты подойди к карте!
Тимофей водил грязным пальцем по карте. За ним неотступно следовал синий грифель карандаша. Начальник штаба полка капитан Томалевич отмечал направления перемещений немецких частей. Генерал смотрел на карту усталыми глазами. Где-то рядом шумно дышал Самсонов.
– Ты молодец, капитан, – проговорил наконец Лукин. – Хорошо сработал.
– Это ещё не всё.
– Что ещё?
– Я видел на болотах локальные бои. Там наши окруженцы. По мне стреляли из всего, что под руку попадет. Даже из пистолетов. Пару раз попали. Но у немцев хорошие машины. Живучие.
– Что ещё? – усталое лицо Лукина сделалось твердым.
– Селижарово не удержать, – в голове у Тимофея мутилось. – Такое моё мнение.
– Вахлак! – прорычал замполит Прожога. – Экий вперся! Да чем от тебя воняет?
– Трибунал по нему плачет, – проговорил кто-то из темного угла, оттуда, где дышала теплом хорошо протопленная «буржуйка».
– Войной воняет, товарищ замполит, – стараясь сгладить явную грубость, Тимофей приложил грязную ладонь к наушнику летного шлема.
Словно в подтверждение его слов, с потолка на карту толстой струей потекла рыжая земля. Блиндаж содрогнулся. Что-то лязгнуло. Стулья подпрыгнули и повалились на дощатый пол, не издав ни звука. Ровный гул заполнил собой всё. Он влез в блиндаж, просочившись через щели дощатой двери, он струился между потолочных бревен, он растворился в земле, он ожил в печной золе. Кто-то упал на пол под ноги Тимофею, кто-то беззвучно вопил, широко распахнув черный провал рта. Земля продолжала сотрясаться. Блиндаж заполнился едким дымом.
– Где Вера? – не помня себя, Ильин ухватился за полы чьей-то шинели. – Вера Кириленко! Она жива?
– Эгей, Ильин! Под трибунал пойдешь! – услышал он шипение Прожоги. – Устали от твоих выходок. Всё равно не жилец, так хоть отчитаемся о борьбе с вражеской агитацией. И Кириленко твою туда же!
– Она не моя! – оскалился Тимофей.
– Развратом занимаетесь! – Прожога погрозил ему пальцем. – Весь полк о том знает! А ещё коммунисты! Оба!
Но Тимофей уже выскочил из блиндажа. Он упал на дно траншеи. Над ним с пугающим воем проносились стаи лаптежников. Надо выключить звук. Не слышать, только смотреть. И хитрость-то – невелика суть, но как достичь желаемого?
– Два, четыре, шесть… – считал Тимофей.
На двадцатом юнкерсе звуки умолкли. Кто-то перепрыгивал через траншею и падал, настигнутый осколками. Лаптежники долбили грамотно, осколочными снарядами, пулеметы извергали свинец. Самолеты угробили, теперь решали следующую задачу: изничтожить живую силу. А это значит – из траншеи ни ногой. Но где же Вера?
Тимофей продолжал поиски Веры, постоянно отвлекаясь на разные важные дела. Пятнадцать минут ушло на оказание помощи часовому у входа в штабной блиндаж. Потом помогал Прокопченко перевязывать раненного бойца, того самого, в перепачканной кровью плащ-палатке. Потом, по счастью, нашелся сам Анатолий Афиногенович. Этому перевязка не потребовалась. Потом из дымной пелены явился старшина саперной роты с рамой и в наушниках. Втроем они бродили по участку земли, ранее именовавшемуся летным полем.
– Из пяти осколочных снарядов один не разрывается, – бормотал сапер. – На Москву летом бросали снаряды-мины. Десять человек пострадало. Не слышали?
Тимофей смотрел на рябое лицо сапера, с обеих сторон сдавленное огромными наушниками. Губы старшины смешно шлепали, разбрызгивая слюну. Он толковал о коварстве немецких авиабомб. Часто умолкая, прислушивался к писку в своих наушниках. Ступал медленно, аккуратной котовьей походкой. Анатолий Афиногенович кривился – старлей слышал крики раненых. Тени санитаров возникали из-за дымной завесы и снова скрывались за ней. Порой сапер, сбросив наушники на шею, ругал дым пожарища, будто тот был одушевленным существом:
– Ну хоть бы ветром тебя выдуло! Да хоть дождем-то вымыло! Да хоть снегом бы приплющило! Тварь ты смердявая! Кхе-кхе!
