Глава 2. Чай
отька, доел?
Сегодня на ужин рис и сосиски. Они слишком долго кипели: мама складывала бельё в стиральную машину и забыла про готовящийся ужин, так что теперь сосиски раздулись и изогнулись, как червяки. И рис переварен, размазня какая-то уродская. Хотя настоящая еда редко выглядит красиво. В одном видео на ютьюбе показано, как фотографируют еду и снимают рекламные ролики. Сметану там изображает клей ПВА, мясной фарш – нарезанная подкрашенная губка, а мороженое делают из смеси муки и жирного крема. Гадость. А все смотрят, верят и слюнки глотают.
– Моть? Устал? Бледный опять какой-то. И задержался сегодня, мы с папой уже поужинали, а Илюши нет до сих пор, – мама моет посуду, тревожно посматривая через плечо.
– Нормально я, просто поздно запись закончилась. – Матвей сунул в рот последний кусок сосиски и поставил тарелку в раковину.
– Чаю сам себе нальёшь? Возьми чашку. А пряники я сегодня шоколадные купила.
Опять пряники. Почему в их доме не бывает ни печенья, ни зефира какого-нибудь, ни пирогов? Пряники эти уже в глотку не лезут.
– Не хочу пряников, просто чаю попью. Мам, – Матвей сел за стол, – а сколько чашек чая ты можешь выпить подряд?
– А почему ты спрашиваешь? – голос у мамы усталый.
– Ну скажи. Потом объясню.
– Ладно. Смотря каких чашек. Если мою любимую, с маками, то, наверное, парочку осилю.
– А три? – Матвей всё-таки взял пряник, посмотрел на него, понюхал и положил обратно в пакет.
– А ты Патриарха, кстати, поливал сегодня?
– Нет, забыл.
– Ладно, я сама тогда. – Мама с бутылкой отстоянной воды подошла к окну, отодвинула штору, что-то зашептала столетнику.
– Мам! Ну скажи, три чашки выпьешь?
– Да почему ты спрашиваешь-то?
– Потому что сегодня к нам приходил человек, который может выпить семь чашек чая подряд!
Вообще-то у помощника администратора (именно такую должность занимал Матвей) не так уж много работы: принести-унести, встретить-проводить, расставить-протереть мебель в студии. Но поручение ему мог дать всякий, кто старше по должности, а значит, любой сотрудник программы. Чаще всего он помогал редакторам по гостям. Приглашённых людей приходилось сопровождать в гримёрку и до туалета, усаживать на положенное место в студии, поить чаем или кофе перед началом интервью.
Иногда гости отказывались от любого угощения, а просто сидели и ждали своей очереди. Большинство выпивали по одной чашке. Но даже в страшном сне Матвей не мог себе представить, что ради одного человека он будет семь раз мотаться между гримёркой и студией, столько же раз кипятить электрический чайник, заваривать пакетик, вынимать, укладывать на блюдце ложку и кубики сахара.
– Мам, семь чашек – это сколько получается? Вот эта банка, которую ты сейчас вымыла, литровая? Значит, он выпил литра два, не меньше. Как он не лопнул только?! Я бы, наверное, умер от такого.
– А кто это был-то? – мама наконец закончила возиться с посудой и подсела к столу.
– Актёр один. Как его там?.. Забыл. На «сэ» начинается или на «кэ». Не помню. Бандитов играет и полицейских, большой такой, огромный прямо. Я боялся, под ним кресло в студии сломается, оно аж застонало. Думаю: ну всё, сейчас пол потрескается, и эта туша на нижний этаж вместе с мебелью провалится. Да ни фига! Сидит себе, пыхтит, чай хлещет и потеет, как кабан.
– Моть, ну что ты так о взрослом и заслуженном человеке?
– Ладно. Спасибо, пойду я. Заниматься надо.
Так всегда: только начнёшь с родителями разговаривать как с нормальными людьми, они тут же воспитывать начинают. А потом нудят: ну почему ты нам ничего не рассказываешь?
А Димон так и не ответил и даже не прочитал. Получается, был друг – и сплыл. Да и пусть. В этот раз он плакать не будет, наплакался уже.
