Восемнадцать лет назад
Открывая глаза, я уже слышу отдаленный плач. Комнату заливает свет – наверное, я забыла задернуть шторы с вечера. Сколько же я спала? За окном самолет прокладывает диагональный след, который постепенно растворяется в воздухе. Скоро пролетит еще один, и в небе останется белый облачный крест. Иногда я играю сама с собой в такую игру – лежу, не двигаясь, пока видимый за стеклом голубой квадрат не станет совершенно чистым. Это может занимать на удивление много времени – там, наверху, все безостановочно летают туда-сюда, то и дело расчерчивая гигантские «классики». Все – но только не я.
Плач звучит громче и громче. Господи, уже тошнит от всеобщей скорби! Слезы, сопли – это не про меня. Я никогда не была такой прежде. Прежде… До аварии. Моя жизнь разделена на две части – до и после. Первая гораздо лучше второй. Кто хочет увидеть фильм о моей жизни – смотрите предысторию. Продолжение – отстой.
Кто-то с кем-то шепчется… Сплошные секреты. Джоанна хочет защитить меня, но от чего? Что может быть хуже этого? Я никого вокруг не узнаю, даже себя саму.
Через силу я сажусь в кровати и жду, когда пройдет головокружение. Неудивительно, что мне снятся танцы – наяву мне с трудом даются даже жалкие десять шагов по комнате. Я чувствую себя состарившейся прежде времени, и это дико бесит. Злость за то, что у меня украли мою молодость, не отпускает ни на минуту. Доктор Лукас говорит, что это постепенно пройдет. Надо приспособиться к своему состоянию, и тогда я оправлюсь и вернусь к нормальной жизни. Я знаю, что она права, что нужно работать над собой, но все мне теперь дается так тяжело… Иногда я целыми днями просто лежу в постели, глядя на белые следы самолетов в небе. А если день пасмурный, то у меня не остается и этого.
Я стою на лестничной площадке, прислушиваясь. Вздрагиваю, видя незнакомое лицо, которое смотрит на меня. Приходится напомнить себе, что это всего лишь мое отражение в зеркале. Я еще ничего, даже шрам почти не виден – теперь, когда волосы отросли. Нужно бы их покрасить и сделать стрижку. Не помешало бы немного румян и глаза подвести, вообще как-то оживить глядящий на меня бледный лик. О нас с Джоанной всегда говорили, что из двух сестер она умная, а я красивая. Сомнительный комплимент для нас обеих, но я втайне всегда считала, что лучше уж быть красивой, хоть и считается наоборот. Интересно, что думала Джоанна… Наверное, в свою очередь, полагала, что именно ей повезло больше, и не спорила с таким разделением. В конце концов, кому-то не достается ни того, ни другого.
Миновав зеркало, я поднимаюсь на самый верх и осторожно наклоняюсь над перилами – так, чтобы меня саму не было видно снизу. Там какая-то женщина снимает пальто и туфли. Малыш рядом плачет, стоя в верхней одежде и резиновых сапогах.
– Ну же, солнышко. – Голос принадлежит Джоанне, хотя раньше она никогда не употребляла подобных слов. Это уловка, чтобы смягчить постоянно звучащее в ее тоне раздражение, когда она говорит со мной. Или, как теперь, с этим мальчиком. – Давай снимем твои сапожки, милый.
Все время, пока она его разувает, малыш не перестает плакать. Она нагибается, чтобы расстегнуть ему куртку, и шепчет на ухо:
– А кто здесь забыл, что он мамин храбрый малыш? Будешь вести себя молодцом, и сразу все станет хорошо, правда-правда?
Он наконец успокаивается, кивает и, шмыгая носом, рассматривает что-то, вложенное ему в руку. Предмет полностью поглощает его внимание, заставляя забыть о своем несчастье – совсем как на меня действует наблюдение за следами самолетов.
Я переступаю с ноги на ногу. Скрипит половица. Джоанна, накидывая просторный желтый кардиган, оборачивается и изображает на лице яркую улыбку.
– Привет, соня!
Я тупо смотрю вниз, малыш глядит на меня в ответ. Я точно должна его знать, раз он пришел с Джоанной. И он меня знает, судя по настороженному выражению. Надо разобраться. Я начинаю спускаться по лестнице. Дело это непростое – одна рука на перилах, правая нога, потом левая, переместить руку вперед, повторить… Остановившись, я снова отыскиваю глазами мальчика. Он ставит свои сапожки на полку для обуви. Я вдруг понимаю, что он здесь живет.
– Сара, ты в порядке? Мы как раз собирались пить чай с тостами… – весело щебечет Джоанна, но я вижу, что она напряжена. Как и малыш.
– Кто это?! Что здесь происходит?! – В моем голосе звучит паника. Я ужасно напугана этим внезапным пробелом в памяти. Почему я не могу вспомнить мальчика?!
Шагнув навстречу, Джоанна протягивает мне руку и помогает преодолеть две последние ступеньки.
– Это Джеймс, Сара. Мой сын. Он живет с нами. Он просто немного расстроен кое-чем, что случилось в садике. Ничего, чай с тостами его утешит, да, малыш?
Она улыбается и ерошит ему волосы. У Джеймса на щеках следы от слез и сопли пузырями. Я точно уверена, что вижу его впервые в жизни, однако Джоанна не стала бы врать. Вот так каждый раз – стоит решить, что мне уже лучше, как я вновь оказываюсь там, с чего начинала.