Тимофей неотрывно смотрел на его шлепающие губы. Ноздри сапера вычернила копоть и он снова надевал наушники, принимался водить рамкой по-над поверхностью обгорелой земли. Ильин по-прежнему ничего не слышал, когда его нога споткнулась обо что-то твердое. Замереть? Отпрыгнуть в сторону? Наклониться и посмотреть? Мир наполнился звуками внезапно, будто диксиленд, грянул предвоенный фокстрот. Вой, крики, железный лязг и сквозь всю эту какофонию, будто соло тромбона:
– Сойди с человека, летчик. Хоть нога и не весь мертвец, но тоже человек.
Тимофей глянул себе под ноги. Оторванная конечность оказалась босой ногой мужчины. Одетая в отличного сукна галифе с синим лампасом, она была подобна неуместной, злой шутке, брошенной им под ноги ехидным чертенком. Ткань штанины казалась совсем чистой, не запятнанной ни кровью, ни рыжей скомороховской глиной.
– Как думаешь, чья это нога? – задумчиво произнес Анатолий Афиногенович.
– Вот так бывает, – проговорил сапер. – Взрывной волной человека разувает-раздевает-разрывает. Эх, ма! Чего же смотришь, летчик? Бери ногу. Там вон похоронная команда мертвецов собирает. Надо и этого схоронить. Или мы не люди уже?
– Где Вера? – всполошился Тимофей.
– Я же говорил тебе: в землянке, – устало отозвался Анатолий Афиногенович. – Неподалеку от интендантского склада. Пока ты летал, доставили почту. Так странно! Людей нет, а письма от них всё ещё приходят! Впрочем, это было ещё до обстрела…
– Где?!
Анатолий Афиногенович указал направление. Его рука с оттопыренным указательным пальцем потонула в дыму. Сапер уже отошел от них на несколько шагов. Можно было видеть лишь его размытый дымами силуэт.
– Советую взлетать, летун, – проговорил сапер, оборачивая к ним сосредоточенное лицо. – Летать сейчас безопаснее, нежели по земле. Говорю же: каждый пятый осколочный снаряд у немцев не взрывается.
Он сумел найти Веру, лишь утратив способность замечать опасность. Поначалу Тимофей смотрел себе под ноги, вертел головой во все стороны, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь. Он помнил о словах сапера. Но как взлететь, если у тебя нет крыльев, если сердце твоё слишком слабо, чтобы придать телу достаточную для взлета скорость? Да и как оторваться от земли, если Вера здесь и, возможно, нуждается в помощи? Тимофею вспомнилось красивое, породистое лицо Константина Кириленко, его огромное похожее на гранитный утес тело. Неужели муж Веры может умереть? Неудобный ноющий ком ревности встал поперек гортани. Рот наполнился нестерпимой горечью. Тимофей досадливо плюнул, и мир снова наполнился звуками.
Крики раненых и отрывистые, гавкающие, так похожие на немецкую речь, команды начальствующих преследовали его, и он побежал. Тимофей перепрыгивал через траншеи, пробирался по ходам сообщений, больно ударяясь о бревенчатые стены. Часто ему казалось, будто он наступает на распростертые тела, будто мертвые товарищи простирают к нему руки, умоляя о милосердии. Он шарахался от выживших, словно те были мертвецами, не узнавая. Живые окликали его по имени, а он отвечал неизменно одним и тем же вопросом:
– Где Вера? Вы не видели Веру Кириленко?
Наконец он добрался до леса. Меж корнями старых дерев люди вырыли узкие щели, прикрыв их сверху поваленными стволами, присыпав землицей. Не лучше ли заранее влезть под землю, загодя укрыться в свежевырытой могиле? Можно отсрочить смерть, заранее себя похоронив. Неужто под землей не так страшно умирать? А может быть, под открытым небом смерть чище, не так измарана постыдным страхом? Блиндажи походили на могилы с той лишь разницей, что у могилы нет выхода, а у блиндажа есть – узкая щель, в которую человек некрупного сложения может протиснуться только боком. Тимофей метался между щелями, расспрашивал про Веру. По щекам его текли злые слезы. Кто-то сказал ему:
– Да ты ступай к складу. Видишь там пожарище? Весь интендантский взвод его тушит. Вера там ночевала, неподалеку. Может, ещё успеешь…
– Что успею? – Тимофея душили слезы.
– Повидаться напоследок, – был ответ.
Тимофей бежал по тлеющим головешкам.
– Смотри-ка, парень! Герой Испании плачет. Видно, плохи наши дела! – сказал кто-то ему в спину.