Агеенко улетели двенадцатого июля, и это был худший день за всю жизнь Матвея. Вернее, он так думал, пока не наступил сентябрь. А ведь пока длилось лето, всё вроде бы наладилось, насколько вообще могло наладиться в этой ситуации. С Димоном они списывались и созванивались по двадцать раз на дню. Бóльшую часть каникул Матвей провёл в Москве (за исключением двух недель с родителями в Анапе), так что рассказывать другу особо было нечего. Ну, трубы у них во дворе ремонтировали, вырыли на газоне две огромные ямы, и в одну из них съехала на тонких лапах маленькая собака. Склон крутой, земля осыпается, собака сидит внизу, голову задрала и смотрит круглыми глазами. А хозяйка, заполошная тётка, поверху бегает, верещит: «Арчи, деточка, не бойся! Арчи, солнышко моё, я тебя спасу!» Шаг вперёд сделала, плюхнулась на задницу и съехала вниз, как по горке зимой. А Арчи, кажется, и не боялся совсем. Он, может, специально в траншею спрятался, чтоб хозяйкиного визгливого голоса не слышать.
Когда Матвей эту историю Димону рассказывал, тот хохотал так, что со стула свалился и телефон выронил. Поэтому видно ничего не было, а только слышно, как Димка хрюкает и икает от смеха.
После, когда Димон успокоился, провёл Матвею видеоэкскурсию по своему новому дому. Ходил везде с телефоном, показывал. «Вот, – говорит, – гостиная, телевизор вчера купили и диван. Я сам выбрал расцветку – как футболка, которые у нас с тобой одинаковые. Теперь кухня. Дурацкий цвет у мебели, да? Но маме нравится. Раковина как в американском кино – возле окна. Можно мыть посуду и смотреть, как у соседей на лужайке девчонка с собакой играет. Сейчас их там нет, но я тебе потом фотку пришлю: собака точно такая, как твой папа говорил, – лабрадор! Представляешь? Может, потом и мы заведём. А вот моя комната, на втором этаже. Небольшая, но это ничего. Стол, кровать и шкаф помещаются. Туда в угол думаем книжный стеллаж поставить, в выходные поедем покупать. А там в окне – вышка для флага. Не видишь? Потому что далеко. Ну ладно, потом фотку пришлю. Это на школьном стадионе. Я ходил туда, смотрел, как пацаны в футбол играют, только не в наш, а в американский. Не, я пока ни с кем не познакомился. Не хочется что-то…»
Было приятно, что Димка не торопится заводить новых друзей, хоть эта приятность немного попахивала подлостью. Димону там всё с нуля начинать: и школа новая, и одноклассники; всё вокруг незнакомое, ко всему нужно привыкать, даже, наверное, к еде. А Матвей – дома. Деймон уехал, но в классе есть нормальные пацаны, можно подружиться с кем-нибудь. С Вовкой Охотниковым, например, или с Серёгой Ячным. С Ячным даже лучше.
Все оптимистичные планы рухнули в первый же день. Матвей, наверное, и сам был виноват: подставился. Не стоило приходить в школу с похоронной рожей. Но ещё на линейке ему стало так муторно, что на хлопанье одноклассников по плечам и ржание над их идиотскими шутками не было сил.
Окончательно он сломался на уроке истории. Их бывшая историчка, та самая, что придумала им с Димоном прозвище, вернулась в школу после двухлетнего (кажется) перерыва. Вошла в кабинет с улыбкой, сказала, что соскучилась и что теперь, когда её ребёнок начал ходить в детский сад, она будет очень рада три раза в неделю видеть свой любимый класс. Прошла по рядам, с каждым, кого помнила, здоровалась, а с новенькими и с теми, кого подзабыла, – знакомилась заново.
Некоторые, кстати, так изменились, что и Матвей смотрел на них, как на пришельцев. Катька проколола в каждом ухе по три дыры, Игорёк накачался и побрился налысо, а Ольга стала выше всех девчонок в классе и покрасилась в розовый. Просто не узнать её. А когда-то ходила с Матвеем в один детский сад и была похожа на персонажа манги, только со светлыми волосами.