– Ты ведь уже не первый раз объясняешь?
Джоанна скашивает глаза на Джеймса. Тот увлечен своей игрушкой – маленькой деревянной пожарной машинкой.
– Не надо беспокоиться, – воркует сестра, аккуратно подбирая слова. – Пойдем со мной, и все устроится.
Она тащит меня в кухню, словно я тоже маленькая. Я сопротивляюсь, мотая головой. Не нужны мне чай и тосты. Я слишком устала, я хочу вернуться обратно в кровать и уснуть, наблюдая за самолетами.
Однако Джоанна все же усаживает меня за стол и принимается хлопотать с чайником и чайными пакетиками. Малыш Джеймс тем временем играет с пластмассовым набором кухонных принадлежностей. «И этот туда же», – недовольно думаю я. Как я могла забыть, что у сестры есть сын? Может, мне становится не лучше, а хуже? Надо будет спросить доктора Лукас.
Джоанна ставит на стол кружки с подбеленным чаем и – та-дам! – сочащимися маслом оладьями.
– Я совсем про них забыла, – счастливо щебечет она.
Надо бы ответить какой-нибудь шуткой про потерю памяти, но неохота делать усилие и придумывать. Да и аудитория так себе – у Джоанны всегда было не очень с чувством юмора, а ребенок слишком мал. Сидя на высоком стульчике с чашкой молока, он чавкает, по подбородку течет масло, крошки летят изо рта на стол, под носом следы соплей… Я отворачиваюсь.
Джоанна лезет за чем-то в ящик и усаживается рядом со мной, держа в руках пакет из супермаркета «Джон Льюис». Взгляд выжидающий – видимо, я должна запрыгать от радости. Похоже, оладьи были не случайностью, а служили, так сказать, для разогрева публики. Только я, хоть и страдаю проблемами с памятью, еще не полная дура. Я слишком хорошо знаю свою сестру.
Она вытаскивает из пакета большой дорогой альбом с красивым тканевым переплетом и толстыми тиснеными листами.
– Это, – с триумфом провозглашает она, – будет твоя книга о самых важных для тебя людях, Сара.
Смотри…
Она переворачивает страницы, показывая то, что уже заполнила сама, – мое имя, дату рождения, фотографии ее и Джеймса с крупно подписанными замысловатым почерком именами и другими деталями: кем они мне оба приходятся, рост, вес, возраст, особенности речи. Еще один снимок – лысый мужчина с круглым лицом, в очках. Это наш семейный врач, доктор Шах. Пять футов шесть дюймов, полный, говорит с сильным акцентом. Носит элегантный галстук-бабочку, хотя в скобках добавлено «не обязательно».
– А где доктор Лукас? – спрашиваю я без особых эмоций.
– Мы теперь живем далеко от больницы «Хилвуд-хаус», Сара… – очень медленно, подбирая слова, произносит Джоанна. Мне она почему-то напоминает человека, ступающего по тонкому льду. – Нам пришлось переехать из-за моей работы. Помнишь, мы говорили об этом? Доктора Лукас больше не будет.
На меня жаркой волной, захватывая целиком, накатывает паника. Я отшатываюсь от стола, глаза заволакивают слезы. Какая жестокость! С доктором Лукас я добилась такого прогресса!
– Сара… – предупреждающе говорит Джоанна, кивая на ребенка. Тот смотрит на меня круглыми от страха глазами, нижняя губа у него дрожит.
Мой взгляд падает обратно на альбом, на фото женщины в зеленом платье. Она сидит на садовом стуле и щурится от солнца. В волосах поблескивает седина. На лице ни следа улыбки. Читаю подпись: «Мама. Рост 5 футов 4 дюйма, 12 размер, короткая стрижка, носит крестик».
На меня обрушивается чувство страшной тоски и потерянности. Как такое возможно, чтобы я не помнила лица собственной матери?! Я хватаю альбом – доктор Лукас назвала бы это способом справиться со стрессом, но наших с ней сеансов больше не будет – и швыряю его через всю кухню. Он сбивает чашку со шкафчика, и остатки кофе текут вниз, на пол.
– Сара!
Малыш ударяется в рев, однако моя ярость только закипает еще сильнее. Я просто отказываюсь верить, что моя жизнь стала такой!
– К черту твою долбаную работу, Джоанна! Мне нужна доктор Лукас! Я хочу стать прежней!
– Моя работа дает на все это деньги, Сара.
Я хохочу, сама слыша, как дико, почти истерично, звучит мой смех. Моя рука сметает тарелку с оладьями со стола.
– В жопу твою работу! – выкрикиваю я, перекрывая рев мальчика. – Я сама разыщу доктора Лукас! Найду как заработать!
– Господи, Сара! – шипит на меня Джоанна, спеша к орущему ребенку.
Я чувствую буквально физическую боль от его рыданий, которые словно сверлом вворачиваются в мой мозг. Закрыв уши руками, я выбираюсь из комнаты. Волна гнева спадает, остается только страшная усталость. Лестница высится передо мной неприступным утесом. Когда я все-таки доползаю до второго этажа, то сама почти плачу. Забравшись в кровать, накрываюсь с головой и жду, пока пройдет бьющаяся в голове, пульсирующая боль. Хоть бы заснуть и больше никогда не проснуться…