Интендантский склад – сарай, наскоро сложенный из железобетонных плит, – пострадал от прямого попадания. Из черного зева ворот валил густой черный дым. Солдаты интендантского взвода спасали добро. Они выскакивали из дымного чрева, будто черти из преисподней. Вера говорила ему много раз: кто верит в чертей, тот должен и в Бога верить. Будто без одного не может быть другого. Ан вот они, черти: в руках мешки, картонные и деревянные короба. Вера верила в чертей. Нет, она всё ещё в них верит, потому что жива!
По ухабам на водовозке прикатил старшина интендантской роты. Вооруженный худым, посеченным осколками ведром, он, как наседка цыплят, подзывал своих подчиненных. Каждого обильно поливал водой и посылал обратно в дымное чрево склада. Тимофей подбежал к нему всё с тем же вопросом.
– Веру Кириленко не видел?
– Куда ты, капитан?! Не сюда ты, капитан! Ступай далее! – старшина махнул рукой в сторону ельника. Голос его действительно походил на куриное квохтанье. – Там бомба упала. Порушила блиндаж. Вера Сергеевна там. Может, и жива!
Тимофей побежал в ельник. Так и есть: бомба угодила в блиндаж, проломив бревенчатую кровлю, разметав на стороны землю. Обдирая в кровь руки, Тимофей принялся разгребать завал. Кто-то помогал ему, кто-то вложил ему в руки топор. Сообща они расчистили свежую руину. Внутренность блиндажа оказалась пустой. Ни живых, ни мертвых людей, там не было. Сил тоже не осталось. Тимофей забрался под старую елку, привалился спиной к стволу. Ствол твердый, шершавый, сидеть на жестких корнях неудобно да и уединиться не получилось. Под елью отлеживался ещё один вояка, с макушки до пят закутанный в плащ-палатку. Боец едва шевелился и тихо плакал, но пока не вопил, не причитал, не звал маму.
– Ты что стонешь? Ранен? – глухо, с неохотой поинтересовался Тимофей. – Погоди минуту, переведу дух и помогу добраться до санчасти. Ты Веру Кириленко, летчицу, не видел? Да не плачь же! Сидеть можешь, значит, и жить будешь!
Превозмогая усталость, Тимофей откинул полу плащ-палатки. Знакомые ореховые глаза глянули на него. Сухие, обветренные губы окликнули по имени, красивые пальцы крепко ухватили за запястье. Вера! Наконец-то он нашел её! Вот она сама: орден Красного Знамени на левой стороне груди. Причудливо заплетенная коса – на правой. Тимофей поцеловал косу. Вера всхлипнула.
– Куда ранена?
– Цела…
– Неужели испугалась? – Тимофею стало весело, он навалился на Веру, пытаясь уложить её на спину, и та поддалась с привычной покорностью.
Ах, эта покорность! Раньше, до войны, до гибели Константина, разве была Вера Кириленко покорной? Он привык следовать за ней, в безнадежной борьбе выгрызать мгновения любви зубами, как срывает лесной хищник мясо с костей своей жертвы. Ему нравилось быть ведомым в паре с нею. И ничьих более команд он не желал слушать, и ничью опеку не желал принимать. А покорность – лишь сладостный миг, когда она позволяла ему намотать свою косу на ладонь, откинуть назад голову, подставив его поцелуям губы и шею, раскинуть на стороны руки и принимать его любовь молча, беззаветно, будто в самый последний раз.
Тимофей зарывался лицом в душистые волосы, стараясь растрепать, расплести косу. Вера не сопротивлялась. Он отстранился, чтобы ещё разок глянуть ей в лицо. Сухие губы, сухие, внимательные глаза, сухие щеки. Как же так? Она ведь только что плакала!
– Нет, ты всё же ранена.
– Мне тяжело…
Тимофей выпустил её из объятий, приподнялся, давая ей свободу.
– Я получила письмо от Кости.
– Он жив?!
– Скорее всего, мертв… Как мы и думали… или без вести пропал… Ты же слышал, что говорил Прожога о судьбе приграничных аэродромов. И Левушка был с ним. Левушка…
Тело Веры содрогнулось. Тимофей отпрянул. Вера уселась, обняла руками дрожащие колени. Её бил озноб. Тимофей заметил в её руке скомканный листок.
– Письмо?
– Да. Послание с того света.
Вера распрямилась, разложила исписанный правильным почерком тетрадный листок на хвое. Она оглаживала письмо ласковыми движениями. Тимофей неотрывно смотрел на её дрожащие пальцы, стараясь разобрать слова.