Но Матвея историчка узнала сразу. Подошла, уставилась на свободное место рядом с ним и говорит с ехидной улыбочкой:
– Мэтт, я вижу, на месте. А Деймон где? Неужели опаздывает? Вы, похоже, за время моего отсутствия изменили своим привычкам и ходите теперь по одному. Или его на съёмки в Голливуд срочно вызвали?
Пустое сиденье рядом с самого утра представлялось Матвею чёрной дырой, в которую провалился Димон. Глупость, конечно, но он по-настоящему чувствовал, как оттуда тянуло холодом и морозило правую руку и щёку. Мёрзло даже ухо. Может, потому, что перед первым сентября мама отправила его в парикмахерскую и там неприятная тётка с холодными руками изуродовала его, как бог черепаху (такое определение стрижке дал Илья, и Матвей в кои-то веки искренне согласился со старшим братом).
За три часа он почти привык к тому, что некого тихонько пихнуть ногой, если стоящий у доски ляпнул глупость. Что не с кем сверить ответ уравнения. Что никто посреди урока не сунет ему в руку шоколадную ириску. Интересно, а в Канаде они есть – эти липкие, выковыривающие пломбы конфеты, которые Матвей не любил, но ел, потому что Димону они нравились?
На словах исторички про Голливуд все заржали, и только Ольга, обернувшись со своей парты, посмотрела на Матвея с сочувствием. А он, не поднимая головы, попросил разрешения выйти.
Он был уверен, что никто ничего не заметил, но на перемене, проходя по коридору, услышал сказанное полушёпотом «Тётя Мотя». Один голос, потом ещё один, и опять: уже почти мужские и ломкие, хрипло-петушиные. Громче всех прозвучал совсем писклявый голосок, будто в толпу подростков затесался первоклассник. Принадлежал он Серёге Ячному, которого ещё вчера Матвей считал нормальным пацаном.
Ячный всю жизнь, с первого класса, был самым хлипким и тощим. Он, кажется, совсем не рос, выглядел сейчас лет на двенадцать, не больше, и уже три года носил одну и ту же синюю куртку (если только родители не накупили ему одинаковой одежды на всю оставшуюся жизнь).
Услышав голос Ячного, Матвей в первую секунду даже посочувствовал ему: такому маленькому и жалкому, наверное, ничего не остаётся, как прибиться к кому-нибудь. Иначе – слишком страшно. Но Ячный почти без паузы повторил: «Тётя Мотя, Тётя Мотя! Платочек дать, слёзки вытереть?» Стоящие рядом пацаны загоготали, и уверенный низкий голос (через буханье сердца в горле, в ушах, во всём теле Матвей его сначала не узнал) одобрительно сказал: «Смотрите-ка, Ячный у нас нормальным челом становится. Возьмём его? Приходи вечером на Крышку, Серёга».
Пустырь за гаражами, где вечно кто-то тусил, называли Крышкой всю Матвееву жизнь, задолго до того, как рядом с ним появились крытые зелёным пластиком машиноместа. Может, потому, что посреди пустыря торчал бетонный колодец с неподъёмным чугунным люком. Если смотреть на конструкцию издалека, она была похожа на горлышко огромной бутылки, зарытой в землю. Матвей с Димоном на Крышку не ходили – незачем было. Да их и не звали, по правде говоря.
«Тётя Мотя!» – снова пискнул Ячный, и Матвей развернулся к нему, сам не зная зачем. Можно было, конечно, вмазать ему с размаху, впечатать в стену, вбить кулаком в рот ненавистные звуки. Драться Матвей не любил, но считал, что умеет. К тому же справиться с Ячным, который был на голову ниже и килограммов на пятнадцать легче, не стоило вообще ничего. Ткни его пальцем – он и загнётся. Только что это изменит?
Весь класс давным-давно был в курсе, что он ненавидит проклятую «Мотю» до трясучки и злых слёз. Так обращаться к себе он позволял только родителям и брату, да и то от безысходности. Как им запретишь?!
