Глава третья
Ноги у меня замёрзли и промокли, носки – хоть выжимай. Я иду уже два дня, сегодня настал третий. На плече у меня сумка, в тёмном лесу далеко разносится звук моих шагов, вокруг лишь деревья, а впереди – туман.
Из дома я ушла в сумерках, попросив маму передать Лонгсайту моё согласие. Обель написал рекомендательное письмо и объяснил, как найти дорогу «почти до самого города», как он сказал. На прощание он неожиданно обнял меня и вложил мне в ладонь ключ от студии.
– Когда придёт время, ты обязательно поймёшь, как поступить, – сказал он. Потом придержал за плечи и добавил: – Удачи тебе в Фетерстоуне, Леора. Там живут хорошие люди, вот только они всё больше смотрят вглубь, а не на мир, который их окружает. – Обель грустно вздохнул. – Быть может, потому им и нужна ты.
Не хочу вспоминать мамины слёзы. Её испуганное, побледневшее лицо. Она не удерживала меня, даже помогла собраться в дорогу.
– Ты только поосторожнее, – прошептала она, обнимая меня напоследок.
В лесу меня с первых шагов окутал сумрак – солнечные лучи пробивались сквозь плотную листву на рассвете, но отступали перед непроницаемыми тенями. А теперь туман густеет, превращаясь в непроглядную мглу. Значит, скоро опять ночь – кромешная, холодная тьма. Дрожа от озноба, в ужасе оглядываюсь. Опять ночевать в лесу? Третий раз подряд? Прошлой ночью я совсем не отдохнула, как и в первую, – сидела под деревом, сжавшись в комочек и подскакивая от каждого звука. Я так измучилась, что иду будто во сне.
Останавливаюсь на небольшой поляне и оглядываюсь: куда теперь? Я уже давно перешла реку, ступила на земли пустых. Отмеченным здесь не место. Если хоть один житель Сейнтстоуна нарушит границу, перемирию конец. Надеюсь, Обель всё объяснил в письме и пустые меня не тронут. А почему бы мне не заблудиться насовсем? Вот останусь здесь, на полянке, и жизнь пойдёт без меня и у пустых, и у отмеченных.
Я стою неподвижно и пытаюсь различить малейшие шорохи в листве, на земле, в верхушках деревьев. Слышу стук своего сердца и хриплое дыхание. А вот и другой звук. Птица. Мой лоб сам собой хмурится, и я трясу головой, но шум не пропадает. Он раздаётся совсем близко, и, присев на корточки, я оглядываю лес.
Звук раздаётся снова, и на этот раз я уверена: мне не показалось. В кустах бьёт крыльями пернатое существо, и я осторожно иду на шорох, аккуратно ступаю по краю тропинки, где покрытые мхом валуны заботливо не дают путникам соскользнуть с обрыва. Тревожно кричит птица. Она запуталась в ветвях и теперь перепуганно дёргается и бьёт крыльями. В маленьких глазках застыл ужас.
– Знаю-знаю, каково тебе, птичка, – шепчу я.
Малышка забралась под куст, а вылезти не может. В быстро сгущающихся сумерках помочь ей не так-то просто. Клетка из тонких колючих ветвей держит крепко. Я протягиваю к пташке руки. Она, наверное, видит меня или чувствует моё приближение, потому что всё отчаяннее бьёт крыльями.
– Всё хорошо, – шепчу я. – Сейчас я тебя выпущу.
Я раздвигаю сухие, колючие ветви, морщась от боли, а птица неожиданно замирает. Неужели я напугала её до смерти? Однако, едва заметив путь к свободе, сорока – теперь-то я вижу, что это самая настоящая сорока, – бросает на меня хитрый всезнающий взгляд и вспархивает, бешено хлопая крыльями. От неожиданности я шагаю назад, оступаюсь и, не успев схватиться за ветку, падаю навзничь. Пока я лежу, пытаясь перевести дыхание, сорока летит вверх, всё быстрее удаляясь от меня.
Я так устала, что не могу даже пошевелиться. Сверху на меня что-то медленно опускается. Это чёрно-белое пёрышко. Подхватив неожиданный подарок, я кричу сороке, будто лишившись рассудка:
– Подожди! Ты забыла перо!
Птица опускается на ветку над моей головой и рассматривает меня круглыми блестящими глазками. Смешно. Я так устала и измучилась, что сил у меня хватает только на смех.
– Я потерялась. Можно мне пойти за тобой? – спрашиваю я.
Птица вспархивает с ветки, но далеко не улетает. Я слышу, как она садится неподалёку. Медленно поднявшись, я плетусь за сорокой. Подхожу ближе – птица смотрит на меня и перелетает чуть дальше. Не знаю, сколько я так иду, который час… Мой взгляд прикован к белым перьям сороки. Без неё я давно заблудилась бы в темноте.
Иногда попадаются валуны невероятных размеров, как будто много веков назад их уронил здесь какой-то великан. Некоторые рассыпались вдоль тропинки, другие лежат друг на дружке, образуя невысокие стены, через которые мне приходится время от времени перелезать. С каждым шагом всё труднее идти за птицей. Белые перья – как маяк во тьме. Мне чудится, что сорока ждёт и зовёт меня так же, как я иногда зову её. Чёрно-белое пёрышко я зажала в ладони и воображаю, как отдам его птице, а она вставит потерю куда-нибудь под крыло и благодарно мне кивнёт. Где-то журчит вода, туман становится гуще, запах дыма неотступно преследует меня, как чувство вины. Я иду вперёд за чёрно-белым маячком и мечтаю о гнезде, выстланном мягкими перьями.
Голова неумолимо кружится от усталости, я едва держусь на ногах. Но сорока не даёт мне сбиться с пути, птица, которую я выпустила из клетки. Вдруг она останавливается. Садится на гору исполинских камней. Наверное, раньше здесь возвышалось огромное старинное здание. Птица подпрыгивает и хлопает крыльями совсем рядом. Я оглядываюсь, как в полусне, и словно вижу себя со стороны. Неужели передо мной та самая птица, которую я освободила из колючих кустов? Или я шла за разными сороками и теперь окончательно заблудилась? Что, если птицы нарочно заманили меня в эти развалины? Я упрямо моргаю усталыми глазами, пытаясь разглядеть, что скрывает туман. Подобравшись к сороке, я протягиваю к ней руку, но птица с криком взмывает вверх, напоследок стукнув меня в ладонь клювом, и рвётся вперёд сквозь густые тонкие ветви. Я по привычке иду за ней, из последних сил раздвигаю кусты и падаю. Сорока улетает, и я смотрю ей вслед.
И тогда я вижу…