– Вот, – Вера наконец протянула ему дрожащий листок. – Сам почитай. Я уж не могу. Оказывается, и мертвецы умеют письма писать.
Тимофей принялся читать.
«Здравствуй, Вера. Надеюсь, ты жива и прочитаешь это письмо. На этот раз я действительно прощаюсь с тобой. Самое горячее моё желание сейчас, чтобы ты пережила эту войну. Это будет непросто, но ты живи. Пожалуйста, живи. Пока война не кончится, не вспоминай о нас. Вспомни потом, после Победы. Лев сейчас со мной. И он присоединяется к каждому моему слову. Сегодня каждый из нас уже сделал по два вылета. Мы оба: и Лев, и я, вернулись на аэродром живыми. Но скоро опять поднимемся в небо. Будем бить гадов. А если нас не станет, ты поработаешь за всю нашу семью, родная. Тут случилась оказия. В вашу сторону едет один надежный человек. Он взялся разыскать тебя и передать письмо. Я хочу, чтобы ты узнала, как мы со Львом прожили эти последние дни.
Приближение войны мы чувствовали заранее. Немцы стали вести себя нахально. Часто пересекали линию границы. Первого я подбил ещё до войны. Вечером двадцать первого июня мы с Николашей и Гречишниковым шли одним звеном вдоль линии государственной границы. Получили приказ: если увидим, что немцы нарушили границу, сбивать. Закат был красив, родная, а немец нахален. Я просто ударил из ШКАСов по кабине. Летчик мертв. Самолет воткнулся. Вот так я сбил свой первый самолет ещё до начала войны. Двадцать второго числа я сделал девять вылетов. За мной в тот день осталось две победы, родная. А всего наш полк сбил тридцать пять самолетов. Николаша всегда со мной в одном звене. Штурмовкой в эти дни не занимались. Все силы бросили на отражение авианалетов.
Ты будешь воевать, родная. Вероятно, появится возможность осуществить свою мечту – пересесть на истребитель. Если это случится, опасайся “сто девятых” “мессеров”. Их излюбленная тактика – атака с превышения с последующим уходом “горкой” вверх. У наших “ишачков” нет шансов догнать “мессершмитт-109”. Если доведется летать на “ишачке”, постарайся навязать схватку в горизонтальной плоскости. Становись врагу в хвост, чуть ниже, чтобы он не мог видеть тебя. Если имеешь дело с бомбардировщиками, опасайся стрелка. Его убей первым. И вообще нападай первая, показывай отвагу и моральное превосходство коммуниста над фашистом.
В эти последние минуты думаю только о тебе. Мы не ладили в последнее время. Оба виноваты. Но сейчас, перед лицом опасности, я думаю, что виноват больше. Ты просто знай: я помню всё хорошее. Помню баньку у тихой реки, со странным названием Ночь. А ты помнишь?
Вот моё последнее напутствие. Желаю побед и долгой жизни. Твой Константин Кириленко».
Под твердой росписью Кости стоял корявый мальчишеский росчерк. Это Левушка приложил руку. Тимофей поднял глаза на Веру. Её лицо стало похоже на иссохший, осенний лист.
– Он перепутал, – сказала она. – Опять всё перепутал. Река называлась Тьма. Мы с Костей впервые встретились к этих местах.
– Он хочет, чтобы ты жила, – напомнил Тимофей.
– Хотел.
– Ты же веришь в загробную жизнь.
– Погибшие на войне солдаты попадают в рай. – Вера отвела глаза.
– Ты бредишь, – вздохнул Тимофей.
Зажигалка и мятая пачка папирос «Зефир» отыскались в кармане галифе. Тимофей закурил. Тлеющий огонек папироски оказался слишком слаб. Письмецо с того света никак не хотело гореть. Даже пламя зажигалки поначалу оказалось бессильным.
– Бесполезно, – проронила Вера. – Прожога всё знает. Он сам передал мне письмо. Ты видел генерала, того, что прибыл из-под Вязьмы, Лукина? Его штабные привезли целую сумку бумаг. Письмо отыскалось среди них. Лукин сам мне передал. На глазах у Прожоги. Ничего не боится!
– Да кто такой Прожога?! – Тимофей закашлялся, будто задохнулся собственным гневом.
Не слушая возражений, Ильин поднял Веру на ноги.
Дымы иссякали. Похоже, аэродромной обслуге удалось справиться с пожарами. Но крики раненых всё ещё слышались отовсюду.