Димону он тоже разрешил. Потому что Димон был почти братом, а может, даже лучше. Но ни разу, ни разу, ни разу тот не назвал Матвея Мотей! И остальных отучил: пару раз цыкнул на одного, дал подзатыльник другому, погрозил кулаком третьему. И постепенно дурацкое прозвище все забыли – так думал Матвей до того самого дня, первого школьного дня без лучшего друга.
– Ну что, Палеев, будешь Ячного бить? Докажешь, что ты мужик, а не Тётя Мотя? – уверенный голос, как можно было сразу догадаться, принадлежал Максу Раскатову, самому высокому и сильному в классе. Учился Макс так себе, не лучше Матвея, но вёл себя как самый умный. – Вот, кстати, будет вам обоим испытание: Палеев пусть двинет Ячному, Ячный даст сдачи, а мы посмотрим. Выдержишь, Тётя Мотя, – тоже можешь вечером прийти на Крышку. Так и быть, подберём тебя, раз дружбан твой тебя кинул.
Матвей стоял перед Ячным, смотрел ему прямо в лицо. Серёга, вопреки ожиданиям, глаза не опустил, но его зрачки метались туда-сюда, как испуганные крысы в клетке. Подумав немного, Ячный сжал кулаки, выставил их перед грудью, будто собирался боксировать. Это было смешно, и Матвей рассмеялся: и над Ячным, и над собой, таким же ничтожным, ни на что не годным без кого-то сильного рядом. Оказывается, его не трогали только из-за Димона. А теперь его нет – ни в этой школе, ни в этом городе, ни в стране. Ни в убогой Матвеевой жизни.
– Ну что, Палеев? Давай уже, а то звонок скоро.
Кажется, вокруг них собрались все. Стояли, смотрели. Одни скалились, как акулы, другие спокойно ждали развязки.
– Оставьте его в покое! – пробравшись через толпу, рядом с Матвеем возникла Ольга. – Матвей, они тебе что-то сделали? Пойдём отсюда, а?
– О! У Тёти Моти новая защитница объявилась! – Раскатов оживился. – Серьёзно, Палеев? Спрячешься за спину девчонки? Хотя она ничего…
– Да пошёл ты! – выкрикнул Матвей в лицо Максу. – И ты отстань, чего лезешь, куда не просят!
Он буром прошёл через толпу и, не оглядываясь, направился к выходу. Ольга осталась где-то сзади и ничего не сказала, а Макс крикнул в спину:
– Палеев, надумаешь Ячному в морду дать – приходи на Крышку!
Ничего этого Матвей Димону не рассказал. И в школе он больше не появлялся: не потому, что боялся Макса, а просто не шли туда ноги. Утром, когда все собирались на работу, тоже изображал активность: вставал-умывался-одевался, иногда даже выходил из дома, но потом возвращался, ложился на свою кровать и спал. Когда звякал телефон, просыпался, отвечал Димону.
У друга, кажется, всё было хорошо. В школу в этом году пришло много новичков, в том числе русских. Учиться было легко: «Я даже не ожидал, что почти всё буду понимать!» По выходным они с родителями осматривали город, и Димка слал гигабайты фоток и видео, которые Матвей поначалу скидывал в родительский комп, а потом стал удалять сразу после просмотра. Интересно, рассказал Димон кому-нибудь из новых приятелей про него, Матвея? Про лучшего друга, который остался за океаном и жизнь которого развалилась на такие мелкие кусочки, что вряд ли когда-нибудь соберётся в единое целое?
Безнаказанно прогуливать уроки удалось всего три недели. Он так и не понял, почему в школе его не хватились раньше. Видимо, никому не пришло в голову, что Палеев на такое способен. Но потом классная забеспокоилась, не слишком ли долго Матвей болеет, и позвонила маме; та, в свою очередь, потребовала, чтобы папа пораньше пришёл с работы – «для важного семейного разговора». Как назло, Илья в тот день тоже явился домой не к полуночи, а прямо к ужину.
Мама, как настоящий разведчик, молчала до последнего. Разогрела еду, всех покормила, налила чаю. Но когда Матвей, с трудом осилив половину привычной порции и традиционно отказавшись от пряников, собрался идти к себе («уроки надо делать»), мама его остановила:
– Мотя, останься, пожалуйста, нам надо кое-что обсудить.