– Куда идти? – растерянно переспросила Вера. – Надо помочь своим. Раненым. Ты слышишь? Они кричат! А если новый налет? Ведь он будет? Обязательно будет!
Её всё ещё донимал озноб.
– Мы должны взлететь! – возразил Тимофей. – Встретим лаптежников в воздухе. Я снова подниму мессер, а ты останешься на земле оплакивать своих. Вот только горючее…
Топливный склад всё ещё горел. Вера молчала.
– Честно говоря, я не понимаю, – не унимался Тимофей. – Вы расстались. Жили врозь, служили в разных частях. Сын взрослый. Конечно, я понимаю…
– Не понимаешь. У тебя никогда не было семьи.
– Вы с Костей не жили. Ты спала со мной. И сейчас спишь. Вот только Левушка…
– Это ты такой человек. – Вера мельком и очень недобро глянула на него. – Ты летун в прямом и переносном смыслах. Если не сложится с одной женщиной, ты перейдешь к другой. Не сложится с другой, перейдешь к третьей. В тебе нет глубоких чувств. Ты и в Бога не веришь, и люди для тебя – хлам! Ты думаешь, я забыла ту девочку? Как её звали? Оксана? Клава? Ксения!
Верино раздраженное шипение превратилось в крик. Лицо её неприятно исказилось, стало совсем некрасивым. Пришлось запеленать её в плащ-палатку. Злоба отняла у неё последние силы. Она смогла лишь несколько раз укусить Тимофея, пока он втискивал её в узкую дверь блиндажа. Она снова сопротивлялась. Больно пинала его подкованными сапогами. Может быть, она сможет стать прежней? Так скучно обнимать тряпичную куклу!
Откуда ни возьмись явился Анатолий Афиногенович. Тимофей долго смеялся, рассматривая его. Голову и шею штурмана покрывала плотная, похожая на летный шлем повязка. На лбу посеревшие от копоти бинты набухли алой кровью.
– Вот видишь, командир, ещё и голову зашибло осколком. Не смог уберечь сапер!
Тимофей хмуро курил у входа в блиндаж.
– Тебя искали, – не отставал штурман. – Объявили приказ по полку: перебазироваться под Волоколамск, на запасной аэродром. Летчикам – на своих самолетах. Для аэродромной обслуги пришлют транспорты. Генерал-лейтенант убыл со всей своей свитой.
– Запасной? – Тимофей уставился на штурмана. – А этот какой? Скомороховский аэродром и есть запасной!
Тимофей махнул рукой в небо.
– Объявили приказ, – твердил свое Анатолий Афиногенович. – Пока ты с бабой занимался, объявили приказ…
– Вера Кириленко – не баба. Она летчик-ас! – рявкнул Тимофей. – И я не валандался с ней!
– Зачем ты ерепенишься? – глаза штурмана смотрели на него с опасливым любопытством. – Посмотри, сколько народу погибло! Прожога умаялся считать потери. Дай-ка лучше папиросу. У тебя ведь есть?
Тимофей извлек из кармана галифе мятую пачку «Зефира». Закурили. Вдали, меж стволами прореженного бомбежкой леса, рычали, колыхаясь на глубоких ухабах, черные тела штабных «мерседесов». Следом чадила выхлопом полуторка. Солдаты роты сопровождения сидели в кузове плечом к плечу, прямые, словно каждый аршин проглотил. Вереница машин двинулась на юго-запад, в сторону осажденной Вязьмы. Эх, и не боится же Лукин перемещаться по неспокойным дорогам!
– Лукин не робкого десятка офицер, – проговорил Анатолий Афиногенович. – По Москве его помню. Как он тебя вздул тогда!
Штурман засмеялся, болезненно кривясь. Пятно засохшей крови на его повязке снова сделалось влажным.
– Я хочу, чтобы Вера была жива! – взревел Тимофей. – Я хочу, чтобы она сидела напротив меня за нашим столиком в «Праге». Хочу, чтобы на ней была шелковая блузочка, а не гимнастерка. Хочу, чтобы она пила кислое вино и говорила мне, что я самый лучший!
– На что тебе, капитан, похвала какой-то бабы? – Анатолий сплюнул раздавленную гильзу. – Пусть даже эта баба – Вера Кириленко.
– Я хочу, чтобы Вера жила! – упрямо твердил Тимофей. – Я хочу!
– На этой войне выжить будет крайне тяжело, – проговорил Анатолий Афиногенович. – Тем более нам.
Тимофей насторожился. Уж не читал ли и штурман письмо с того света?
– Отставить провокационные разговоры! – рявкнул Ильин.
Анатолий молча приложил раскрытую ладонь к набухающей кровью повязке.
Вечное беспокойство о судьбе Веры, усталость – всё давало о себе знать. Тесные объятия короткого сна на пороге близкой смерти не давали отдыха. Если ночное небо не ревет голосами лаптежников, то разбудит винтовочная пальба и взрывы противопехотных гранат. Что-то опять произошло. Тимофей с неохотой выпустил Веру из объятий и выбрался наружу.
Обстановка быстро прояснилась. Рота охранения авиаполка вступила в перестрелку со своими же, со строевой пехотной частью, остатки которой вломились в их расположение с юго-запада, со стороны Ржева. Вновь прибывшие назвались окруженцами. Один из них, пехотный старшина, нес на себе знамя двадцать девятой армии. Прожоге не довелось развести жертвенных костров. Не нашлось времени для поиска явных и тайных врагов. Окруженцев лишь успели накормить, освободить от завшивленного обмундирования да перевязать раны. Они лежали на остывающей земле, вокруг госпитальной землянки. Внутри неё всем больным и раненым не нашлось бы места. Здесь же раскочегарили полевую кухню, загрузив в её чугунный котел последние запасы тушенки пополам с перловой крупой.
Вера успела обежать изможденных пехотинцев, показывая всем и каждому фотографии мужа и сына. Бойцы отнекивались, говорили, дескать, от самого Юхнова идут, а до того их полк был в составе Резервного фронта. Этих людей они не видели, как вообще не видели у себя над головами советских самолетов. Только немцев.
– Мы боялись неба, – проговорил один из них, пожилой ополченец в разбитых очках. – Над нашими головами только смерть кружила.
Он-то и погиб первым, когда осколочный снаряд угодил прямехонько в полевую кухню. Вой летящего снаряда, свист и щелканье осколков и сразу многоголосый человеческий вопль. И снова вой, и снова свист и щелк, и треск расщепленного дерева, и треск занимающегося пламени, и запах гари и крови, и пороховая вонь. Тимофей видел собственными глазами три немецких танка, выкатившихся на летное поле. Один из них, украшенный по левому борту изрыгающей желтое пламя драконьей мордой, поворачивал жерло орудия направо и налево, выискивая новые жертвы. Два других тем временем бороздили многострадальное летное поле. Тут-то и отыскался Генка Наметов, да не один, а с противотанковым ружьем. Пока зенитный дивизион, несший охранение аэродрома, развернул свои орудия против танков, Генка успел подбить один из них. С остальными кое-как справились почти без потерь.
Пока Прожога организовывал очистку летного поля от трупов вражеских танков, Томалевич собрал летчиков в штабном блиндаже. Самсонов, как обычно, был выбрит до синевы, свеж, как весенний бутон, и сосредоточен, как дискобол накануне олимпийской победы. Блиндаж полнился запахами махры, застарелой усталости и страха. Тимофей всматривался в лица однополчан. Обдумывая план завтрашней штурмовки, Тимофей слушал начальство невнимательно. Одно радовало: завтра они будут вместе – Вера, Генка и он.
– Товарищи, наша главная задача сейчас – эвакуировать уцелевшие самолеты на запасной аэродром. Оборудование и техников будем, в меру возможности, перемещать по воздуху. Ну а остальные, кому места на бортах не хватит, уйдут вместе с зенитчиками. – Голос полкового командира увязал в густом дыму.
– А горючее? – спросил кто-то.
– Горючего в обрез. Но штаб армии обещал подкинуть, – ровным голосом отвечал Самсонов.
Красивое лицо Самсонова хранило выражение безмятежного спокойствия. Полковой командир смотрел прямо перед собой, будто обращался к бревенчатой стенке блиндажа. Он говорил под аккомпанемент трескучего баритона связиста. Тот, забившись в самый темный из углов, с вызывающей изумление настойчивостью вызывал штаб армии. Бритая голова, алые раковины ушей, утомленные глаза, опаленные пожаром брови и ресницы, высоко поднятый воротник шинели, закрытое грязными бинтами горло, чумазые, со сбитыми до крови костяшками, руки – связист, едва не валясь на пол от усталости, твердил, подобно стационарной радиоточке:
– Первый! Вас вызывает пятнадцатый! Первый! Ответьте! Пятнадцатый готов к эвакуации!