Все разговоры родителей с непослушными детьми похожи друг на друга. Матвей понял это давно и даже вычислил три обязательных этапа разборок.
Первый: всё тайное становится явным, и мы всё знаем.
Второй: да как ты мог, мы для тебя стараемся, а ты скотина неблагодарная (Матвея, правда, так никогда не называли, но смысл от этого не менялся).
Третий: мы готовы тебя простить, если ты пообещаешь, что больше так не будешь.
И в тот раз накатанная схема не подвела. На первом этапе солировал папа – в своей обычной витающей манере. Он пускался в рассуждения о шиле, которого в мешке не утаишь, рассказывал о таинственных преступлениях, которые были раскрыты благодаря единственной ошибке вора или убийцы. Закончил же тем, что начал успокаивать Матвея: дескать, теперь тебе должно стать легче, потому что не нужно ничего скрывать.
Тут не выдержала мама и приступила ко второму этапу. Она не кричала, а только сокрушалась. Упоминала цистерны супов и тонны котлет, которые наварила и нажарила Матвею за его жизнь. Рассказывала, какие гладкие были у него пяточки и какой смешной хохолок, когда он родился. И как долго он не выговаривал звук «р», так что мама в бурю и мороз водила его к платному логопеду, вместо того чтобы купить себе новые сапоги.
Когда мама устала рассказывать о своих подвигах в деле воспитания Матвея, вступил Илья. Свою речь он начал со слов «ну, по крайней мере, ты должен был выспаться». После заверил, что понимает Матвея, как никто другой, потому что один раз тоже прогулял целый урок (мама в ужасе расширила глаза, а папа улыбнулся). Но теперь, сказал Илья, нужно всё вернуть в нормальное русло. И если завтра Матвей пойдёт в школу, то никакого наказания не последует. Илья посмотрел на родителей, мама снова расширила глаза, а папа пожал плечами, и брат поправился: «Никакого серьёзного наказания. Гильотины у нас всё равно нет, а покупать её, боюсь, обойдётся слишком дорого».
Наконец все выговорились и ожидающе уставились на Матвея.
А ему было безразлично. Папины утешения, мамины переживания и шуточки Ильи его не трогали, не возмущали и не расстраивали. Он всё решил ещё первого сентября: в школу он не вернётся. Так он им и сказал – и добавил: «Можете меня даже убить. Мне всё равно». А потом ушёл в свою комнату и лёг, накрывшись одеялом с головой.
Когда он проснулся, за окном была непроглядная чернота. Телефон, лежащий рядом, моргал зелёным: наверное, Димка прислал очередную порцию рассказов о своей интересной жизни. Открывать мессенджер Матвей не стал: боялся, что со злости швырнёт телефон в стену. Нет, он был рад за друга и убеждал себя в этом каждый раз, когда видел на экране его лицо, знакомое до последней веснушки и шрама на краешке правой брови. Но от мысли, что без него Димон счастлив и вполне доволен жизнью, Матвея скручивало судорогой.
Очень хотелось пить. Он потихоньку встал и босиком, чтобы никого не разбудить, пошёл на кухню. Дверь туда была закрыта, из-под неё пробивался свет и слышались голоса.
– Ну кто знал, что он такой нежный? – голос Ильи. – Ну уехал Дима, так это было известно заранее. И уехал же, не умер!
– Тихо ты, разбудишь! – мама говорит шёпотом, но получается громче, чем у брата. – Мотя всегда такой был. Помните, как он плакал над мультиком про оловянного солдатика? А как жалел бездомных котят, когда мы ездили на море? Засовывал в карманы колбасу и сыр, я потом еле отстирала – все шорты жирные. А с водой там проблемы были, помните? Не очень-то постираешь.
– Таня, не отвлекайся, – в папином голосе слышна улыбка. – Все знают, как тебе тяжело, но сейчас речь о Матвее. Я вот хочу сказать: он ведь очень умный у нас. Я думаю, его проблемы с учёбой – какое-то недоразумение. Просто он пока не нашёл себе дело по душе.