Тимофей поймал его у самого пола. Бережно подхватил под мышки, опустил на изгвазданные доски. В руках осталась раскаленная трубка аппарата. Она ожила в тот момент, когда Тимофей уже готов был опустить её на рычаги. Телефонная трубка возопила срывающимся голосом армейского штабиста. Тот кричал о танковом соединении, замеченном в тридцати верстах восточнее Скоморохово.
– Танков немного и движутся они с юго-запада по дороге на Старицу! – вопила трубка. – В тридцати верстах!
– Какие там тебе версты! – рявкнул в ответ Тимофей.
– Не по этой ли дороге Михаил Федорович отбыл? – буркнул подоспевший Прожога.
– Бог им поможет! – брякнула Вера.
– По машинам! – Самсонов поднялся, двинулся к выходу из блиндажа. – Надо спасать материальную часть. В соответствии с предписанием штаба армии перебазируемся на аэродром под Волоколамск.
А потом начался авианалет, судорожные объятия на пороге смерти, неизбывная боль Веры, отвага без надежды выжить.
Вера словно и не устала совсем, словно ужас бомбежки и его любовь вовсе не утомили её. Она срывала маскировку с «ишачка». Живая, энергичная, она кричала на механиков и на Тимофея. Сообща они выкатили два самолета на открытое пространство. Откуда ни возьмись набежал Томалевич. Он приволакивал левую ногу, матерясь сквозь зубы, тискал в ладонях листки полетного задания.
– Ранен, товарищ капитан? – мимоходом спросил Тимофей.
– Ерунда! Осколок! Мимолетом зацепило! – был ответ. – Вам надо срочно взлетать. По нашим расчетам, лаптежники вернутся на базу принять груз бомб, и тогда у них есть возможность ещё раз отбомбиться, если, конечно, они снова полетят сюда.
– Что мы можем сделать? – спросил Тимофей.
– Ничего. – Ему вдруг показалось, будто Томалевич чем-то смущен. – Разведка и не более того.
Два тупоносых «ишачка» уже стояли на взлетной полосе. В стороне у леска догорал мессер. Значит, без вариантов. Придется помахать над головами вражеских зенитчиков звездными крылами.
– Как будешь взлетать, Тимофей? – Томалевич отвел глаза. – В конце поля – две воронки. Обе большие. Генка последует за вами. Горючего в обрез. У Кириленко и Наметова – по половине бака. У тебя – полный, но…
– На разведку втроем? – перебил начальника Тимофей.
– Послушай, Ильин. – Томалевич снова отвел глаза. – Ты устав-то всё таки соблюдай!
– Есть! – Тимофей дернул подбородком.
– Для Кириленко и Наметова задача – ближняя разведка. А тебе надо слетать в окрестности Вязьмы. Найти наших окруженцев, оценить обстановку. Я бы отправил вас всем звеном, но горючее…
Томалевич наконец-то вручил ему полетное задание.
– Ну давай, Ильин! Марш-марш! Надо торопиться! Да куда ж ты?! А парашют?
Но Ильин уже не слушал его. Он следил за Верой. Та в полном снаряжении уже взобралась на крыло самолета. Техник что-то кричал ей, а Тимофею казалось, будто она смотрит прямо на него. Томалевич тем временем застегивал на нем пряжки парашюта.
– Там воронки. Вам может не хватить места для маневра… – твердил он. Вера тем временем залезла в кабину. Техник помог закрыть сдвижной фонарь и соскочил на землю. Вера прибавила обороты двигателя и начала выруливать на стартовую позицию.
– Прошу тебя, вернись, Тимофей. – Томалевич, наконец, заговорил о наболевшем. – Думаешь, мы с Самсоновым звери, отморозки? Думаешь, бестрепетно посылаем лучших пилотов на верную смерть?
– Я бы сказал – старейших, – оскалился Тимофей.
Он уже взялся за рычаги своего фонаря. Надо торопиться. Вера с каждой минутой удаляется от него. Тимофей всё время посматривал в сторону Вериного самолета.
– На «ишачках» вам будет легче. – Томалевич выглядел жалко.
– Я знаю!
– Если встретите мессеров-110, не опасайтесь: им не справиться с «ишачками». Навязывает бой на высоте не более трех тысяч. Там у вас преимущество перед мессерами. Выше не поднимайтесь. И ещё. Если увидите 109-х – спасайтесь. Тимка, слышишь меня? Спасайтесь! Проведите разведку и отправляйтесь в квадрат 146.
Тимофей кивнул и принял рычаг на себя. Самолет начал разбег, когда начальник штаба ещё не соскочил с крыла. Ильин видел перед собой хвост Веры. Та начала разгоняться.
– Ишь ты, какая честь! Сам начальник штаба полка меня в последний путь провожает! Больше некому! Всех перебили! Ну что ж, теперь, значит, наш черед! – рычал Ильин, выводя «ишачка» на стартовую позицию. Следом за ним рулил Наметов. Вера уже начала разбег.
Они долго шли в горизонтальной плоскости, ориентируясь на хвост Веры. Солнце светило сзади. Впереди тяжелой массой темнела сплошная облачность. Тимофей обеспокоенно посматривал тударипоминая их первые штурмовки на покойных ТБ-3. Ах, как умеют немцы выныривать из облаков! Как искусно выходят они на дистанцию огня, прикрываясь низкой облачностью! Для них будто и не существует нелетной погоды! Тимофей смотрел по сторонам, не забывая делать отметки на карте в тех местах, где их пытались прищучить зенитки. Вера вела звено на предельной скорости курсом на юго-запад. Сейчас их целью была железная дорога, соединявшая Торжок со Ржевом. Далее эта ветка уходила на запад, в сторону Великих Лук. Тимофей помнил и об отдельном, специально предназначенном ему, задании: осмотреть болота в районе среднего течения реки Света. Это около двухсот километров на юго-запад. После проведения ближней разведки он оставит Веру и Наметова. Запас топлива в их баках невелик, не то что у него. Ильин краем уха слышал, что, по данным разведки, именно в районе реки Света среди обширных болот, обороняется большая, численностью не менее дивизии, группировка окруженцев. Ему предстоит дальняя и опасная экскурсия в полном одиночестве над территорией, занимаемой противником.
Но пока он – ведомый, непослушный, своевольный, но – ведомый. Тимофей отодвигает крышку фонаря кабины. Ему душно в замкнутом пространстве, скучно в одиночестве. Многолетняя привычка летать на большом самолете, чувствовать рядом плечо второго пилота – Генкино плечо – слышать свист ветра в ушах, чуять запах неба и бензинового выхлопа, смотреть на медленно плывущую внизу землю делала «ишачок» неуютным. Некому передоверить управление, некогда любоваться видами, не с кем словом перекинуться. За всё один в ответе. Земля несется внизу, убегает под крылья. Где враг? Где свои? Любопытство заставляет Тимофея снизиться, сбросить скорость. Под ним, сколько видит глаз, пустынные просторы болот; по пятнам водной глади скачут солнечные зайчики. Кое-где вода так чиста, что Тимофей видит в ней отражение быстрых крыл. На болоте полно островов – больших и малых, поросших высокими деревами и низенькой чахлядью. Под крыло убегают мертвые, убитые болотной гнилью леса – частоколы белых и серых стволов, голые ветки, а под ними всё та же блестящая мертвая гладь. А потом снова островки, перемежаемые коварным, подернутым изумрудной ряской пространством. На одном из них среди высоких елей, примостилось немаленькое сооружение под дерновой крышей. Низкая изгородь, свежевскопанный огородишко, надворные постройки, на краю островка – банька. Что это – или почудилось? – не дымок ли над кровлей? Тимофей ушел влево, спускаясь ещё ниже, к самым вершинам елей. Он снова и снова проходил над заветным островком, пока наконец не рассмотрел всё: и высокий дровник, и амбар на высоких ножках, так похожий на избушку Бабы-яги из иллюстрированных детских книг. Дымок над банькой действительно вился, но людей Тимофей так и не смог узреть.
Когда Ильин опомнился, ни Веры, ни Наметова поблизости не оказалось. Наверное, они где-то выше. Тимофей посмотрел, вверх и вовремя. К свежему лесному духу, заполнявшему пространство над лесными болотами, примешалась знакомая, наводящая тревогу вонь пороховой гари и бензинового выхлопа. Высоко над ним кружили два крестообразных силуэта. Мессеры не заметили его и устремились в западном направлении. Ильин увеличивал высоту, взбираясь в небо по широкой спирали. Когда высотомер показал тысячу метров, он выровнял юго-западный горизонт. Скоро он услышал, как где-то взревел мотор – это Вера, ведомая безошибочным, одной ей присущим чутьем, нашла его. Самолеты поравнялись и пошли на одинаковой высоте крыло к крылу. Скоро к хвосту Веры прилепился Наметов. Нервно откинув крышку фонаря, Вера смотрела на Тимофея совсем не безучастно, а он радовался её гневу так же, как когда-то радовался нечаянным поцелуям. Наконец, устав гневаться, она послала свой самолет свечкой вверх. Оба ведомых послушно последовали за ней.